Читать книгу «Баязет. Том 1. Исторические миниатюры» онлайн полностью📖 — Валентина Пикуля — MyBook.
image

 

…Ты шла, Майко, сердца и взоры теша,
Плясать по выбору застенчивых подруг.
Как после праздника в глотке вина отраду
Находит иногда гуляка удалой… 
 
 

Так был я рад внимательному взгляду
Моей Майко, плясуньи молодой… 
 

Поужинав, офицеры – в ожидании конвоя – стали укладываться для отдыха. Набросив шинель на плечи, Карабанов вышел из харчевни. Ветры уже выдували из горных ущелий предвечернюю прохладу. По дороге протрусил ишак под грудой дров. А под горлом ишака, вместо привычного для русского глаза колокольчика, болтался треугольный кошелек из кожи.

Карабанов вздохнул. Мимо прошел казак, тащивший вонючее от пота седло и пустую лошадиную торбу.

– Любезный, – обратился к нему поручик, – а что, скажи-ка мне, вот эта дорога – так и выведет на Игдыр мимо монастыря, если я поеду?

– Выведет, как не вывести! – охотно откликнулся казак. – Две горы поначалу будет. Одна – все вверх да вверх. Мы ее Пьяной зовем. Будто пьянеешь на ней со страху. А другая – все вниз да вниз. Похмельная, значит. Вроде как бы чихиря хлебнешь с перепугу…

Казак получил на водку и помог офицеру приготовить лошадь. Добротный скакун по кличке Лорд, которого Карабанов выиграл в Новороссийске у одного загулявшего помещика, нетерпеливо переступал тонкими ногами.

– Ружьецо-то из чехла выньте, ваше благородие, – посоветовал казак душевно. – Дорога по нонешним временам не легкая: турка опять противу нас курда бесит.

– Спасибо, братец. Прощай…

Мелькнули мимо последние огни селения, и вот уже перед ним пролегла ночная дорога. Карабанов похлопал коня по жилистой шее, сказал:

– Выручай… Это – она!..

4

Не груздочек то скачет – то

дворянский сын,

Не беляночки ищет – боярышни.

Народная песня 

– Скорее… Скорее!..

Волнение человека передалось, лошади, и она неслась вперед, приструнив уши и вытянув длинное тело в стремительном галопе.

В редких аулах из-под копыт вылетают ошалелые индюки. Собаки успевают гавкнуть только раз, и вот уже они где-то там, далеко, сатанеют от пыли и ярости. Огни селений гаснут вдали – и снова вечерняя темь, снова бежит под звонким скоком гибкая горная дорога.

– Скорее… Ошибки быть не может… Это она!..

И снова шпоры в соленый от пота бок, снова с раздутых вздернутых губ коня отлетают, как кружево, и виснут на кустах мыльные клочья пены.

Ущелье. Мост.

Жидкие бревна раскатываются под копытами. Здесь надо осторожнее. Оступись лошадь – и тогда все пропало. Усталый конь перегибает голову через поручни моста: в черной глубине пропасти ему слышится сладостный плеск воды…

«Нет, мой конь, тебе пить еще не время. Потом я напою тебя из своих рук самой чистой водой, что несется с горных вершин. Я сам насыплю тебе полную меру золотого овса, и он будет радостно шуметь, когда ты погрузишь в него свою красивую умную морду. Ты снимешь у меня с ладони кусок теплого хлеба, густо посыпанный солью, и я обниму твою сильную шею, как не обнимал еще ни одну женщину в мире. А сейчас я прошу тебя об одном: не упади… не споткнись… беги скорее… Ведь это – она!..»

Только единожды остановился поручик, чтобы посмотреть на часы. Коротко вспыхнула спичка, и он едва успел отметить, что скачет уже долго. А конвоя с коляской еще не настиг.

