Глава вторая
Воспоминания о детстве и юности Лины Кодина

Впервые встретившись с Линой Кодина на концерте Прокофьева в конце 1918 года в Карнеги-Холл, мы провели с ней два года и прежде чем перейти к дальнейшим событиям её жизни, заглянем в её начало.

Святослав Прокофьев записал сведения о родителях Лины Ивановны с её слов в 1988 году, за два месяца до смерти матери в Боннской больнице. Этот рассказ публиковался и был повторен с некоторыми подробностями в беседе со мной.

11 июня 2006 года в Париже Святослав Прокофьев рассказывал мне, что маму оскорбило то, что было напечатано и подано как её воспоминания. Она до конца жизни хотела написать впротивовес им новые, настоящие. Она даже начала работать над ними, завела картотеку, записывала, что вспомнится, мысли, события.

– Как они были составлены, – по темам?

– Да нет, в элементарном хронологическом порядке, но дальше она никак не могла работать: картотека есть, кассеты есть, а для того, чтобы из этого что-то сделать, настоящей трудоспособности уже не хватало. Ей очень хотелось, конечно, чтобы наконец-то стало известно, как всё было на самом деле. Она в России уже занялась этим, завела массу книжечек, тетрадочек, блокнотов.

Ею владела генеральная идея написать ответ на ерунду, которая была опубликована. Она была очень расстроена, ведь половину оттуда выкинули. Крупный партийный чиновник от музыки сказал, что это «как воспоминания светской дамы». Всё личное было убрано. Если бы не такая их жизнь, что одно только перечисление событий уже очень интересно, то вообще не нашли бы что печатать.

– Какая печаль, что Сергей Сергеевич перестал вести дневник, – я отвлекаюсь на минуту от темы разговора.

– Ну и правильно сделал. Он возвратился с настолько открытым сердцем, что трудно даже вообразить, каково ему пришлось, когда он увидел, что жизнь оказалась совершенно другой.

– Всё-таки, почему Лина Ивановна его поддержала?

– От чрезмерной любви. Она чувствовала, что ему очень хотелось в Россию, и пошла на это ради него.

Кроме последовательного рассказа Святослава Сергеевича, существуют расшифрованные и переведённые автором с английского языка плёнки бесед с Линой Ивановной, касающиеся ВСЕХ периодов её жизни, они отрывочны, это разговор, иногда прерываемый спорами, это фрагменты. Но все слова принадлежат ей, живой, с её характером, острословием, прямотой, даже раздражительностью. Они очень дороги нам. Потому пусть не удивится читатель некоторой разноголосице в изложении: это не было написано, это было сказано. Журналистам нелегко приходилось в работе с Линой Ивановной. Ей было уже много лет, порой изменяла память. Но я думаю, что трудности лежали не столько в её нелогичности или провалах в памяти, сколько в неумении выслушивать непредубеждённо, не перебивая, «не ведя за собой», не находясь во власти предвзятой идеи: вот женщина – кладезь высших культурных достижений двадцатого века. Надо было бы молча слушать и мотать на ус. Лина Ивановна говорит о том, что помнит, хочет, считает нужным, и хотя её воспоминания не обогатят нас хронологическими открытиями, но, как и всё, что делала Лина Ивановна, они наполнены жизнью.

Сергей Святославович Прокофьев передал из семейного архива документ, написанный на испанском языке Линой Прокофьевой:

Lina Prokofieff

Naci en Madrid el 21 de Octubre 1897, calle Dona Barbara Braganza numero cuatro.

El nacimiento fue regisytado el mismo dia por mi padre Don Juan Codina y Llubera natural de Barcelona, y tres testigos.

El numero de este documento es 630, 766, 439 46.

Mi padre Don Juan Codina y Llubera, como su madre Dona Isabela Llubera y Codina, los dos espanoles, nacidos en Barcelona.

El ultimo pasaporte espanol que yo tenia me dieron en Milano, Italia, el 18 de Marzo 1923. En esta ciudad yo estudiava el canto.

El 29 de Setiembre 1923, en Ettal, Alemania Federal, me case con el compositor ruso Sergei Prokofieff.

(…)

Лина Прокофьева

Я родилась в Мадриде 21 октября 1897 года, улица Дона Барбара Браганса, номер четыре.

