Катя завела будильник, не раздеваясь, бросилась на свою постель и мгновенно заснула. Марина не спала. Она не думала о сообщении Герасима. Мало ли кто мог спрашивать их адрес… Возможно, какой-нибудь знакомый проездом был в Самаре и хотел повидаться… Может быть, на службе лежит для нее записка… Все это пустяки. Марине было жаль письма, которое сожгла Катя. Письма от Арсеньева приходили редко. Зная, что полиция тщательно разыскивает его следы, письма свои к жене Арсеньев передавал только через верных людей. В этих редких длинных посланиях он подробно расспрашивал о детях, о ней, Марине, рассказывал о своей жизни, о встречах с новыми и старыми товарищами. Читая эти письма, Марина радовалась, что муж по-прежнему полон энергии и в среде новых товарищей не чувствует себя одиноким. Последнее письмо пришло весной. В теплых, грустных строчках его чувствовалась глубокая душевная тоска по семье. Марина так часто читала и перечитывала это письмо, что помнила наизусть каждое слово, она никогда не решилась бы уничтожить его, если бы не Катя… «…Дети растут и забывают отца, – горько жаловался жене Арсеньев. – А мне так часто видятся они все трое… И кажется, что я снова на элеваторе, что вот сейчас я приду домой…»
Марина закрывает глаза, и ей представляется элеватор, где ее муж служит инспектором. Большой казенный дом… Засыпанный зерном двор… Высокое крыльцо… Марина слышит знакомые шаги… В передней хлопает дверь, и Саша в пыльной кожаной тужурке заглядывает в комнату.
«А где мои три чижика?» – громко спрашивает он, сбрасывая тужурку и шумно плескаясь у рукомойника.
Алина бросается в детскую, выводит из уголка тихонькую Мышку, тащит упирающуюся Динку:
«Вот они, папа!»
«А где тот чижик, который называется Орало-мучеником?» – шумит отец.
Динка тогда была еще совсем маленькая и только училась ходить. Падая, она поднимала такой рев, что сбегался весь дом. Отец называл ее Орало-мучеником.
«…Я не могу простить себе, что сердился на Динку. Помнишь, как она являлась ко мне в кабинет?..» – пишет в этом письме Арсеньев.
Марине снова представляется элеватор… Она видит большую холодную гостиную и в конце ее дверь в кабинет… Динку интересовал отцовский кабинет… Добравшись до закрытой двери, она начинала стучать в нее обоими кулачками. Отец не мог ее увести и беспомощно кричал:
«Марочка! Мара! Возьми ее!»
Марина прибегала из кухни или из детской. Большой широкоплечий мужчина с сердитым и расстроенным лицом стоял перед ребенком, не умея с ним справиться.
«Она опять пришла. Я же занят», – серьезно объяснил он. «Ну-ну!» – кричала на него Динка, порываясь в кабинет. И лицо у нее было такое же сердитое, как у отца.
«Ну подумай! Не хочет уходить! Я ее просил, просил!..»
«Конечно, Саша был очень занят, – серьезно думает Марина. – Ведь тогда уже шел девятьсот четвертый год… В доме печатались прокламации, секретные брошюры… Нужно было помочь Косте в типографии, распределить и разослать хранившуюся в доме нелегальную литературу… А вечерами Саша выступал на рабочих собраниях… И в кабинете у него постоянно собирались рабочие… Конечно, Динка мешала… Но иногда он сам звал ее…» Марина вспоминает, как, заслышав маленькие шажки, отец открывал дверь. Динка останавливалась на пороге и, склонив голову набок, спрашивала:
«Папа?»
Отец присаживался на корточки, гладил стриженую головенку.
«Я, папа, папа…» – Динка прятала за спину руки и важно удалялась.
«Опять приходила?» – удивлялась Марина.
«Ничего. Она ненадолго. Больше для проверки», – смеялся отец.