Ему стало страшно, и Андрей погнал коня дальше…

Вскоре повезло: на одном из крутых поворотов поручик заметил что-то белевшее при свете луны посреди дороги. Выскочив из седла, нагнулся. Вокруг были разбросаны свежие щепки. И тут же валялись, бережливо обсосанные до конца, цигарки казаков, а невдалеке стояло полусрубленное деревцо, и поручик понял: сломалось колесо, они здесь его чинили.

Теперь, задержавшись с ремонтом, конвой с коляской как бы сам невольно приблизился к нему.

– Господи, – перекрестился Карабанов, размашисто и с верой, какой уже давно не ощущал в себе, – только бы догнать, только бы увидеть. Ведь она умница, она поймет меня!..

На какой-то версте, когда поручику казалось, что он уже близок к цели, жеребец икнул раза три и единым махом, круто отпрянув с дороги на обочину, рывком сломался в коленях, рухнул на землю.

Карабанов вылетел из седла. Тихо всхлипнув, заплакал, как плакал когда-то в детстве.

– Ну что же ты? – сказал он потом с упреком и, перестав плакать, силился поднять морду коня, гладил его жаркую скользкую шею. – Ну встань, встань, – просил он лошадь.

Лорд вздрагивал мокрой шкурой, вытягивая, стелил по сырой земле тонкую шею, храпел…

Тогда, отторочив от седла ружье, поручик наотмашь вскинул его кверху, и выстрел за выстрелом подряд огласили притихшие горы.

Проблуждав в отдалении, словно нехотя, долго не могло умереть эхо. Потом стало тихо. Стало тихо и жутко. И вдруг откуда-то издалека, будто из самой глуби земной, прозвучали в ответ два четких выстрела. А вскоре Карабанов услышал крепкое цоканье копыт, и двое казаков с пиками наперевес чуть не сшибли его с дороги.

– Благородие, кажись? – сказал один, низко свесившись с седла и выпрямляя пику.

– А мы так прикинули, што подмога кому от черкеса понадобилась. Конька-то совсем загнали?..

Их добродушные лохматые тени уже возились возле коня; часто слышалось: «Сердце, кажись, не запало…» – «А ты в „дупел“ ткни…» – «Выдюжит, не трожь его, Дениска…» – «Тварь понимучая…»

Карабанов стянул с пальца кольцо, холодно сверкнувшее в темноте дорогим камнем, протянул его казаку помоложе:

– Выручай, братец: дай коня твоего, побудь с моим. Выходишь – что хочешь проси у меня… А мне спешить надо. Далеко ль вы отсюда?

– Да нет, за перевалом стоим. – Казак повертел кольцо, сунул его на палец, осклабился: – Господская штука, на мой-то крючок и не лезет, зараза. Ну, и ладно: «винт» при мне, табак ймается, а игрушку твою девахе пошлю на станицу… Езжай с Христом!..

Легкой рысью домахали до конвоя. Четверо верховых охраняли коляску, на крыше которой лежали баулы и корзинки. Встретили казаки незнакомого офицера молча, безо всякого интереса. Карабанов с трудом выбрался из седла, подошел к коляске, и тут силы уже совсем покинули его: он вяло опустился на землю, со стоном выдавил сквозь зубы:

– Растрясло меня, братцы!

Дверца коляски над ним широко распахнулась, и он услышал голос:

– Что случилось, казаки? И кто это здесь?

Тогда Карабанов поднял лицо кверху, тихо ответил:

– Аглая, не бойся… Это – я…

Подошли казаки и, грубо похватав поручика за руки и за ноги, просунули его внутрь коляски – прямо в теплоту ее дыхания, в знакомый аромат ее духов. Прямо – к ней.

И, разбитый до мозга костей от бешеной скачки, уже не в силах осознать своего счастья, Карабанов упал на высокие подушки и повторил:

– Это – я… Не сердись: это опять – я…

5

– Зачем вы это сделали? – вдруг строго спросила женщина. – Я не скрою, что рада вас видеть, но… Два года, по-моему, – срок не малый, и пора бы вам, Андрей, забыть меня и не делать больше глупостей.