Рождение было зарегистрировано в тот же день моим отцом Доном Хуаном Кодина и Любера родом из Барселоны, в присутствии трёх свидетелей. Номер документа 630 766 43946.

Мой отец Дон Хуан Кодина и Льюбера, как и его мать Дона Изабелла Любера и Кодина, оба испанцы, родились в Барселоне.

Последний испанский паспорт, который у меня был, мне выдали в Милане, в Италии, 18 марта 1923 года. В этом городе я изучала пение.

29 сентября 1923 я вышла замуж за русского композитора Сергея Прокофьева, в Эттале, в Германии…^[6].

По рассказу Святослава Сергеевича отец Лины Ивановны Прокофьевой – Хуан Кодина, чистокровный испанец (каталонец), родился в Барселоне 8 октября 1866 года. Сын был наречён Хуаном в честь своего отца. Как артистический псевдоним Лина Кодина взяла девичью фамилию бабушки Любера.

Отец Лины Ивановны учился пению в Италии, в Милане, где познакомился со своей будущей женой Ольгой Владиславовной Немысской, приехавшей из России и тоже учившейся пению. Их встреча произошла в школе при оперном театре Ла Скала.

Лина рассказывает:

«Мой отец был испанцем, а точнее сказать, каталонцем. Когда я была в Барселоне, родители бесконечно пререкались по этому поводу. Папа родился в Барселоне, поэтому можно сказать, что он был испанец – каталонец, и ещё какой каталонец! В большинстве случаев он говорил со мной по-каталонски, и это злило мою маму. „Почему ты не говоришь с ней по-испански? Ей никогда не понадобится твой диалект“ – говорила мама, – что в свою очередь вызывало ярость отца: „Каталонский язык – не диалект, это язык. У нас есть своя литература, и раньше мы были огромной империей“. И исторически так оно и было, это ведь всем известно? Каталуния включала большую порцию Испании, Лангдок и часть Прованса – это было мощное королевство.

В папином роду было множество разных моряков, от матросов до капитанов, они все были связаны с морем. Именно в этом корни отцовской семьи.

Это было огромное семейство, а в те времена процветать в таком количестве было трудно, – или на краю нищеты, или если вам принадлежит собственный замок. Я ещё не родилась тогда и никогда не видела семью моего отца, так что это только отрывочные сведения со слов моей мамы. Она говорила так: „О, я их видела однажды, и так как я не была католичкой, они стали называть меня ‘еретичкой’, и поэтому я больше к ним не вернулась, я их никогда с тех пор не видела“.

В семье было шестеро сыновей, но родители мечтали о девочке, и их мечта сбылась, – родилась моя тётя Изабелла. Наверное, она видела меня, когда я родилась в Испании, но мы уехали оттуда, и я побывала там снова совсем недавно. Я не знаю точно, в какие страны отправились родители, оставив Испанию. У мамы были друзья в России, в Санкт-Петербурге и в Москве. Они навещали их. Я была тогда крошкой.

В Испании я бывала очень редко. Каждый раз, когда я собирадась ехать туда с Сергеем, что-то мешало мне. В последний раз я ждала второго сына.

Может быть, мой отец был единственным человеком во всей семье с артистической профессией.

Папа стал музыкантом, хотя начинал как бизнесмен. Но он не смог стать бизнесменом, потому что для этого был чересчур артистом. Я знала его как артиста.

Он не только пел, но и сочинял лирические песни с национальным колоритом. В детстве у него был исключительный голос, высокое сопрано. В Барселонском Соборе он солировал в церковном хоре, и люди приезжали издалека, чтобы послушать его соло. Он также умел играть, как это обычно бывает у музыкантов, но пианистом не стал.

В ранней юности папа отправился в Италию учиться пению, потому что в те времена Италия была единственным местом для этого. Именно там он и встретил маму.

По происхождению мама была наполовину француженкой (со стороны матери), наполовину полькой. Мамина мама, урождённая Верле, происходит из Дубс (Doubs), в Эльзасе, и поэтому, не знаю точно откуда, но во мне есть капля немецкой крови. Мой дедушка был поляк знатного старинного рода, исторически известного. Мама родилась в России. В свою очередь, решительно воспротивившись воле дедушки она тоже поехала учиться в Италию, потому что обладала исключительно красивым голосом. Мама училась в Италии у знаменитого Ронкони».

