Запретный плод всегда сладок

Когда помещичий сад перешел во владение школы, директор пригласил сторожа, который ревностно оберегал его. Осенью он аккуратно убирал засохшие ветви и сучья, а весной обмазывал стволы смесью глины и извести. На вооружении сторожа была малокалиберная винтовка ТОЗ-8 и данная ему в помощницы звягливая дворняжка, которая не давала покоя непрошенным гостям. Мы не раз совершали набеги, как те неразумные хазары, на сад, где уже созревали белый налив и апорт, хотя эта акция несла в себе изрядную долю риска, поскольку там постоянно находился сторож и его нервозная помощница, возвещавшая своим визгливым лаем о наличии инородного объекта на территории. Тут уж надо было перелезать через высокий досчатый забор и давать волю ногам. Если кто-либо застревал на этом маршруте, сторож опытным движение стаскивал с него штанишки и методично обрабатывал ему заднюю часть заранее заготовленным букетом самой жгучей и свежей крапивы. После такой обработки пострадавший в течение недели не мог прямо сидеть за партой, а если кто-либо из нас произносил слово «яблоко», у него невыносимо начинала чесаться задница, что он не находил себе места.

Мы приобщаемся к фотографии

В один из весенних дней 1940 года учитель физики Семен Антонович Филиппов, которого мы между собой называли «хромым» (у него была ампутирована голень, и он пользовался протезом) предложил организовать кружок фотографии. Несколько ребят из нашего класса, и я в том числе, записались в кружок. Подолгу после уроков мы пилили и строгали планки и дощечки для камеры фотоаппарата, склеивали детали короба столярным клеем, натирали влажным речным песком куски оконного стекла, чтобы сделать его матовым. Затем выпрашивали у родителей деньги для покупки линз, кассет с фотопластинками, фотоматериалов: бумаги «Унибром», проявителя, закрепителя.

Потом, обычно после съемок своих родителей, мы забирались под кровать, завесив ее плотным лоскутным одеялом. Там при свете фонаря «Летучая мышь» с закрашенным красной гуашью стеклом мы священнодействовали, проявляя пластинки и печатая с негативов фотографии. Снимки получались грязно-коричневыми или вовсе темными, на них трудно было распознать отснятый объект.

Иногда к открытому окну нашего полуподвального класса подходила жена учителя и восклицала: «Сеня! Брось ты эту затею. Ничего у вас не получится». А он с досадой ей в ответ: «Нюра! Не пророчь!» Потом мы изображали эту сценку перед своими одноклассниками, приводя их в неописуемый восторг.

Что мне еще помнится: объясняя траекторию полета артиллерийского снаряда, учитель громким голосом вещал: «Немцы – люди умные!» – При этом поднимал указательный палец кверху. – «Они устанавливали свои дальнобойные орудия под 45° и во время Первой мировой войны обстреливали побережье Англии!»

Ну, а кем стал наш наставник во время войны на оккупированной территории, я расскажу несколько позже в соответствующем месте и подходящем для этого времени.

Пятые-седьмые классы разместились на первом полуподвальном этаже, где окна наполовину были ниже уровня земли. Старшие классы заняли светлые просторные помещения на втором этаже. Там был большой зал с балконом. На большой перемене в зале устраивались игры. Школьные праздники, собрания как школьные, так и родительские также проходили там. Должен сказать, что у нас не существовало неприязни между младшими и старшими классами, не было высокомерного презрения со стороны старших.

Сразу после окончания семилетки в июне 1940 го- да мы вдвоем с одноклассником Михаилом Ивановым подали заявления, заимствованные из объявлений в областной газете «Рабочий путь», в Тбилисский архитектурно-строительный техникум.