С гневной обидой Карабанов пылко ответил:

– Чтобы только увидеть вас, я загнал лошадь, которой нет цены. Как вы можете?.. И если вам мало одного моего безумства, я могу совершить второе: выйти из коляски и следовать до Игдыра пешком!

Хвощинская с грустью улыбнулась.

– Узнаю вас, – ответила она. – Узнаю, увы и ах, прежнего… Но только второе безумство, Андрей, пусть по праву принадлежит мне: я не выпущу вас из дормеза…

Карабанов посмотрел ей в лицо: оно и смеялось, оно и печалилось с ним вместе – почти одновременно. И та же вздернутая, как бы в удивлении, жиденькая бровка над карим глазом, и та же крупная родинка на левой щеке, и тот же завиток золотистых волос, который он поцелует, если… захочет.

– Ну, довольно!..

Хвощинская ударила его перчаткой по острому колену, обшитому леем, и повторила:

– Ну, довольно… Глупый. Ах, какой же вы неисправимо глупый! И неожиданный в моей судьбе, как всегда. Вот уж что правда, так это правда!..

Коляску трясло, керосиновый фонарь, привешенный в углу, мотался из стороны в сторону.

– Что забросило вас сюда, на край отечества? – спросил Андрей, понемногу успокаиваясь.

– Сейчас еду к мужу.

– Он просил вас об этом?

– О нет! Еду по доброй воле. Через Красный Крест. Харьков я оставила навсегда. Мне было там скучно… Вот еду – к мужу.

– Вы настолько любите его? – подозрительно и мрачно осведомился он.

– Грешно говорить, но пожалуй…

– Нет, – досказал за нее Карабанов и весь радостно просиял, блеснув зубами.

– А вы не смейтесь, Андрей, – заметила она с нежным упреком. – Я ведь его жена…

– А я вам писал. Мне было очень горько знать, Аглая, что вы принадлежите другому… Почему же вы даже не отвечали мне?

– Муж советовал не делать этого.

– И вы… послушались?

– Да. Он достоин того, чтобы прислушиваться к его советам…

Карабанов отодвинул шторку окна. Светало. За путным стеклом бежали лесистые увалы, вдалеке пробуждались горы. Рядом с каретой, держа пики у седел, скакали неутомимые казаки, вглядываясь в синеватую мглу.

– Я понимаю, – сказал поручик, подумав. – Но только… Ведь не я один был виноват в нашей разлуке.

Она усмехнулась:

– Я очень изменились за эти два года. Не подумайте, Андрей, что я осталась прежней. И сейчас я бы уже не позволила вам так обманывать меня, пользуясь моей наивностью и неопытностью!

– Не надо об этом, – попросил Карабанов. – Я вас любил. Я действительно любил вас…

Ответ ее был прост и печален:

– Я вас тоже любила, Андрей, но вы такой человек, что на вас трудно положиться.

– А на него, на вашего мужа, можно?

– О да!

– Он молод, как и я? – ревниво спросил Карабанов.

– Совсем нет. Что вы!

– Он в больших чинах или, может, красив?

Слабо загораживаясь руками, Аглая сказала:

– Не надо… прошу вас…

– Тогда он, наверное, богат? – настойчиво выклянчивал Карабанов, мучаясь сам и мучая женщину.

– Умоляю – не надо. Зачем это вам?

– Хорошо. Я не буду…

Помолчали.

– Чей это мундир на вас? – спросила Аглая, круто переводя разговор на иную тему.

– Вы знаете, что я не ношу вещей с чужого плеча, – резко ответил поручик. – Это мой мундир.

– Вот как? Но я вас никогда не видела таким, – искренне удивилась Хвощинская. – Кто же вы теперь?

Карабанов куснул губу, отвернулся:

– Намного ниже того, кем был. И смею думать, что стал от этого намного лучше… Имею честь представиться, – и он играючи присел рядом с ней. – Казачий поручик второй сотни Уманского полка. Можете пренебрегать мной: ни серебряных труб, перевитых георгиевскими лентами, ни сданных знамен – ничего нету. И все – впереди!