По рассказу Святослава родители Лины несколько раз побывали в России, так как в России жили родители Ольги Владиславовны Немысской – Лининой мамы, в дальнейшем ставшей членом семьи Прокофьевых, любящей бабушкой «Мэмэ». В первый приезд Лине был один год.

Отец Лины, Хуан Кодина, пользовался в России успехом и выступал в концертах. Газетные рецензенты даже называли его «выдающимся испанским тенором». Лина рассказывала, что у него был не такой уж сильный голос, но красивого тембра. Выходам на сцену мешал страх перед публикой, который каждый раз приходилось преодолевать.

Сохранилась старая пластинка с записью двух испанских народных песен, которые он пел, аккомпанируя себе на гитаре.

Я была взволнована, когда Святослав Сергеевич дал мне плёнку с записями Хуана Кодины. Я думала о том, насколько изменились времена, – теперь такое пение можно услышать только на пластинках начала двадцатого века, – «старинное», характерное именно для очень популярного в ту пору понятия «тенор», музыкальное, очень «вокальное». Время на секунду остановилось для меня. Было удивительно, что этот тенор был отцом Лины Прокофьевой.

Хуан Кодина носил пышные чёрные усы, и в России его ласково называли Иваном Ивановичем. На первых порах отец Ольги Владиславовны не очень хорошо принял зятя и даже сказал, что лучше выйти замуж за швейцара, чем за певца.

Отец Ольги Владиславовны – Владислав Адальбертович Немысский – польско-литовского происхождения, родился в Вильно, получил юридическое образование, имел чин статского советника и служил в железнодорожном управлении – в конце XIX века в Воронеже, а в начале XX века в Одессе, где он умер в 1905 году вскоре после смерти своей жены, скончавшейся в возрасте 47 лет от рака. Лина Ивановна помнит пространные некрологи с перечислением заслуг В. А. Немысского, опубликованные в одесских газетах, а также торжественные похороны.

О дедушке Лина рассказывает:

«Они вели своё происхождение от польских королей, а те – от литовской Королевы. В сундуке, который я видела в Кракове, лежат документы моего дедушки, удостоверяющие, что это именно так. Поэтому я так боролась за эти сундуки. В Краковской библиотеке я выяснила, что семья принадлежала к знатному старинному роду, но в ней постоянно шли распри, потому что один из дедушек отличался большим свободомыслием, он дал вольную своим крепостным. Остальные члены семьи не могли этого перенести, они поссорились и разделились.

Когда мой дедушка поступил в Санкт-Петербургский университет – в то время Польша уже была частью России – он всегда принимал участие в вольнолюбивых дебатах.

В университете он изучал право, стал судьёй и дослужился до действительного статского советника, кажется, это так называется. Уйдя в отставку, он поселился в Одессе, потому что там был хороший климат. Когда он умер, один из его учеников написал замечательный некролог.

Дедушка был известен своей справедливостью и пользовался всеобщим уважением именно за полную беспристрастность. Он отличался к тому же большой строгостью, но меня обожал, и я могла делать всё, что мне заблагорассудится. Все говорили тогда, что я была очень одарённой и грациозной и должна стать балериной, но, конечно, в те времена в хорошей семье и помышлять нельзя было о том, чтобы отдать девочку в балетную школу.

Моя бабушка была блестящим филологом, литературоведом, она прекрасно писала. Как-то она поехала с друзьями в Россию. Там она встретилась с дедушкой, и вспыхнула любовь с первого взгляда. Мой дедушка был очень красивым, высоким, какие-то его черты сохранились в моём младшем сыне».

* * *

Из рассказа Святослава:

«После смерти Владислава Немысского молодые Кодина решили уехать в Америку, где в Нью-Йоркском университете преподавал французский и английский языки брат бабушки Лины Ивановны Каролины Немысской. Он именовался по-американски Charles Wherley (искажённое Verle). Помимо основной работы он много времени уделял развитию „международного языка будущего“ – эсперанто, одним из видных приверженцев которого считался. Несмотря на обещания, дядя мало помог, и средством существования родителей Лины Ивановны стала концертная деятельность, гастроли по Америке, Кубе.

