Государев духовник

Если читатель думает, что судьба бывшего опричника, а теперь священника отца Никиты круто переменилась, то ошибается. Как и прежде, Никите приходилось по воле Иоанна Васильевича участвовать в его попойках и развлечениях.

Но теперь все же появилось больше покоя, чаще можно было находить уединение. Отец Никита всегда имел тягу к келейной жизни, к чтению и размышлениям. Государь позволил ему пользоваться своей обширной библиотекой. Часами сидел Никита склоненным над древними рукописями и хронографами, и все сильнее происходили перемены, невидимые глазом, – духовные. Обладая от природы характером добрым, теперь Никита стал еще больше помогать бедным, заступался за невинно осужденных.

Государь на своего духовника не сердился, лишь посмеивался.

– Юродствуешь, отче! – Но тут же вполне серьезно добавлял: – И то – дело священника творить добро и врачевать раны душевные. – Мечтательно заводил очи: – Вот брошу все, пропадайте без меня, заточусь в монастырь…

Никита исповедовал государя, отпускал грехи и даже венчал. Но в душе все более осуждал жестокосердие царя, а паче того – подручных, разжигавших цареву злобу и кровожадность. И вот пришел час, когда Никита решил сотворить дело опасное и доброе…

Отец Никита, как и положено, сопровождал гробы до могилы. Он уже успел прознать, что в одном из них лежит живая еще царица. Гробы предали земле.

Вместе с государем и его присными Никита во дворце правил тризну. Улучив момент, незаметно удалился из дворца. Вооружившись лопатой, он умудрился в кромешной тьме отыскать место возле ограды, где была зарыта царица Василиса. Помог ему прут, который Ни кита загодя воткнул между комьев земли в изголовье гроба.

С трудом отворачивая комья мерзлой земли, Никита принялся раскапывать могилу. Мороз и метель все более усиливались. Вскоре пот заливал священника, дыхание участилось, гортань жгло так, словно туда металла плавленого залили. Пересохшие уста шептали:

– Господи, помоги! Неужто обмишулился? Неужто не здесь? Да нет, вот и ветла торчит, еще прежде ее приметил…

Вдруг лопата глухо стукнула по крышке гроба.

Еще спорее Никита стал отшвыривать землю. Перекрестился:

– Кажется, можно отбросить крюки, поднять крышку!

Похищение

У священника бешено заколотилось сердце, когда из открытого гроба донесся легкий вздох:

– Ах!

Никита упал на колени, страстно зашептал:

– Государыня, жива ли?

В ответ – свист ветра и сухая снежная крошка в глаза.

Никита рванул из голенища нож, нащупал путы, разрезал их. Подхватив на руки царицу вместе с волчьими шкурами, в которые она была завернута, двинулся вдоль ограды к кладбищу.

Ноги увязали в сугробах, ветер норовил опрокинуть Никиту, но тот упрямо, стиснув зубы, шел и шел к цели. Его глаза, кажется, начали различать предметы в этом холодном и призрачном свете: невысокое темное здание часовни среди занесенных снегом могил, чей-то старинный разрушающийся склеп. А вот и маленький домик отца Федора – кладбищенского священника и сторожа одновременно.

Жалобно тявкнула сонная собачка. Никита долбанул сапогом дверь, еще и еще раз. Послышался стук босых пяток по деревянному полу, дверь отлипла. В лицо Никите пахнуло вареной капустой, разопрелой кашей, жженой свечой – запах жилья.

Воскрешение

– Отец Федор, это я, Никита! Засвети малость, только дверь припри, а занавески задвинь.

В печи тлели угли. Отец Федор в честь знатного гостя зажег толстую сальную свечу. Перед Никитой стоял в ночной рубахе невысокого роста сухонький старичок, с непокрытой лысой головой, с седой рыжеватой бородкой, добрыми, усталыми глазками. Весь его облик светился умильной кротостью, младенческим и вместе с тем мудрым простодушием.

Отец Федор всплеснул ручками:

– Ой, кого притащил, Никитушка? Никак, обмерзлая баба? На дороге поднял, что ль? Живая разве? Клади возле печи, на лавку. Сбегаю разбужу соседку, бабку Аксинью! Пусть разоблачит мерзлую да разотрет…

– Никого звать не следует! – Никита заглянул в глазки отца Федора. – Сами разоблачим – хитрость не шибко великая! Иди, бачка, помоги…

Догола раздев Василису, Никита стал растирать ее тело лампадным маслом. Вскоре на мертвенно-бледных щеках показался легкий румянец, женщина вдруг вздохнула, и бескровные уста прошептали:

– Пить…

Отец Федор засуетился. Трясущимися руками схватил берестяной туесок:

– Вот, Никитушка, водичка брусничная…

– Испей, матушка! – Никита сильной рукой приподнял царицу.

Та сделала несколько глотков и вновь погрузилась в сонное состояние.

Никита накинул на голое тело Василисы волчью шкуру мехом вниз.

– От шкуры сей все недуги проходят! – Вопросительно посмотрел на Федора: – Бачка, ведаешь ли, кого тебе в дом принес? Это сама царица! Государь ее живьем закопал, а я из землицы изъял.

– Без спросу?! – округлил глазки тот.

– Какой же спрос, коли государь матушку-царицу на муки в гроб спрятал. Государь в Москву отъедет, я ее в надежное место отправлю.

Затрясся отец Федор от страха.

– А коли кто ко мне зайдет? – сказал он овечьим голосом. – Старостиха аль псаломщик на дню сколько раз забегают…

Никита сокрушенно покачал головой, воззрился в прозрачные очи старика:

– Бачка, почто кручинишься? Господь грядет грешников мучить, праведников же спасти. Государь, Бог судья ему, за свои злодейства ввержен будет в геенну огненну. А мы, недостойные, должны поступать так, как святые отцы учили.

