Семен снял грязную одежду, бросил ее у порога, не включив свет, обошел комнаты, принюхался. И в спальне, и в зале еще пахло дымом. Вернувшись в кухню, пододвинул табуретку к стенке, сел устало, с раскрасневшегося и грязного от угольной пыли лица вытер ладонью крупный пот. Настя взглянула на него и спросила:

– Будешь первый мыться?

– Купайся сама, – ответил он, – я подожду, отдохну немного.

– Устал?

– Конечно, – не поднимая головы, буркнул он.

Настя медленно сняла жёлтенький халат, под которым ничего больше не было, повесила его на вешалку, оглянулась на Семёна и, подойдя к ванной, плеснула на ее дно ковш воды, а затем встала в нее сама. Чуть изогнув спину, она откинула назад волосы и, зачерпнув из выварки воды, стала поливать себе на голову, глядя в это время на окошко.

– Такие были чистенькие занавески! – намыливая спутанные волосы мылом, огорчилась она. – А теперь их надо стирать. Много у меня завтра работы будет.

– Черт с ними, – разглядывая обнаженную Настю, успокоил ее Семен. – Ничего страшного, постираешь.

Глаза у Насти были зажмурены, чтобы не попало в них мыло, и она не знала, смотрит он на нее или нет, но по его голосу, которым он ответил, поняла, что смотрит. Не первый раз Настя мылась под критическими взглядами Семена и всегда оттого, что он разглядывает ее голое тело, ощущала беспомощный стыд. Каждый раз ею овладевало досадное чувство. Пытаясь сгладить свою неловкость, девушка делала вид, что не обращает на мужа внимания.

Намылив мокрые волосы, она легкими движениями обеих рук помыла их и стала ополаскивать, поливая из ковша. Вода стекала по всему гибкому телу, нежно согревая будто бы выточенные изящные плечи, белые, колыхающиеся груди с розовыми кружочками сосков, трепетом обозначающий каждые вдох и выдох гладкий живот, шелковую кожу стройных ног. Насте было приятно и волнительно. Ей хотелось, чтоб вода обжигала все больше и больше. Она попросила Семена снять с плиты ведро с кипятком. Добавила из него несколько ковшей в выварку и стала с наслаждением плескаться и радоваться, как ребенок, купающийся в жаркий полдень на мелководье.

Когда вода стекала по лицу и попадала в рот, Настя, шумно и весело выдыхая воздух, фыркала, и капли разлетались по сторонам. Намылив мочалку, она стала тереть себя, ее пухленькие руки с изящными тонкими пальчиками обвивали тело, как лебяжьи шеи. И снова Настя ополаскивалась и плескалась.

Для Семена это было самое волнующее из зрелищ. Позабыв об усталости, он загляделся на жену. Да и как не залюбуешься такой прелестью! Если бы в мире существовал эталон красоты, то этим эталоном непременно являлось бы обнаженное тело молодой женщины и ничто другое. Правда Семену такая мысль никогда не приходила в голову, и никогда он не сравнивал свою Настю ни с розой, ни с какой-нибудь там фиалкой. Он смотрел на нее куда проще, с чисто практической стороны.

Обтираясь пушистым полотенцем, впитывающим оставшиеся капельки влаги, Настя ощущала во всем теле усладу. Было свежо и приятно. Показав мужу приготовленное для него полотенце, она ушла и прилегла на кровать. Семен стал ведром выносить воду из ванны на улицу. Затем он тоже принялся мыться.

* * *

Утром они проснулась как обычно рано. Семен был в хорошем настроении. Но когда Настя сказала, что свиньи стали есть помногу, а дерка вот-вот закончится, он сходил в сарай, заглянул в бочку, возвратился и начал кричать на жену. Без мата, конечно, не обошлось. Начал Семён с того, что Настя лишний раз боится в огород выйти, чтоб нарвать свиньям травы. А потом переключился на Настину контору, в которой сидят одни проститутки.

– Нормальные бабы в поле работают и на ферме! – кричал он.