– Воображаю, как это интересно, – улыбнулась Аглая и, поправив складки ротонды, слегка отодвинулась.

– Еще бы не интересно, – хмыкнул поручик. – «Скребницей чистил он коня» и ел сальные свечи, заедая их пьемонтскими трюфелями. Вас это устраивает?

– А я привыкла видеть вас другим…

– Каким же? – с живостью переспросил Карабанов.

– Ну как же!.. Флигель-адъютант его величества, блистательный кавалергард лейб-гвардии… Такая карьера, такой блеск! Ох-х!..

Лицо поручика слегка помрачнело:

– Все это кончилось для меня, Аглая. Как-нибудь, не сейчас только, расскажу обо всем…

Что-то тихо застучало по верху коляски. «Кажется, дождь», – подумал Андрей и осторожно взял руку женщины в свою.

– Вы… рады? – спросил он.

– Да, – не сразу отозвалась Аглая шепотом.

– А вы помните?..

– Что?

– Тот день, когда я впервые поцеловал эту руку?

– И тогда шел дождь, – вспоминала она с грустью, – вы торопились с манежа, не успев переменить мундир, и от вас так же, как и сейчас, пахло лошадьми… Все как сейчас, только нету дождя!

– Неправда, есть! – воскликнул Карабанов и откинул края оконной шторки: в треснутое стекло часто бились мелкие капли дождя. – Все как сейчас… А вы помните, – ковал Андрей железо, пока оно горячо, – вы помните, что не я первый сказал вам обо всем, а вы это сделали сами?

– Я была просто безбожно глупа. Вы меня обворожили… И не надо об этом, – попросила его Хвощинская, сухо щелкнув на запястье кнопкой перчатки. – Не надо, милый. Ведь мы уже далеко не дети.

– Да. Очевидно, уже не дети, если до сих пор продолжаем любить друг друга…

Андрей похвалил себя за то, что так хорошо знает ее. Ему удалось попасть в цель, и Аглая тихо всплакнула. Он не мешал ей. Зачем? – пусть поплачет. Потом взял за плечи и повернул лицом к себе.

– Теперь посмотри на меня. Ну!

– Чего ты хочешь? Пусти…

– Ничего, – ответил он и своими губами отыскал ее теплые вздрагивающие губы.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, словно удивляясь чему-то, и тогда он ласково отстранил ее от себя.

– Все такая же, – сказал он. – И даже целуешься, как раньше, не закрывая глаз…

Лицо у Аглаи было испуганным, почти жалким.

– Знаешь, – сказала она, – мне страшно.

– Страшно? Чего же?

– Не сердись, но я никогда не думала, что ты опять появишься в моей жизни. Какие беды еще приготовил ты мне?..

Кто-то настойчиво постучал в карету. Карабанов откинул дверцу. Безбородый смеющийся казак, перегнувшись с седла, показывал куда-то рукой:

– Ваше благородие, Арарат открылся. Теперича таможню проедем – там уже Игдыр и будет!..

Коляска остановилась недалеко от плаца, по которому шагали вооруженные солдаты: взвод эриванской милиции учился рубить шашкой. Откуда-то уже бежал, сильно прихрамывая, пожилой сухопарый офицер; полковничьи погоны были у него пришиты к белой солдатской рубахе.

Это был муж Аглаи, и Карабанов посторонился.

Хвощинский подошел к жене, лицо его вдруг как-то перекосилось, и он медленно опустился перед ней на колени. Кривая турецкая сабля звякнула о придорожный камень.

– Не плачь, – сказала Аглая, поглядев куда-то в пыльное небо. – Вот я и приехала, как обещала…

И она положила руки на его седую голову.