Короткая летняя ночь идет к концу. В комнате уже почти светло. Марина с упреком смотрит на спящую сестру. Зачем Катя сожгла это письмо? Конечно, когда-нибудь его все равно надо было сжечь, Марина сама обещала сделать это при первой тревоге. Но зачем она сделала это сегодня?.. Катя просто напугана обысками…
В 1907 году, после отъезда Арсеньева, полиция долго не оставляла в покое его семью. Только последние два года уже не было обысков, и дело Арсеньева как будто заглохло. Марина снова вспоминает письмо мужа. «…Я часто думаю об Алине. Ты пишешь, что она чувствует себя почти взрослой и не терпит никаких возражений… А помнишь, какая это была спокойная, послушная девочка? Как она старалась помочь нам в самое горячее время… Ведь в девятьсот пятом году ей было уже семь лет… Она многое понимала…»
Перед глазами Марины встает шумный элеваторский дом… В кабинете мужа бурно обсуждаются события, открыто собираются товарищи, между ними приезжие из Москвы, из Питера… В угловой комнате, где раньше была воскресная школа, наспех сдвинуты скамейки, там останавливаются приезжие, многие из них скрываются от полиции… Марина достает им паспорта, деньги, налаживает связи с нужными людьми… Дом Арсеньевых уже хорошо известен полиции, но царское правительство растерянно… Всюду проходят рабочие забастовки, на улицах громко звучат запрещенные песни…
«Полиция парализована! Около дома ни одного сыщика!» – возбужденно говорит Саша, возвращаясь с митинга.
В эти дни дети целиком предоставлены Кате, но Алина не хочет сидеть в детской. Ее тоненькая фигурка то и дело мелькает между взрослыми.
«Алина, что ты тут делаешь?»
«Я помогаю папе».
«Алина! – кричит отец. – Убери у меня на столе! Открой форточки в кабинете! Мы скоро придем! Алина, где моя шапка?»
Алина находит шапку, прибирает на отцовском столе, открывает форточки, наливает в графин воду…
«…Детство Алины кончилось на элеваторе, – с грустью пишет отец. – Но все-таки оно было, коротенькое счастливое детство, кусочек его достался и Мышке, а вот Динка совсем не знает отца… Да и я не могу теперь узнать моей выросшей дочки… «Здравствуй, папа! – пишет она в коротенькой записке. – Не слушай никого про меня. Я хорошая девочка, и я исправлюсь к твоему приезду…»
Будильник неожиданно и резко звонит. Катя вскакивает и машет руками:
– Закрой его, закрой!.. Ты давно встала?
– Не знаю, – говорит Марина. – Эта ночь была такая короткая…
Катя смотрит на бледное лицо и синие тени под глазами сестры.
– Ты не спала? Ты думала о том человеке? – быстро спрашивает она.
– О каком? – искренне удивляется Марина. – О том, что спрашивал наш адрес? Нет, я не думала о нем… Сегодня узнаю в редакции… Может, приходил кто-нибудь из знакомых…
– Но ведь надо быть дураком… – резко говорит Катя и, взглянув на часы, быстро перебивает себя: – Одевайся! Уже половина седьмого. Опоздаешь!
Марина уезжает рано. Катя, раздраженная ночным происшествием, нервничает. Сдвинув у переносья темные брови, она мрачно смотрит на мир своими изумрудно-зелеными русалочьими глазами и мысленно клянет того «неизвестного человека», который спрашивал у хозяина их адрес, ругает себя и сестру за ночную панику, сердится на Марину за то, что она не спала и теперь, наверное, еле-еле сидит на службе, сердится на Мышку за то, что она плохо ест, а больше всего на Динку, которая, как нарочно, с самого утра шумно носится по саду и устраивает всякие шалости. А сейчас она уже вертится около стола, чтобы схватить горбушку хлеба и поскорей исчезнуть из дома…
Обычно Катя бывает рада, когда Динка убегает гулять, но сегодня она хочет наказать ее за утренние проделки.
– Не тронь хлеб. Скоро будет завтрак, – сурово говорит она и прячет тарелку с хлебом в буфет.
Динка убегает в комнату и, присаживаясь на пол, сбрасывает с ног сандалии: она всегда ходит босиком, считая, что всякая обувь тянет ее книзу.
– Ты никуда не пойдешь, – строго говорит Катя, входя в комнату и закрывая за собой дверь.
Динка вскидывает на нее удивленные глаза:
– Почему не пойду?
– Потому что ты слишком много безобразничала сегодня! И вообще, что это за беготня такая? Не успели мы приехать, как ты обегала всю Барбашину Поляну! Тебя видели на Учительских дачах, везде! – с возмущением заканчивает тетка.
Кате двадцать два года. Она вместе со старшей сестрой воспитывает ее девочек. Она очень редко делает замечания Мышке, потому что Мышка уступчивая и послушная девочка; Катя почти никогда не вступает в спор с Алиной, потому что Алина очень обижается; зато с младшей, упрямой и своевольной Динкой, ей приходится постоянно пререкаться из-за всякого пустяка. Из-за Динки у Кати часто возникают споры с сестрой.