– Вот вы, нормальные, и работайте на своей ферме, а я уж как-нибудь обойдусь без ваших свиней, мне и своих хватает, – ответила Настя. – Куда уж мне, ненормальной, с вами равняться.

Семен заподозрил в ее словах какой-то подвох, и разозлился еще больше.

– Ты сначала посмотри на себя, – распалялся он, тупо уставившись в пространство, – ты это… мать твою, сама ничем от свиньи не отличаешься! Чем ты передо мной кичишься? Чем? Я тебя спрашиваю. – Схватил ковш, зачерпнул из ведра воды, хлебнул раз, другой, бросил ковш на пол, расплескав воду, и расходился пуще прежнего, больше не удостоив Настю взглядом в продолжение всего монолога. – Вы в своей конторе только ногти умеете красить! Поворочала бы ты, как бабы на ферме, посмотрел бы я тогда на тебя! Ты им в подметки не годишься!

– Сила есть – ума не надо, – просто так, что первое в голову пришло, ответила Настя.

Семен это воспринял как личное оскорбление и толкнул ее так, что она отлетела, ударилась спиной о стенку и вскрикнула от боли. Побледнев от злости, Семен хлопнул дверью и ушел. Настя заплакала, вздрагивая всем телом. А когда успокоилась, вытерла слезы и принялась за работу.

Запарив дерку и покормив свиней, она решила заняться стиркой. Растопила горнушку, нагрела воды и принялась снимать занавески. Шторы замочила в теплой воде, в той же ванне, в которой вечером мылась, а занавески поставила вываривать. Управившись – пошла в огород, который был продолжением двора, и отделялся от него металлической сеткой, натянутой на деревянных столбиках.

Поднимаясь от костра в соседнем огороде и кочуя из стороны в сторону, по земле волнами стелился белый дым. Возле горевшего бурьяна, повернувшись спиной к Насте, стоял дед Андрей, одетый в фуфайку, которая во многих местах была порвана, и изо всех дыр ее торчала грязная вата. На голове у деда была прилеплена смятая ондатровая шапка с завернутыми ушами, а широкие серые застиранные штаны висели так, как будто у него вместо ног были тонкие прутики. С боков костра он подгреб палкой поближе к огню сухой бурьян – пламя вспыхнуло, искры поднялись снопом и рассыпались. Переложив палку в другую руку, освободившуюся старик медленно опустил и как будто замер. Настя хотела поздороваться с ним, но ей показалось, что он о чем-то задумался, и беспокоить его не стала.

Выглядел огород печально, как заброшенное совхозное поле. С левой стороны, где летом росла картошка, между затвердевших комьев земли зеленел пырей. Трава была не такая сочная и ровная, как весной, а высовывалась редкими клочками и загибалась потемневшими кончиками вниз. Кое-где торчала молодая лебеда, заново отрастали колючки и амброзия. На другой половине огорода бурьян стоял по пояс. Настя с Семеном купили этот дом летом – сажать и сеять было уже поздно. Они успели посадить только картошку. Настя окучивала ее, пропалывала, собирала колорадских жуков, а пришло время копать, копать-то и нечего: сколько посадили, столько и собрали – уродилась картошка мелкая, как горох.

Настя побродила по огороду, планируя на следующий год посеять огурцы, посадить помидоры, а в первую очередь – болгарский перец, на продажу. Все, кто занимался им, имели выгоду. «Если хватит сил, – размышляла она, – неплохо бы потыкать и «синенькие». Тетя Шура, мать Настиной подруги Кати, рассказывала, что с ними на базаре «не дают встать». Настя прикидывала, что и где будет лучше разместить. Мимоходом выдернула попавшуюся под руку лебеду, постучала ее корнем о землю и бросила в сторонку. Нагнулась и выдернула другую. Пока есть время, надо хоть чуть-чуть прополоть, решила она, и стала по одному растению выдергивать. Те стебли, что сочнее и толще, выдергивались легче, Настя бралась за их середину одной рукой и справлялась. А тощие и жилистые торчали, словно в бетоне. С ними приходилось возиться: Настя цеплялась за них обеими руками и, напрягаясь, выдёргивала. Некоторые стебли выдернуть все равно не удавалось, тогда она отламывала их.

