– Догадываюсь, – остановил Слепакова капитан. – Поэтому я бы попросил вас не волноваться. Разговор между нами, Всеволод Васильевич, имеет, так сказать, чисто ознакомительный характер. Убитый… Как его? Ботяну Джордже. По полученным из общих источников сведениям, был замечен в противоправных действиях с прошлого года, но не собрались улики. А так: воровство, попытка ограбления…

– Вот именно ограбление. Свои же, наверно, и прирезали, чего-то не поделили.

– Почему вы говорите все время «прирезали»? – поднял брови оперуполномоченный. – У Ботяну обнаружен перелом шейного позвонка об ограду газона.

– Значит, ножа не нашли? – с очень наивными глазами заинтересовался пенсионер Слепаков.

– Да ничего не нашли, – сказал капитан Маслаченко, откровенно позевывая. – Так, ерунду: обрывки газет в луже… Но, думаю, из-за того, что погибший не является гражданином Российской Федерации, состоял и раньше на учете как правонарушитель… И вообще не поймешь, кто он по месту работы и проживания… Я считаю, этот «висяк»… я хотел сказать – нераскрытое убийство – не будет влиять на план выявления преступлений. Вы свободны, гражданин Слепаков, с вас сняты малейшие подозрения. Собственно, и подозрений не имелось. Было только сообщение Хлупина. И тем более у него есть мотивы испытывать к вам неприязнь. (Белобрысая за компьютером хитро улыбнулась, как показалось Слепакову.)

– Неприязнь? – непритворно удивился Всеволод Васильевич. – С чего бы это? Между нами не возникало никаких ссор.

– Я не хотел бы обсуждать сейчас этот вопрос, – твердо заявил капитан Маслаченко. – Потом когда-нибудь, при благоприятной ситуации. Галя, перестань хихикать. Занимайся своими компьютерными сверками. До свидания, гражданин Слепаков. Я позвоню на КПП.

* * *

Слепаков вышел из милиции словно приободренный, но одновременно в состоянии некоторой удрученности. Что-то у следователей на него осталось. Почему улыбалась белобрысая? Чего этот Маслаченко с подвернутыми рукавами надел на себя маску неподкупного и строгого правосудия, перешел на сугубо официальный язык и не пожелал обсуждать мотивы, якобы побудившие жильца из нижней квартиры «оговорить»… словом, донести на Всеволода Васильевича? Загадка. Что такое «не хотел бы обсуждать сейчас… потом когда-нибудь, при благоприятной ситуации…»? И зачем цыкнул на девку? И какая такая «благоприятная ситуация»? Слепаков поднялся к супермаркету, купил в пестрой уличной палатке банку пива. На ходу (редкий для него поступок) выдернул колечко и большими гулкими глотками опорожнил банку. Затем швырнул ее, не глядя, на усердно постриженный газон, чего раньше бы себе не позволил. Больше того, аккуратный пенсионер всегда осуждал и даже ругал вслух балбесов, разбрасывающих банки, бутылки и пластмассовые баллоны. И вот он сам уподобился этим бескультурным мерзавцам.

Он вышел на бульвар, добрел до скамейки, сел в позе расслабленной усталости – «извозчика», по терминологии психотерапевтов. И вспомнил, почему Хлупин, бегающий для оздоровления тощего тела и при встрече так фальшиво произносивший обязательное «добрый день», почему он его, Слепакова, мог ненавидеть и стремился ему отомстить. В начале жизни Слепакова с женой в однокомнатной квартирке на двенадцатом этаже они чувствовали себя удовлетворенными, почти счастливыми. Цивилизация новейших времен со своими палатками, оптовыми рынками, дорогими магазинами, рекламными щитами и потоками автомобилей еще только начинала захватывать этот зеленый, не слишком перенаселенный район, сохранявший местами идиллические деревенские виды. И все в организации быта скромной семьи Слепаковых выходило не так уж плохо, если бы не одно обстоятельство. Сосед из нижней квартиры держал собаку – старого пятнистого бассета, похожего на гипертрофированную таксу с флегматичной огромной мордой, болтающимися тряпочными ушами и вязкой слюной, вожжами свисавшей до земли. Унылый старый пес имел одну пренеприятнейшую особенность. Если хозяин оставлял его одного, тот начинал трубно, тоскливо и нескончаемо выть. Когда Слепаковы находились дома, вытье, конечно, сильно досаждало. Особенно выходил из себя Всеволод Васильевич.