«Боюсь, Катя, что ты придираешься к ней по мелочам», – недовольно замечает Марина.
«Ну конечно! – сердится Катя. – Ты уезжаешь на службу и не видишь, что вытворяет эта девчонка! Тебе все кажется мелочью, а попробуй-ка посиди тут целый день со всеми тремя – тогда узнаешь!»
«Да я и так все знаю, но по тому, что ты мне рассказываешь, я часто вижу, что, наряду с каким-нибудь серьезным проступком, ты придираешься к мелочам… Ну зачем это, Катя? Не дергай ее по пустякам, лучше строго спрашивай за какой-нибудь серьезный проступок».
«Ах, оставь, пожалуйста! Это очень легко говорить. Как это – строго спрашивать? Что я могу с ней сделать? Ведь она даже не выслушивает до конца, когда я говорю с ней. Нет уж, спрашивай сама! Мне надоели эти вечные пререкания! Хорошо еще, что она целый день бегает где-то…»
«Где же она бегает?»
«По каким-нибудь дачам, по просекам… Почем я знаю, где она бегает! Не могу же я бросить все и бежать за ней! Ты просто бог знает чего требуешь от меня, Марина!»
Марина с тревогой смотрит на сестру, брови ее хмуро сдвигаются, у губ появляется глубокая морщинка.
«Конечно, я понимаю, что тебе легче, когда она уходит из дома. Но мало ли, что может случиться? Ведь были же случаи, когда она приходила с разбитым носом…» – глубоко вздыхая, говорит она.
«Подумаешь – с разбитым носом! Как будто она не может и дома разбить свой нос!»
«Конечно, может… Она сказала тогда, что зацепилась за пенек и упала… – задумчиво говорит мать. – А может, она и подралась с кем-нибудь?»
«Не беспокойся, пожалуйста! Она себя в обиду не даст, это не Мышка. И правды от нее не узнаешь, потому что она врет на каждом шагу. Тебе скажет одно, мне – другое, а Лине – третье».
«Но что же вынуждает ее врать?»
«Ах, скажите пожалуйста, «вынуждает»! Ты просто всеми силами стараешься ее выгородить. А кто ее вынуждает сочинять целые истории, выдавая их за правду?»
«Ну, это не вранье, а фантазия… Дети часто любят что-нибудь сочинять…»
Катя безнадежно машет рукой. Она всегда торопится закончить спор, когда видит, что щеки сестры начинают розоветь от волнения. «К чему еще заводить эти споры? – думает с досадой Катя. – Надо самой найти хоть какое-нибудь наказание для девчонки!»
Сегодня она решила оставить Динку без прогулки и, глядя в упрямые глаза племянницы, решительно повторила:
– Ты никуда не пойдешь, потому что не умеешь себя вести! И гулять, как приличные дети, ты тоже не умеешь! Тебя видели на берегу, на пристани, на пятой просеке…
Динка молчит, но щеки ее краснеют и глаза делаются злыми.
– Везде, везде тебя видели! – с негодованием восклицает тетка.
– А почему меня нельзя видеть? – сердито спрашивает Динка.
– Не притворяйся, пожалуйста! Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю! Одним словом, я запрещаю тебе выходить за калитку, поняла?
Катя берет с полки книгу и уходит на террасу. Спор окончен. Динка остается одна. Теперь уже некому кричать, доказывать, не на кого смотреть исподлобья колючими злыми глазами. И уйти тоже нельзя.
Если она уйдет, Катя скажет маме, что Динка надерзила ей, не послушалась и ушла. И еще всякие сегодняшние провинности расскажет Катя, а мама приедет усталая, она не успеет даже снять свою шляпку, как на нее обрушится целая куча неприятностей. Если же послушаться и никуда не уйти, то Катя хоть и расскажет про нее маме, но тогда только про утренние проделки, и вообще она будет говорить совсем другим голосом.
Динка стоит посреди комнаты и не знает, на что решиться.
Мышка осторожно просовывает в дверь свою голову. Прямые белые волосы ее рассыпаются по плечам, серые глазки смотрят озабоченно. У Мышки нежный, тоненький голосок и подвижный носик, которым она очень хорошо чует всякие неприятности. Она входит бочком и старается не скрипеть дверью, потому что Катя запретила ей утешать сестренку.