Работа продвигалась медленно, как девушка ни старалась. От травяной пыли, которая лезла в глаза и за шиворот, она утомилась, но продолжала дергать, ломать, вытягивать упорно цепляющиеся за сухую и твердую землю стебли, похожие на кустарник. С одним она не могла справиться никак, он не выдергивался и не отламывался. Настя опустилась на коленки и потянула изо всех сил. Стебель оторвался и она полетела кубарем – так, как падает цыпленок, когда, упираясь лапками в землю, старается завладеть крошечным листочком. Настя чуть не прослезилась, какая-то досада взяла ее.

Поднявшись от земли, она уже который раз окинула взглядом улицу, как будто надеялась увидеть там Вадима, и подумала об утреннем скандале, о том, как ее ни за, что ни про что обидел Семен. На душе было тяжело и грустно. Ей стало жаль себя, оттого, что если бы она не поспешила выскочить за Семена, ее жизнь могла бы сложиться совершенно по-другому. Сейчас она не понимала, почему все уговоры родителей пропускала мимо ушей. «Что было, того не воротишь», – вздохнула Настя. Тогда она любила Семена. Хоть он в хуторе и считался молчуном, Насте казался сильным и смелым красавцем, готовым ради нее свернуть горы.

В хуторе не было ни одного парня, который бы пользовался у девчонок таким успехом. Одна Настя была недоступной для Семена, но он каким-то образом сумел уговорить ее. Угощал конфетами, раз за разом делал ей предложения и отваживал других парней, которые окружали девушку. И Настя стала гордиться им перед подругами. Где бы она ни появлялась с Семеном, всегда замечала, как девчонки глядели с завистью. Окруженный таким вниманием, Семен держался безупречно. А как только они поженились, он с первых же дней забыл все свои клятвы и обещания. Он забыл, как ликовал от радости, когда она сдалась и сказала, что согласна стать его женой. И после того, как его старания увенчались успехом, он будто бы стал считать ее виноватой в своем унижении, с которым умолял выйти за него замуж, стоя перед ней на коленях, за ту капризную неприступность, честь и чистоту, которую она с достоинством сберегла для него.

Теперь Настя понимала, что он даже не способен был видеть в ней девушку, которая рождена любить и быть любимой, не способен понимать ее. Он смотрел на ее красоту как на блестящий фантик, как на средство, подтверждающее и поднимающее в глазах друзей его ни чем неоправданную значимость, его репутацию первого парня на деревне. Думала Настя обо всем этом, и в ее глазах появлялись слезы. Она словно ничего не видела вокруг. Что-то надломилось у нее в душе, какие-то чувства безвозвратно исчезли, опустошенность и безразличие легли на ее молодое сердце.

Дед Андрей отдалился от погасшего костра и, увидев соседку, неспешно приблизился к штакетнику, покашлял, еще немного постоял молча, а потом спросил:

– Муж на работе?

Вместо ответа Настя поправила рукой волосы, выпрямилась, улыбнулась, как бы извиняясь, и не сразу произнесла:

– Здрасьте, дед Андрей!

Ветерок обвил платье вокруг ее ног и бедер. Дед с грустью и тоской смотрел на грацию молоденькой темноглазой девушки.

– Ты сегодня одна? – снова спросил он.

– Одна, – ответила Настя.

– Тоже решила одолеть бурьян?

– Да я сегодня так, между делом.