– Есть же нормальные собаки: ушел хозяин, они молчат себе, тихонько ждут кормильца. Ну, придет – полают немного от радости, чтоб им околеть. Если лезет чужой, тут, ясное дело, ревут во всю глотку, это понятно. Но когда ни с того ни с сего вой стоит целый день, как в тамбовской степи, простите. Самому озвереть можно. Сказал я об этом в вежливой форме владельцу пса, а он мне нести начал про нервную систему у этой породы, еще какую-то галиматью несусветную. Ей-богу, житья нет, нужно куда-то за помощью обращаться, – с несвойст венным ему многословием прояснял проблему Слепаков, рассказывая сослуживцам. Обращаться за помощью, как это обычно бывает с русскими людьми, Слепаков не стал. Хватал старую лыжную палку, которая почему-то находилась у них в единственном числе, и молотил ею в пол до остервенения. Иногда помогало, вой временно прекращался. Длилась эта вялая вражда из-за пса-неврастеника около года, причем хозяин иногда как бы совестился, забирал ушастого сожителя почаще с собой. И все-таки проблема раздражала. Как вдруг Слепаковы начали замечать некую окольную приятность жизни. Первые дни не осознали: что же произошло? Все впопыхах, на работе, в житейской суете… и только спустя примерно неделю их осенило. Пес внизу перестал выть. Какая-то светлая прохлада появилась даже в голосе самих жертв бассетовского насилия. И тут выяснилось (Званцова сказала Зинаиде Гавриловне), что пес попросту наконец-то издох. Пополз слух – и по дому, и в окрестных дворах, – будто ненавидящий собак Слепаков отравил мирного пятнистого вислоухого старичка. Распространял его якобы сам хозяин почившего бассета.

– Ну, дурь хренова, как же я мог отравить, если видел собаку раз в квартал вместе с хозяином. Через пол разве что, но я такого не умею. И вообще этот бегун с одиннадцатого этажа – придурок, я вам официально заявляю, – сказал Слепаков рассерженно; а вскоре он об инциденте позабыл, ибо как раз начинало шататься его служебное положение. И вот теперь, сидя на скамейке оживленного бульвара после посещения старшего оперуполномоченного Маслаченко, Всеволод Васильевич убедился: именно живущий под ним отставной охранник Хлупин мстит за своего пса. «Интересное кино, получается, – подумал Слепаков, незаметно озираясь. – Дьяволово совпадение: надо же было Хлупину оказаться поблизости, когда на меня напали, чтобы отнять пенсию. А не Хлупин ли и навел молдаванина? Вполне реальная идея, исходя из мотивов этого мстительного гада».

Вот какие знаменательные, блестящие мысли стали вызревать в голове потерпевшего, но мужественно отстоявшего жизнь и денежное довольствие Слепакова. Сначала он хотел вернуться к капитану Маслаченко, но передумал. Палило рубиново-золотое солнце, тускло-горячая тень от деревьев даже не колыхалась. Напротив, на чугунной оградке газона, сидела и курила молодая женщина в обтягивающих кремовых штанишках. Смотрела мимо невидящим, долгим и, кажется, недобрым взглядом.

Солнце пронизывало женщин, проходивших мимо, почти обнажая их под легкими тканями и обтягивающими шортиками. Шли парни с обязательными бутылками пива, сосущие сигареты, жующие гумми, играющие в крутых, подражающие внешним обликом виденным в телесериалах голливудским убийцам. И никто из них не догадывался, что на скамейке сидит в усталой позе пожилой седоватый дядечка в поношенной куртке, ничем не выделяющийся, но всего несколько дней назад убивший в рукопашной схватке молодого, сильного и ловкого человека.

Что-то неуютно ворочавшееся в груди тяготило Слепакова, менялось в неторопливом, основательном способе мышления. Он внутренне страдал, но не видел выхода.

Слепаков встал, быстро спустился к реке. Там, среди прекрасных, широколиственно зеленеющих лип, кленов и вязов, среди серебристых и лакированных кущ старых ив, на изумрудной траве, правда, изрядно замусоренной и измятой, пришло некоторое обманчивое успокоение. Он проследовал на мысок, где у песчаного бережка играли дети под присмотром снисходительных или требовательных мам. Одна чудовищно ожиревшая бабушка монотонно кричала низким голосом, напоминающим звуки крупного земноводного:

– Элла, не ходи в воду… Иди съешь банан…

Но грациозная рыженькая девочка лет десяти с разбегу бросалась в воду и во взрыве искрящихся, радужных брызг визжала:

– Не хочу банан! Хочу плавать!