«Пусть посидит одна и подумает о себе, – сказала Катя и, жалея Мышку, добавила: – Не беспокойся, она не плачет, а злится!»
Но Мышка все-таки пошла. Когда сестренка злится, она делается такая красная, всех отталкивает, всех ненавидит, а сама такая несчастная…
– Динка… – шепотом окликает Мышка. – Пойдем играть?
– Не хочу! – топает ногой Динка. – Я хочу гулять!
– Мы пойдем и гулять. И купаться пойдем с Катей, только после завтрака. А сейчас мы можем поиграть во что-нибудь, или я расскажу тебе сказку про принцессу Лабам, – заглядывая сестренке в глаза, предлагает Мышка.
– Не нужна мне никакая Лабам!.. Я все равно уйду! Пусть жалуется! Пусти меня!
Динка отталкивает сестру и бежит на террасу. Там, умерив шаг, она проходит мимо Кати, спускается по ступенькам в сад, идет по усыпанной песком дорожке и останавливается у калитки. Решимость снова покидает ее. Катя молчит, она больше не скажет ей ни слова, она оставит всякие объяснения до мамы…
Динка вспоминает мамино лицо, грустные вопросительные глаза… Когда мама волнуется, у нее всегда начинает биться на виске синяя жилка.
«Нет, не пойду. Буду весь день стоять тут», – решает Динка и, прижавшись лбом к зеленым дощечкам, смотрит на дорогу.
На дороге лежит мягкая теплая пыль, так приятно шлепать по ней босыми ногами. Еще приятно бегать по густой и низкой траве, она стелется по земле, как пушистое одеяло, а на просеках стоят черные пни; там плохо бегать, но зато можно увидеть зеленых ящериц. Они такие хорошенькие и быстрые. Только их нельзя ловить – они очень пугаются и бросают свои хвостики. Это, наверное, очень больно и неудобно: кто привык жить с хвостом, тому тяжело его бросать… И куда они убегают без хвостов? Может быть, к Волге? В воде лучше всего заживают всякие царапины. Окунешься в воду – и все пройдет!
Динка тоскливо смотрит на кусты, на деревья, на убегающую вбок тропинку… Солнце поднялось уже высоко. Хорошо сейчас на Волге! Спустишься с обрыва на берег – там песок и камни. Когда солнце сильно печет, камни делаются такие горячие, что по ним можно только прыгать с одного на другой – и скорей к воде. А черные ужи ничего не боятся, они просто валяются на горячем песке, им хочется хорошенько согреться на солнышке. И купаться они любят… Только очень медленно везутся по песку. Динка часто помогает им добраться до воды. Тяжелющие они, неудобные какие-то… Но зато добрые, совсем не кусаются.
«Уйти бы», – думает Динка, но не уходит. С террасы слышится голос Кати:
– Дина, иди завтракать!
На столе звенят чашки, тарелки. Но Динка не смотрит туда и не отвечает. Ей ничего не надо, ей только бы уйти…
На террасе слышен негромкий разговор. Завтрак кончается. Солнце начинает припекать сильнее, а Динка все стоит, не желая возвращаться и не решаясь уйти.
Она стоит так долго, что всем в доме делается не по себе.
В летней кухне возится Лина. Она шлепает на доску тесто и, налегая на него сильными руками, взглядывает в окно.
«Стоит… битый час стоит», – сокрушенно вздыхая, думает она.
Круглое лицо ее с ямочками на щеках омрачается. Ночной приезд дворника, о котором она боязливо думает все утро, вылетает из ее головы. Сочувствие к Динке все сильней охватывает жалостливое сердце Лины.
«Ножки-то небось подгибаются… И головочку солнышко печет, – расстроенно думает она, все чаще взглядывая в окно. – Катя не мать, у ней душа не болит».
Но Лина не хочет поддаваться жалости. Хотя она и вынянчила Динку на своих руках, а тоже понимает, что девчонка растет сорвиголова.
«Утресь Алиночке досадила и с теткой горланила. Да еще у Мышки все сливки вылакала. Беда с ей! – Вспоминая о сливках, Лина не может удержаться от улыбки, и симпатии ее снова перекидываются на сторону Динки. – Тоже ведь дите… Сливочек-то хочется попробовать… Много она понимает, кто больной, кто здоровый…»
Лина в сердцах налегает на тесто. Мучная пыль оседает на ее пушистых бровях, сердце окончательно растравляется жалостью. И, взглянув еще раз в окно, она бежит отыскивать Катю. Катя сидит на ступеньке террасы с двумя старшими племянницами и громко, как-то чересчур громко и весело, читает им «Приключения Тома Сойера». Но девочки слушают невнимательно – их беспокоит младшая сестра.