– Одной тяжело. Как прежде, легче справлялись. – Он опустил глаза на штакетину, за которую держался, подергал ее, словно проверяя, не шатается ли она. Уныло исследовал глазами сухую съеженную кожу на своей руке, похожую на тонкий старый пергамент и покрытую коричневыми пигментами, которые он называл смертельными пятнами. Поднял голову, вздохнул и продолжил: – Прежде семьи были большие. Нас восемь детей было у матушки. Бывалоча, все больше по утрам работали, пока жара поднимется, мы уже управимся. Потом нас осталось пятеро, трое померли. Раньше взрослыми делались быстро. Я взял косу в руки в четырнадцать лет. Да нет, куда там! В двенадцать.

Дед замолчал, переставил ноги, повернулся в сторону серой плеши, оставшейся на месте костра, и долго смотрел, словно ему стало жалко, что бурьян уже сгорел и огонь угасал. И сам он был похож на этот потухающий костер.

– В молодости, когда были силы, здоровье, я о многом думал, хотелось и то, и то сделать. Все мечтал большой дом построить, со светлыми окнами и высоким крыльцом. Да нет, куда там! Жизнь прошла незаметно, будто и не было ничего. Старость – не радость, становишься никому не нужным. Вот сейчас внучка, она в шестой класс ходит, разложила на столе тетрадки, книжки – уроки учит… Понятное дело, не до меня ей. Потому ушел, вожусь тут потихоньку. По молодости-то годы какие длинные! Казалось, что старики всегда были стариками, а сам так и останешься молодым. А вот и подкралась старость. Не успел оглянуться, как пролетела жизнь. Быстро пролетела, незаметно. Я ведь как любил на гармошке играть. Бывалоча, девок собирал со всего хутора…

Далее он говорил о том, что чем дольше живешь, тем бесполезнее становишься, о том, что невестка не обижает его, но он понимает, что обузой стал и для нее, и для сына. Особенно добрыми они бывают в те дни, когда почтальонка приносила ему пенсию. А зачем? Он и так отдает им свою пенсию. Ничего теперь ему не надо. Когда бабка была еще жива, хорошо было, «все как-то вдвоем».

Настя полностью погрузилась в свои мысли и уже не слушала деда. Ей казалось, что теперь в ее жизни все переменится, встреча с Кучерявым всколыхнула ее, точно ветер – весенний сад. Вадим представлялся ей умным, добрым, ласковым, и от этого ее чувства разгорались еще сильнее. Настя не предполагала, что такое может случиться с ней, когда-то ей казалось, что об этом пишут только в романах, которые она читала, но теперь-то убедилась, что это происходит и в реальной жизни. Внезапно у нее в сознании промелькнула мысль: «О чем я думаю! Изменять мужу? Я просто потеряла голову, не сознаю, что делаю. Кем я тогда стану? – А вдруг Семен обо всем узнает?».

Она стала думать о Семене, пыталась припомнить хоть одно мгновение, когда бы он понял ее, проникся ее душевными переживаниями, и не могла. Вспомнился только тот день, когда она впервые ощутила непосредственную близость крушения ее мечты о семейном счастье. А она мечтала создать свой мир, такой, в каком прошло ее детство. Другого мира она не знала, и никогда, вероятно, не сможет понять. Только в родительском доме было то, что давало ей ощущение радости и собственной значимости, а Семен отнял все это. Своей грубостью и бездушием подавил в ней любовь, взамен которой появилось отвращение к нему. Глубоко затаенная неприязнь к Семену служила причиной постоянного ее раздражения, поэтому в их отношениях окончательно поселился холодок отчуждения. Настя боролась до последнего, пыталась казаться прежней, но ее неприязнь к нему выражалась интонацией в голосе, взгляде, в отсутствии прежней открытой и светлой улыбки. Семен не мог не замечать этого, злился и становился еще грубей.