«Неужели такая задорная хорошенькая внучка, – невольно мелькнуло среди невеселых мыслей Слепакова, – когда-нибудь превратится в уродливую, фантастически ожиревшую и… если не глупую и пошлую, то, скажем, необаятельную бабушку?»

Рядом загорелые мускулистые хулиганы, не стесняясь материться и гоготать дикими голосами, играли в карты. Время от времени они вскакивали все разом и с режущими слух воплями мчались к реке, демонстрируя удаль, кривые ноги и прыщавые спины с замысловатой татуировкой. Где-то поодаль мудрые молчальники упрямо удили рыбу. Бегали без поводков разношерстные собаки различной величины и потенциальной опасности для оголенных и разомлевших обывателей. Изредка происходили внезапные собачьи схватки со свирепым хрипением, истошным визгом и трагическим рыданием. Тогда являлись краснорожие, крепко выпившие хозяева и, растаскивая хвостатых бойцов, взлаивали друг на друга.

Слепаков разделся, недовольно посмотрел на свое, когда-то неплохо натренированное, а теперь слегка обрюзгшее, бледноватое тело. Вошел в воду, больно ударил ногу об острый камень, бросился в глубину. Вынырнул, проплыл метров двадцать и перевернулся на спину. Вдали поднимались белесые коробки старых кварталов и новые многоцветные башни, похожие на гигантские игрушечные пряники, высоко вонзавшиеся в прост ранство перегретых небес.

Плывя на спине, Слепаков говорил себе: «Нет, я не прежний Всеволод Васильевич, добросовестный, малопьющий, некурящий и хотя немного ворчливый и занудный, может быть, упрямый, но никому не желавший, тем более не делавший зла человек. Теперь должно собрать волю и мужество, чтобы наказать негодяя, который без причины лгал по поводу околевшей собаки… Который натравил вора, грабителя. Ведь Ботяну мог бы не только отнять пенсию. Он мог ударить, искалечить, не исключено – убить. Хлупин наверняка предполагал, что я буду сопротивляться. Всякое, всякое могло бы произойти. Не плыл бы я сейчас в прохладной речной воде, а гнил бы на кладбище… водил бы под землей компанию с симпатичным бархатным кротом. А моя Зина цветочки бы на могилку носила, плакала… Или не очень-то плакала бы моя фигуристая жена, а подыскивала подходящего заместителя».

И стала расти ненависть в сердце Слепакова, уже не подчиняясь никаким добродетельным доводам и увещеваниям. Она проявлялась в его бледности, как бы не поддающейся летнему загару, в сжатых губах и угловато обозначившейся нижней челюсти.

Неровные, ущербные сны мучили Всеволода Васильевича. То являлось жестокое лицо с тонким хищным носом и глубокими морщинами. И такое тяжелое, нестерпимо мрачное состояние душило Слепакова, что впору молиться и открещиваться от этого страшного лица. Но не знал Всеволод Васильевич облегчающих слов молитвы «не убоишася от страха ночнаго». И возникал кто-то из телевизионных «древних» кинокитайцев. Метя по полу широкими рукавами одежд, скакал он, будто игрушка на пружинах, рубил экзотическим – узким у рукояти, широким к концу – мечом. Кого рубил – непонятно, однако кровь брызгала и лилась потоками, а узкие глаза китайца смотрели безжалостно. Всеволод Васильевич не догадывался, кто этот китаец, буйствующий в его снах, зачем он размахивает старинным мечом. Однако чувство ненависти и мщения вполне соответствовало его теперешним настроениям. Иногда в болезненных видениях вставал Джордже Ботяну со свернутой шеей, и мутная струйка вытекала из его мертвого рта.

* * *

Лето заканчивалось, повестку из милиции не присылали. Слепаков пришел к выводу, что каких-либо серьезных улик для обвинения его по делу Ботяну нет. С женой вызов в следственное управление Слепаков не обсуждал. Простодушная Зинаида Гавриловна, занятая домашним хозяйством, работой в материально выгодном салоне аргентинских танцев, так же как и поездками к бедной, требующей поддержки сестре, не догадывалась о проблемах, терзающих ее немногословного и, как она втайне считала, недалекого мужа.