6

– Господа! Турецкий султан Махмуд был тридцатым султаном по счету и прославил себя тем, что убил своего братца. Абдул-Меджид устроил резню христиан и умер от полового истощения. Под тридцать вторым номером идет Абдул-Азиз, а затем уже и Мурад Пятый, который с детства любил шампанского выпить, отчего считался весьма просвещенным. К тому же и дамами не пренебрегал смолоду. А вон, спросите, господа, сотника Ватнина: он вам скажет, что все наши грехи тяжкие от вина да от барышень происходят. Теперь же тридцать четвертый султан по счету – Абдул-Хамид, а он… Прекрасных дам, надеюсь, среди нас нету?

Говоривший повернулся к дверям и заметил Карабанова, который давно слушал его и помалкивал. Поручик успел разглядеть молодое лицо, умные спокойные глаза и значок академии генерального штаба на скромном полевом мундире рассказчика.

– Добрый день, господа, – поклонился Карабанов с порога и коротко представился незнакомым офицерам.

Рассказчик первым поднялся ему навстречу, еще издали подал руку:

– Штабс-капитан Юрий Тимофеевич Некрасов… А вы, наверное, во вторую сотню?

Стали подходить и другие офицеры.

– Юнкер Евдокимов… Попросту Алексей! – Он как-то сразу запомнился Карабанову: совсем юный, почти мальчик, лицо узкое, девичье, а взгляд доверчивый, чистоты отменной.

– Майор Николай Сергеевич Потресов… по артиллерии. Извините, что подаю левую руку, правую мне вчера казенником пришибло малость! – Этот офицер показался Андрею искателен: он так вежливо заглядывал поручику в физиономию, что тот даже смутился; но лицо у майора Потресова было доброе, глаза виноватые, и почему-то его было жалко.

А вот капитан Ефрем Штоквиц, лежавший на тахте, забросанной газетами и журналами, не понравился Андрею: корректно сух, рука – брр! – влажная от пота, а взгляд поднимает откуда-то снизу – тяжело и медленно, словно трехпудовую гирю.

– Очень приятно, – без всякой любезности сказал Штоквиц и неожиданно предложил: – Не хотите ли стакан лафиту? – Однако по всему было видно, что появление Карабанова его мало заинтересовало.

Прапорщик Вадим Латышев – невзрачный прыщеватый юноша с бронзовой цепочкой от часов, перекинутой поверх заношенного донельзя армейского сюртука. «Видать, очень беден, в чем-то даже глубоко несчастен, наверное, – так сразу же подумал о нем Карабанов, – а может, и болен чем-нибудь…»

Потом на Карабанова, откуда-то из угла офицерской казармы, двинулась волосатая гора, еще издали протягивая громадную клешню, всю в коросте черных, заскорузлых мужицких мозолей.

– Ватнин… Назар Минаич, – прогудела эта гора, словно из глубокой шахты, – Назар Ватнин я, вот кто! А по званию моему – есаул… Ну, да и ты – сотник казачий, так давай я тебя поцелую, поручик!

Он легко подхватил Карабанова за локти и под общий смех ткнул его лицом в свою бородищу.

– В губы, – смеялся есаул, – в губы целуй!..

Радостно удивленный, Карабанов еще не успел оглядеться, а денщики уже убирали со стола карты и книги, ставили кувшины с вином, разносили закуски.

– Грешным делом, – признался Карабанов, – я не откажусь от угощения, ибо чертовски голоден. И вообще должен сознаться, что от самого Петербурга все катится как-то кувырком.

– Так вы из Петербурга? – удивились вокруг; даже Штоквиц отбросил «Тифлисские ведомости», внимательно оглядел Карабанова.

– Да, прямо из Петербурга.

– А где служили? – спросил Некрасов.

– В лейб-гвардии кавалергардском. В самом веселом полку, господа!.. Телохранители царствующих особ, мы сохранили для себя лишь одну добродетель: беречь себя в трезвом виде только для парадов!

– О-о, и… Если так, то простите за нескромный вопрос, – полюбопытствовал Штоквиц, вставая с тахты. – Каким же образом вы оказались здесь, коли гвардия еще не выступала из столицы? И почему на вас этот казачий мундир?