Настины мысли снова вернулись к Вадиму. Ей показалось странным, что она рассуждала, изменять Семену или нет. Ведь это уже совершенно не имело никакого значения. Она знала, что теперь без Вадима в ее истомившейся душе никогда не наступит покой. Она задыхалась от волнующих чувств и была уверена, что точно так же любит ее и он. Ее воображение рисовало их любовь радостной и красивой, как цветущую полянку, залитую солнцем. Девушка думала и все больше и больше погружалась в мечтанье, подобное обмороку, забытью. И противиться этому не было сил. В ту минуту она была готова осмелиться на безрассудный поступок, не задумываясь переступить любую черту. Но все тайное когда-то становится явным. Значит, и ее неверность рано или поздно обнажится. Настю испугали неминуемые страдания от молвы, осуждений и насмешек людей, от свирепых побоев Семена. В ее груди похолодело. В ней смешались глубокие чувства, угрызения совести, страх и обида от оскорблений Семена. Смятение огнем полыхало в душе. И снова она ощутила неуверенность.

За четыре месяца замужней жизни, за столь короткое время, всевозможные события полностью изменили ее представление обо всем. Влюбленность, быстрое разочарование, постоянное принуждение себя к выполнению обязанностей перед мужем, бесконечные заботы и неблагодарность за старания. Все это привело к глубокому болезненному надлому. «Почему, впрочем, я должна так жить?» – спрашивала Настя себя. Она сознавала себя несчастной. А как можно смириться с таким самоощущением в семнадцать лет, когда неизъяснимые молодые чувства требуют отдаваться минутному настроению, яростному всплеску эмоций, которые возникают неожиданно и сокрушительно, как мощный ливень средь летнего дня. Встреча с Вадимом еще больше воспламенила желание каким-нибудь способом дать выход чувству вольности, присущей юности ликующей радости, тому, что до замужества было самим собой разумеющимся, а затем все сделалось невозможным. Сейчас она воспринимала Семена лишь как препятствие на пути к внезапному счастью, и это вызывало досаду, к которой примешивались страх, неуверенность, ощущение стыда и какого-то внутреннего сопротивления, отчего она чувствовала себя беспомощной и беззащитной, как крошечный птенчик. Она не могла сейчас даже представить свое будущее, но знала одно, что все непременно изменится…

Взявшись рукой за очередной стебелек, она потянула, но помедлила и отпустила его. Потом подняла голову, – деда Андрея возле штакетника не было – значит, он наговорился и ушел. В конце огорода с верхушек бурьяна вспорхнула стая воробьев, шумно перемешалась, и тут же просыпалась на прежнее место. Настя как будто спохватилась, привстала, отряхнула рукой свое помятое ситцевое платье, огляделась, смерив взглядом очищенный от сорняка участок, и осталась своей работой недовольна. «Сколько же еще надо по этому огороду ползать, чтобы привести его в божеский вид?» – подумала она. Распределив вырванную траву на охапки, одну за другой перетаскала их во двор, побросала свиньям на съеденье, а затем пошла в кухню, обедать. Обед ее состоял из двух вареных яиц и чая. Не допив стакан, она повернулась устало к часам и подскочила.

Вода на плите давно нагрелась и уже остывала. Настя засуетилась, приготавливая все для стирки. Порошка оказалось мало. В таких случаях верным заменителем всегда служило хозяйственное мыло. Настя построгала его ножом, стружку бросила в стиральную машину и деревянным крючком вытащила из выварки горячие занавески. Бросила их в машину, налила три ведра горячей воды и повернула черную ручку по часовой стрелке. Машина словно обиделась и начала трястись, урчать, булькать, хлюпать. Настя минуту понаблюдала за ней. Заслонив ладонью глаза от солнца, посмотрела на замоченные в ванне шторы, прикинула время. «Еще ужин готовить…» Она наклонилась над ванной, помяла намокшие шторы, взялась за ручку ванны и, приподнимая ее, стала сливать грязную воду. Вода выплеснулась, и тонкие мутные струйки просочились сквозь намокшие шторы. Она опустила ванну, распрямилась и, вспомнив, что не принесла отбеливатель, отряхивая руки, пошла в коридор.

Пока она стирала, полоскала, развешивала, солнце спряталось за облака и тайком пробиралось к горизонту.

«Скоро придет Семен и опять начнет орать. Успеть бы борщ сварить».