Запоздалая осень подступила хмуро, трава на строгинских бульварах утром отдавала мерзлой голубизной, деревья пожелтели, дожди сыпали регулярно. Автомобили всяких марок, особенно иностранных, мчались, взрывая лужи брызгами до серых небес и обдавая грязью прохожих. Убрались от реки и от всех перекрестков летние кафе и пивные павильоны. Дорожные милиционеры в камуфляже, в салатного цвета жилетах, пузатые, с прокаленными загривками, стояли у края мокрого асфальта проезжей части и смотрели опытным взглядом, выбирая плательщика-нарушителя. Медленно, неуклюжей ватной куклой приближались к автожертве с соскучившимся лицом.

Всеволод Васильевич Слепаков заметно осунулся, глаза стали белесоватые, подозрительные. Он переоделся в старый серый плащ (более новый, светлый, несмотря на настояния Зинаиды Гавриловны, носить отказался) и черную всенародную кепочку старого образца с пуговкой на макушке. Ездил на свое старое предприятие инструктировать, остальные дни ходил по улицам, около рынка, у речного бетонного обрамления, и думал, будто чего-то или кого-то ждал.

И вот возник мужчина, не намного моложе Слепакова, жухлый, обшарпанный, в таком же, как у него, невзрачном, только более затрепанном плащишке, нос сизый блестит, под хитрыми гляделками мешки и рожа двухнедельной небритости. Алконавт бесспорный.

– Слепаков, пенсионер по выслуге лет? – спросил незнакомец давно пропитым голосом.

– Чего надо? – ответил Всеволод Васильевич вопросом на вопрос крайне нелюбезным тоном и воззрился неприязненно, готовясь к отпору.

– Мне с вами, многоуважаемый, побеседовать бы хотелось.

– Я со всякими… посторонними не общаюсь. Времени нет. Вон свидетели Иеговы по скверу шатаются, к людям в наглую пристают. С ними и побеседуй. Они тебе всё о жизни объяснят и брошюрку красочную подарят.

– Слепаков, я хочу тебе ценную информацию сообщить. По поводу случайно помершего молдаванина Ботяну и по поводу твоего соседа с нижнего этажа.

– А мне всю информацию старший оперуполномоченный Маслаченко предоставил. Мне за дополнительную платить нечем. Средств не хватает.

Слепаков побагровел, хотя последние полтора месяца ему был свойствен тускловато-бледный цвет лица. Прихлынула какая-то необычная ярость. Он хотел уйти, демонстративно не замечая незнакомца. Однако остался. Больно уж вид у незнакомца был гнусный, а повадка самоуверенная. «На бутылку у меня с собой есть?» – на всякий случай прикинул Всеволод Васильевич.

– На самую дешевую найдется? – ухмыльнулся незнакомец, показывая голые десны и одну металлическую коронку.

– Найдется. Но предоплаты не делаю.

– Тогда начнем. Сявку и гадюку Жорку Ботяну ты оформил на тот свет, Всеволод Васильевич. Случайно, не спорю. Так получилось, как говорят на зоне бывалые люди. Тебе за это ничего не грозит, ты прав. Я вообще не из-за этого обратился. Жорку на тебя навел тоже гад не из последних, бывший охранник, стукач и паскуда Генка Хлупин. Ты про это знаешь?

– Догадывался. И милиция, по-моему, тоже имеет сходное мнение. Я с Хлупиным еще разберусь. Время жду подходящее.

Слепаков скрипнул челюстями (зубы у него почти все были еще свои) и показал зачем-то собеседнику жилистый кулак.

– Одобряю, – подхватил незнакомец. – Я всегда за справедливость. Ну вот, теперь главное. То, про что ты не догадываешься. Ты только спокойно, не свирепствуй. Ты, понятно, мужик своенравный, гордый, тебе обидно будет. Поэтому ты на меня собак не спускай. Мне велено объявить самую суть, а подробности тебе в другом месте откроют. Идет?

– Хорошо. – Слепаков брезгливо отсчитал деньги.

– Надо бы еще десяточку. Так сказать, на лакировку пивком. Преогромное спасибо, самый раз. Эх, такому человеку настроение портить… А ничего не поделаешь, уговор дороже денег.

– Слушаю, – холодно произнес Слепаков, ожидая какой-нибудь мелкой пакостной подробности.

Небритый осведомитель дрожащими руками убрал мятые десятки.

– Так вот, Всеволод Василич. Хлупин не только навел на тебя молдаванина, а потом настучал в милицию. Он еще твою… Как бы выразиться полегче… Хлупин с твоей супругой любовную связь имеет. Это точно и сомнению не подлежит.