Мой приятель, как и все мальчишки в классе, носил кличку, и довольно меткую – «Сися». А прозвали его так потому, что он имел пухлые щеки, напоминавшие женские груди. Казалось, приставь к ним соски, и получилась бы полная имитация этой женской принадлежности. Но как бы там ни было, а в классе он был отличником по всем предметам, хотя воспитывался без отца. Из Тбилиси нам прислали вызов прибыть для сдачи вступительных экзаменов в техникум. Моя мать Елизавета Ивановна тут же отговорила меня от поездки, как она выражалась «на чужбину», приведя очень аргументированный довод: «Ты можешь закончить десятилетку сидя у себя на печи». Мой друг отбыл в столицу Грузии, где его и застала война. Мы встретились с ним лишь летом 1963 года. Он в чине майора интендантской службы после женитьбы на сестре моей первой жены Нине появился в нашей деревне, так как здесь жили ее родители. Он забрал ее из участковой больницы в Караганде, где она работала терапевтом, и, применив военно-тактический прием, передислоцировал ее из Казахстана во Фрязино (Московская область), где ему от военного ведомства была зафрахтована квартира. Мне же была уготована иная участь, и десятилетку я закончил не у себя на печи, а в вечерней школе № 15 в поселке Слепянка под Минском в 1955 году. Но до этого времени было очень и очень далеко. И за эти годы произошло много других событий.

Поговорим о близких

Брат мой Николай в школьные годы проявил недюжинные способности к рисованию. Уже в седьмом классе его рисунки были представлены на областной выставке школьного творчества и занимали не последнее место. На семейном совете было решено, что Николай поступит в Витебское художественное училище. Туда он обратился с письмом, запросив, какие документы нужны для поступления. Ответ был на белорусском языке, в котором он ничего не смыслил, и он просто испугался, думая, что преподавание будет вестись на белорусском языке, и оставил эту затею. Он поступил в железнодорожный техникум в г. Рославле, что в 25 километрах от нашей деревни, и успешно закончил его в июне 1941 года. Получил диплом техника-механика вагонного хозяйства и направление в гомельское депо.

А война уже была в самом разгаре. Немцы совершали варварские налеты на Брест, Минск, Могилев, Гомель и другие города Белоруссии. Выехав на место назначения, брат попал в самое пекло, угодив под воздушный налет. Очнулся в санитарном поезде, который шел в Куйбышев. В городе на Волге, поправив в госпитале свое здоровье после контузии, он был призван в Действующую армию и направлен на курсы радистов. Прямо с курсов он был откомандирован в танковую часть и как стрелок-радист направлен в танк командующего дивизией. С тех пор до светлого Дня Победы он участвовал в боях, был четырежды ранен, обожжен на огненной дуге легендарной Прохоровки и многократно награжден. Войну закончил в поверженном Берлине, оставив свою подпись на одной из колонн рейхстага. В день отъезда Николая в Гомель я упрямо настаивал, что добровольно уйду на фронт, хотя мой возраст далеко не дотягивал до призывного. Брат доказывал, что меня ни в коем случае не призовут, а мать нельзя оставлять.

Мой брат-танкист

Теперь попробую вспомнить первые дни войны. Как только была объявлена мобилизация, буквально на следующий день с восходом солнца меня разбудил стуком в окно колхозный бригадир и велел пойти в сельсовет, куда уже собрались мои сверстники. Здесь нам объявили, что дадут лошадей, и раздали повестки для призыва на фронт и список деревень, куда мы должны их доставить. 24 июня снова мы были подняты бригадиром, который распорядился следовать на конюшню, где нам раздали веревочные оброти. Лошади, которые поступили в наше распоряжение, были отнюдь не первой категории, (добрые лошадки были призваны на фронт) а худые клячи достались нам по принципу: «На тебе, боже, что нам не гоже». Мы уселись на кости наших подопечных и разъехались по указанным нам адресам. Как только мы заходили в крестьянскую избу и вручали повестки, в семье раздавались крики и плач близких. Мы понимали и разделяли их горе, и в один день повзрослели.

С мамой мы пока оставались вдвоем. Отец, работавший на лесозаготовках в Кемеровской области, оттуда и был призван в действующую армию.