Кажется, с того времени, когда родилась мама, дедушка Хуан пел один. Семья осела в Америке на какое-то время после смерти Немысского в 1905 году, а во Францию они попали позже, в двадцатые годы. Видимо, они переехали туда потому, что мои родители с осени 1923 года стали жить в Париже. Во всяком случае, с самых ранних лет я помню бабушку и дедушку жившими во Франции.

Когда родители отправлялись а гастроли, они отдавали нас с братом на лето бабушке, – папа и мы называли её Мэмэ – которая жила на юге, в маленькой деревушке, Le Cannet.

Дедушка умер, наверное, в 1934–1935 году, бабушка после его смерти переехала в Париж. Жила она более чем скромно. Особенно после переезда нашей семьи в СССР в 1936 году. Кто-то из маминых знакомых посетил её после войны и прислал нам фотографию, которая позволяла судить о том, как ей, вероятно, было трудно».

Лина вспоминает:

«Я очень мало что помню о том времени, когда бывала в России ребёнком. Один раз, когда мне было пять лет, а другой – семь. Меня взяли в магазин покупать пальто. Это было на третьем этаже московского магазина, с которым я снова познакомилась десятилетиями спустя. Мне выбрали пальтишко с пуговицами, на которых были изображены листья и сказали: „Мы получили его из Парижа“. Одну из этих пуговиц я хранила чуть ли не всю жизнь. К пальтишку купили бархатный берет, который очень мне шёл.

Летом дедушка и бабушка жили в суровых горах Кавказа. Дома были примитивного строения и располагались вблизи горных потоков, так как искусственного водоснабжения не было. Ночью я страшно испугалась, услышав вой шакалов, которых отгоняли лаем волкодавы, сторожившие наш дом. Это были свирепые собаки, и в дальнейшем я навидалась их в лагерях.

Там жил пчеловод, и его пчёлы производили самый потрясающий мёд который я пробовала в жизни (обожаю мёд и по сей день). Этот пчеловод учил меня надевать защитную маску, посвятил меня во все особенности жизни пчёл, и я до сих пор помню его рассказы, хотя в ту пору мне было шесть или семь лет. Ещё там жили гуси, много гусей, я трясла перед ними свою игрушечную лопатку и с удовольствием их дразнила. Я передразнивала и их гоготанье. Однажды кто-то закричал, чтобы я поскорее убиралась подобру-поздорову, потому что гуси разозлились и собирались напасть на меня. Я побежала к калитке, и кто-то вовремя подхватил меня и оттащил вглубь двора.

Остальную часть года бабушка и дедушка жили в Одессе. Однажды я разбила яйцо и никак не могла понять, почему этот проступок вызвал столь суровый гнев. „Ты думаешь, что можешь возместить его?“ – спросил дедушка. „Конечно, – ответила я, – завтра пойду на базар с Матрёной, и татары дадут мне яйцо“. На следующий день я отправилась на рынок и отважно попросила продавца дать мне одно яйцо. Он протянул мне его и попросил одну или две копейки. У меня не было денег. „Барышня, – сказал продавец, как же я могу дать вам яйцо, если у вас нет денег? Пожалуйста, верните мне яйцо обратно“. Вернувшись домой, я чувствовала себя совершенно уничтоженной.

– Где яйцо? – спросил дедушка.

– Но я ведь не знала, что мне нужны копейки, – ответила я.

Так я получила небольшой урок. Дедушка обожал одновременно поддразнивать и учить меня уму-разуму. Я была у него единственной и горячо любимой внучкой.

У него была длинная седая борода (он был старомоден) а ля Римский-Корсаков, и я часто сидела у него на коленях и вплетала в неё ленточку. Мама приходила в ужас, но он разрешал мне делать всё на свете. „Дедушка, что мне станцевать для тебя, маленький танец или большой танец?“ „О пожалуйста, маленький танец, потому что и он никогда не кончается. А уж большой вообще неизвестно когда кончится“. Я пела, танцевала, декламировала и показывала всё, что приходило мне в голову – всегда устраивала театр, постоянно играла в театр.