Слепаков не поверил ушам. Он побелел, растопырил пальцы, словно хотел закогтить информатора, как хищник жертву.

– Ах ты, поганая сво…

– Всё, всё! Дальше я умолкаю. Подробности у Кульковой.

– У какой Кульковой?! – взвился Слепаков, словно потеряв разум и совершая почти прыжок барса на пятящегося незнакомца.

Тот ловко увернулся и отбежал шагов на пять в сторону.

– У вашей дежурной по подъезду, Антонины Игнатьевны. Всех благ, желаю удачи.

И человек исчез, будто его и не было.

Слепаков вспомнил, что у висломордой, хитрой, с нарочито деревенским говорком консьержки Тони фамилия Кулькова. Не веря, конечно, ни единому паскудному слову, очерняющему Зинаиду Гавриловну, он все-таки направился к своему подъезду, погруженный в тяжелые предчувствия. Там, черт бы ее, проклятую, взял, должна по роду своих обязанностей находиться Тоня. Слепаков шел медленно, как будто ноги налились свинцом или сделались из какого-нибудь мореного дуба. Едва сдерживаясь, приблизился к консьержке.

Она совершенно безмятежно сидела со своим черным котом на скамейке прямо напротив подъезда. Наблюдала за входящими и выходящими с дегенератской прилежностью, для пущей важности голову поворачивала вслед каждому, лицемерка. Кот, высвободившийся на этот раз из старушечьих объятий, сидел рядом и довольно нагло рассматривал приближавшегося мужчину.

– Здрасьте, Всеволод Василич, – с ласковым подпевом сказала Тоня.

Слепаков подошел и расширенными от невысказанной ярости глазами смотрел на консьержку и кота. Тоня и кот с нескрываемым интересом таращились на Слепакова.

– Хмыря ко мне подсылала? – спросил он севшим в хрипоту голосом.

– Какого хмыря, Всеволод Василич?

– Вонючего. По поводу Зины.

– А, Гришку-то… Да, намекнула ему, потому как сама приступить к вам стеснялась.

– Я вот сейчас не постесняюсь, возьму тебя за глотку и тресну башкой об столб. Тебе кто давал право похабные сплетни про мою жену распространять, а?

Тоня схватила черного кота, отчего он противно вякнул. Мутные консьержкины зрачки стали пронзительными.

– Давно уж хотела я вас в известность поставить о вашей жене-музыканьщице. Но жалела. Ах, думаю, такой из себя человек солидный и на тебе… Обманывают и такого.

– Ты не финти, Кулькова. Если врешь, я тебя оттаскаю, как мешок с… помоями. И в суд на тебя подам!

– Ну, насчет суда-то вы, Всеволод Василич, не очень грозите. У вас перед милицией у самого рыло-то в пуху. И дело ваше у следователя еще не кончилося. А пойдемте-ка лучше ко мне. Я вам кой-чего покажу. Я выше вас на этаж проживаю, на тринадцатом. Старик мой гдей-то в шашки на скверах играет, дурак слеподырый, так что вы не бойтеся.

– Я ничего и никого не боюсь, – заявил Слепаков, почему-то впадая в уныние и начиная заранее верить позорной сплетне. – Мне терять нечего.

– Уж это точно, – подтвердила дежурная по подъезду.

Квартира Кульковой находилась с другого края лестничной площадки. Тоня открыла дверь, впустила Слепакова. Кот залез к ней на плечо и уселся поудобней, будто тоже готовился к обещанному зрелищу.

– Пройдите-ка, Всеволод Василич, гляньте-ка… – Хозяйка пригласила пенсионера на кухню.

«Мебелишка дрянная, и вообще грязнота везде какая-то: закопчено или будто салом измазано – и потолок, и стены, и пол… Деревенская бабка, а иконок ни одной нет, хотя сейчас все – от профессоров до бизнесменов и депутатов – иконостасы у себя понавешали…» – размышлял Слепаков, готовясь к изобличению своей Зины и сдерживая волнение. Подошли к окну. Тоня указала Слепакову вниз, наискось.

– Видите комнату Хлупина? Вон она. Занавесок на окошке нету, сбоку тряпье серое висит. Видите?

– Ну, вижу. Полкомнаты вижу, дальше потемки.

– А нам все и не надо.

– Говори, что знаешь. Дело-то было когда? Месяца небось два назад, а может, побольше…