Старшая сестра моя Наташа окончила Костыревскую десятилетку и поступила в Рославльское педучилище, которое готовило воспитателей детских площадок – детских садов, которых в то время и в помине не было, и учителей начальных классов. После двухлетнего обучения ее направили на практику в одну из сельских школ Дятьковского района Орловской области. О своей практике и впечатлениях от увиденного там, в незнакомом краю с его обычаями, нравами и своеобразной одеждой, которую носили женщины, она с интересом писала нам в письмах. Ее, конечно, интересовали и женские национальные костюмы, отличные от одежд других областей и районов – особенно традиционные поневы – юбки особого покроя из грубой шерстяной ткани. Сам орловский говор, диалект и акцент сильно отличался от смоленского. И все то, что окружало молодую учительницу, было ей чрезвычайно интересно. После трехмесячной практики она вернулась в деревню, стала готовиться к поступлению в Смоленский пединститут и с успехом сдала вступительные экзамены на факультет истории и географии. Наташа еще была в Смоленске, когда началась война. Смоленск подвергся жестокой бомбардировке. О каком-либо транспорте, чтобы добраться домой, не могло быть и речи. Итак, ей пришлось разделить судьбу беженцев из западных областей и вместе с отступающими войсками брести в направлении города Рославля по Варшавскому шоссе.

После изнурительного пешего перехода, длившегося 10 дней, едва держась на ногах, сестра возвратилась домой исхудавшая, с почерневшим лицом, изможденная от голода. Наташу подстерегала дома еще одна беда. Молодая женщина из беженцев с грудным ребенком на руках попросила ее присмотреть за малышом, пока она сходит в соседнюю деревню достать что-либо из продуктов и молока для ребенка. А ребенок только что перенес сыпной тиф, о чем мама его, наверное, не подозревала. И сестрица моя вскоре слегла в постель. Вначале покрылась сыпью, горела от высокой температуры, мучилась от головной боли и неописуемого бреда. Причем бред у нее был связан с предметами, которые ей пришлось изучать в институте на первых двух курсах – она совершала кругосветное путешествие на парусном корабле Магеллана, вела научную беседу с Аристотелем, вступала в полемику с Гегелем и Фейербахом, металась в бессознательном состоянии по кровати, пыталась влезть на стенку. Медицинскую помощь, по просьбе матери, ей оказывал местный фельдшер Павел Онуфриевич Базеев, бывший в первую мировую батальонным фельдшером и по возрасту не призванный на фронт. Здесь в здравпункте деревни он присматривал за ранеными немецкими солдатами, и кое-что заимствовал из их лекарств для моей сестры. А это были немудреные препараты – камфара и кофеин, которые он и приходил вводить больной. В качестве гонорара он получал крынку молока (жил один, двое его сыновей были на фронте, а жена умерла накануне войны). Мать не разрешала мне даже близко подходить к сестре. Но разве я мог не подойти к ней, когда она просила воды или молока? По совету фельдшера я простыми домашними ножницами остриг Наташе неровными прядями, обезобразив ее до неузнаваемости. Так лучше было обрабатывать голову, чтобы там не заводились вши – переносчики сыпного тифа.

Наташа еще не успела как следует встать на ноги, как в постель слегла мать, и мне пришлось ухаживать уже за обеими. А помогал все тот же фельдшер. Доить нашу корову я попросил соседку тетю Нюру, которая неплохо справлялась с этой обязанностью. Раненых немецких солдат отправили в немецкий госпиталь на долечивание, а в здравпункт поместили группу советских раненых солдат под присмотр фельдшера. Местным жителям немцы разрешили приносить продукты (хлеб и молоко), и сестра, уже поправившись, ежедневно посещала раненых. В один из визитов ее подозвал раненый (немецкий часовой, охранявший их, стоял у входа за дверью) и шепотом рассказал, что он офицер-летчик и у него при себе есть пистолет. Если немцы вдруг обнаружат его, то им не сдобровать – их всех расстреляют. Наташа, принесшая молоко в крынке, не стала его полностью выливать в посуду раненого и погрузила пистолет на дно крынки, прикрыв ее платком. Часовой не стал проверять содержимое ее посуды, и она благополучно вынесла поклажу. Придя домой, ни слова не говоря мне, завернула пистолет в пропитанную машинным маслом тряпку, залезла под хату (благо там было достаточно места) и закопала его в землю. Об этом она рассказала мне лишь через год, когда я уходил в партизанский отряд.