– Катя, можно я позову Динку? – прерывая чтение, спрашивает Мышка.
– Не надо. Постоит, постоит и придет сама. – Катя хочет выдержать характер.
– Но Динка не придет сама, – огорченно вздыхает Мышка.
– Конечно, сама она не придет, – подтверждает и Алина. – Пусть Мышка позовет ее, Катя!
– Я пойду, Катя, ладно? – вскакивает Мышка.
– Ну хорошо. Пойди и скажи этой противной девчонке, что я читаю вам «Тома Сойера». Пусть идет слушать, – смягчается Катя.
Мышка бежит к калитке и, замедлив шаги, тихонько приближается к сестре:
– Диночка! Пойдем домой! Катя будет читать нам «Тома Сойера».
– Пусть она подавится своим «Томом Сойером»! – грубо отвечает Динка.
Мышка растерянно отступает, моргает короткими ресницами.
– Ой… Как тебе не стыдно так говорить! Если Катя подавится «Томом Сойером»…
– Уйди! – сердито прерывает ее Динка и снова утыкается лицом в калитку. – Не хочу я ни с кем говорить! Я скоро умру…
– Как?.. Почему ты умрешь? – заикаясь от волнения, спрашивает Мышка.
– Потому что у меня сердце лопнет от злости! Смотри, я уже сделалась больной.
Динка поворачивает к сестре свое лицо. Она действительно чувствует, что умирает. Горькая обида и жалость к себе отражаются в ее глазах, нижняя губа тихо опускается, щеки вытягиваются. Мышка бросается к ней, обхватывает ее обеими руками, тоненький голосок ее дрожит от огорчения:
– А мама?.. Что скажет мама?..
Динка глубоко вздыхает, губы ее шевелятся, слова застревают в горле:
– Мама скажет: а где же моя третья дочка? У меня было три, а тут только две…
Глаза Мышки наполняются слезами.
– Тут только две дочки, а у меня было три… скажет мама, – тоскливым шепотом повторяет Динка.
– Не говори так… – жалобно просит ее Мышка. – Зачем ты все это придумываешь?
– Мышка! – раздается с террасы голос Кати.
Динка мгновенно приходит в себя и хватает сестру за руку:
– Вытри глаза, а то Катя скажет, что я тебя обидела! Ты всегда подводишь меня!
– Как я тебя подвожу? Ты сама… – шмыгая носом, защищается Мышка.
– Нет, не сама! Зачем ты мне утром сливки дала попробовать? «Попробуй, попробуй, два глоточка»! – сварливо передразнивает сестру Динка.
– Так я же не знала, что ты всю чашку выпьешь, – морщась, оправдывается Мышка.
– «Не знала»! Ты никогда ничего не знаешь, а у меня во рту такой вкус, что если мне попадет что-нибудь, так я уже все целиком проглатываю!
– Мышка! – настойчиво зовет Катя.
– Иду! – откликается Мышка и тянет сестру за руку. – Пойдем, ну пойдем же!
– Нет! – вырывает свою руку Динка.
Мышка возвращается одна.
– Динка не идет, Катя.
– Ну и пусть стоит до приезда мамы! – с досадой отвечает тетка.
Чтение «Тома Сойера» прекращается. Алина берет книгу и уходит к себе в комнату.
– Я сейчас дочитаю три страницы и сама позову Динку, – говорит она, уходя.
– Катя! – запыхавшись, говорит Лина и, вытирая фартуком перепачканное мукой лицо, присаживается на нижнюю ступеньку. – Это что же ты, Катерина, делаешь, а? Поставила девчонку у калитки, и стоит она у тебя как пугало огородное битых два часа! Никакие нервы не выдержат, право слово! – сердито выговаривает она Кате.
– Да не ставила я ее! Она из упрямства стоит, да еще хочет показать всем, какая она несчастная!
– Да уж чего тут показывать! Постой-ка два часа безо всяких делов да на своих ногах! Ой, да как же это ты надумала, Катя!
– Да ничего я не надумала! Я только запретила ей идти гулять! – окончательно сердится Катя.
О проекте
О подписке