– Судьба, – отмахнулся Карабанов.

– Ну, если только судьба, – понимающе подмигнул ему Некрасов, – то наплюйте этой судьбе в ее длинную противную бороду.

– До Москвы еще кое-как плевался, а теперь – иссяк: уже стало нечем, – ответил Андрей, начиная постепенно оживляться. – Но и вы же ведь, Юрий Тимофеевич, – он показал на значок академии генерального штаба, – тоже почему-то здесь, в этой дыре, а не при ставке великого князя Михаила.

Проводя Карабанова к столу, штабс-капитан доверительно поделился:

– Ну, кто как, а я, например, очень доволен, что меня послали в Игдыр, а не сослали на Камчатку, скажем, или же в другие «не столь отдаленные».

– Что же так?

Некрасов посерьезнел:

– Да я, видите ли, давно утверждал, что России пора взяться за разрешение вопроса на Балканах. Ну и решил, что буду полезен балканским инсургентам. Не вдаваясь в подробности, скажу: был пойман уже на границе с Валахией, – я пробирался к повстанцам в горы…

– Ничего, академик, – похлопал его по плечу капитан Штоквиц, – скоро вам будут не только горы, но и турки. Да и не все ли равно, где сыграть в ящик за ваших славян!.. Вон, посмотрите в окно: это, кажется, подходят хоперцы? Они сегодня опять пойдут вдоль Аракса…

Карабанов тоже выглянул в окно: проламываясь сквозь яркую и шумную толпу торговцев, через пыльную площадь не спеша двигалась колонна всадников.

– А где же ваши вещи, гвардионус? – спросил Штоквиц у Карабанова с некоторой ехидцей.

– У меня, господа, – честно сознался Карабанов, – ни черта не осталось. Дорога дальняя. Беспутная и пьяная. Какой городишко понравится – там и загуляю. Так все где-то и растерял… Ну, да мне ничего не жалко.

– Это славно, – подал голос юнкер Евдокимов. – Я люблю людей, которым ничего не жалко!..

Ватнин тем временем куда-то сходил и привел низенького круглолицого солдата с головой, ушедшей в плечи. Солдат был гладко выбрит, один глаз у него косил на сторону.

– Вот, поручик, – сказал есаул Карабанову, – хоша он и татарин, но тут, как наслухался, что турка творит, так и отсекло его от аллаха… Зовут парня все больше Тяпаевым, а коли нужно по-другому звать, он все равно откликнется. Бери – тебе денщик нужен!..

Узнав, что Карабанов еще не был на приеме у Хвощинского, офицеры посоветовали ему сделать это сейчас же. «Не надо обижать старика», – убеждали они.

Когда денщики уже начали убирать со стола лишнюю посуду, штабс-капитан Некрасов напугал Карабанова громогласной командой:

– Вынима-ай па…

– …трон! – хором подхватили офицеры, и все полезли в карманы за портсигарами и кисетницами: по традиции гарнизона, только теперь можно было курить.

Карабанов рассмеялся, но прежней беспечности было уже не вернуть. Еще всецело находясь под впечатлением первой встречи с полковником на плацу, такой неловкой и несколько унизительной, поручик не был готов к этому визиту. И мысль, что сейчас ему надо идти в дом, где он может встретить Аглаю, сразу подавила хорошее настроение.

Однако и обидеть новых товарищей Андрей не пожелал, а потому, лихо проглотив для храбрости полную чашку рому, он крикнул:

– Колупаев!.. или как там тебя?

Солдат-татарин был уже в дверях: босые пятки сдвинуты вместе, носки врозь – на ширину приклада снайдеровской винтовки, все точно по уставу.

– Тута я…

 

Ну, Чертов, ты заставил
Тебя недобрым помянуть:
Дороґгой дорогоґй прославил
Себя и этот чертов путь!.. 
 
...
5