– Никитушка, ты на меня, старого, не сердитуй! Государь, коли прознает, нас с тобой в котел кипящий живьем опустит.

– И пусть! Зато обретем Царство Небесное. Помнишь, бачка, как апостол Павел наставлял? «Переносите страдания свои с терпением и покорностью воле Божьей, ибо Господь наш если попускает терпеть нам скорби, то едино пользы душевной ради».

Отец Федор вздыхал, дергал задумчиво себя за бороду, переводя взгляд то на Никиту, то на лежащую царицу. Никита задушевно произнес:

– А как святой Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский, нас, дураков, учил? Сей премудрый муж рек: «Хоть бы случилась ночь, но, если бы странник попросил приюта, убежища от темной ночи и непогоды, не должно ему отказывать, боясь показаться жестоким и бесчеловечным на суде самого Иисуса Христа». Как раз про нас с тобой сии слова…

Отец Федор еще раз вздохнул, на этот раз более решительно сказал:

– Зрю, что дело и впрямь угодно Богу! Спрячу…

Никита облапил его своими медвежьими ручищами и проворчал:

– Вот и правильно! А то – в котел! Сейчас облачи государыню, а мне уж пора в храм на службу. – Поднял вверх палец, прислушался: – Слышишь, бачка, по ветру звук несет – редкими ударами бьют в один колокол. Это благовестят к службе. Ну, побежал я! А ты, бачка, как тут управишься, тоже в храм приходи. Могилу надо еще затемно закидать землей. – Улыбнулся: – А метель все снежком прикроет, как мать дите пуховым одеяльцем.

Ошибся, увы, Никита! Не скрыл он следов своего преступления.

Розыск

Иоанн Васильевич был соткан из страстей – необузданных. Лютость его, как и щедрость, не знала пределов. И любил он со всей пылкостью натуры, с дикими муками ревности. Василиса глубоко пронзила его старческое сердце. Вот-вот должен заняться поздний зимний рассвет, а поминки по заживо погребенной царице продолжались.

Государь лютым взором пронзал пьянствующих сотрапезников. Морщил кожу на лбу, размышлял: «Это дьявол попрыскал ей в очи, разум замутил. А может, и греха-то не случилось? Ведь сама мне рекла, признавалась, что в любви-де я проворный, что люб сердцу ее. Жива ли еще? А коли в домовине муки страшные по сей миг испытывает? Ax, как жизнь моя ужасна…»

Вдруг рявкнул:

– Малюта! Басманов! Отройте Василису. Коли жива, доставьте сюда. Пусть посидит на собственных поминках. – Хрипло рассмеялся: – Еще потешусь с ней, покойницей, а уж потом – в монастырь ее, блудню окаянную.

Прихватив двух стражников, копавших могилу, соратники государя поспешили к могиле.

Вскоре они приплелись обратно во дворец – на ватных ногах, словно побитые собаки. Басманов и Малюта повалились в ноги государю:

– В гробу Василисы нет. Вознеслась, должно быть…

– Куда вознеслась? – Государь вытаращил глаза, словно мерзким сфинктером, пожевал губами.

– На небеси! Домовина пустая…

– Ах, псы поганые! – Иоанн Васильевич стал ногами пинать сподвижников. Заорал: – Кто ведал о секретной могиле? Стражники? Сюда изменников!

Через несколько минут, заливая ковры трапезной кровью, в предсмертных муках корчились оба стражника:

– Не виноваты мы, государь-милостивец.

Сумрачно нахмурившись, Иоанн Васильевич расхаживал по трапезной. Тихим зловещим голосом произнес:

– Кто еще про могилу знал? Никто? Стало быть, виноват один из вас – или ты, Скуратов, или ты, Басманов! Обоих жизни лишу, скорпиев ядовитых, – не ошибусь! – И государь воздел любимое орудие убийства – посох. Его серебряный наконечник уже был обагрен кровью.

Басманов увернулся, подполз, обнял сафьяновые государевы сапожки:

– Вспомнил, еще отец Никита отпевал… и на могилке служил…

Самодержец опустил посох, задумался: «А что, Никита мог! Читает много, на меня, гордоус, зрит без страха!» Рявкнул:

– Никиту ко мне! И обыщите слободу, погоню на дорогах устройте.

Басманов добавил:

– У Федора, кладбищенского попа, обыскать следует! Они ведь дружки завзятые. А Никита сейчас на службе в Троицком соборе.

– Скуратов – к отцу Федору, все перерой у него! А ты, Басманов, доставь сюда Никиту. Да смотри, чтоб не сбежал, шкуру с тебя спущу!

– У меня небось не убегет, – хвастливо бросил Басманов.

Он выскочил во двор. Метель ударила ему в лицо.

Клад

До Троицкого собора – рукой подать. Басманов прибежал туда как раз тогда, когда служба закончилась и последние прихожане спускались с паперти. Возле левого придела Никита о чем-то шептался с тщедушным отцом Федором.

– Вот вы мне, отцы святые, и нужны, – насмешливо сказал Басманов. – Тебя, Никита, приказал государь к нему доставить. А ты, Федор, надобен другу моему Малюте Скуратову. Он как раз к тебе домой собирается, жилы из тебя, фарисея лукавого, вытянет.

Обмер отец Федор, смертельно побледнел. Никита ободрил, подмигнул:

– Беги домой, встречай гостя важного, на питье отважного!

Басманов хмыкнул:

– Кто у нас обедает, тот и наши проделки ведает!

Никита быстро наклонился к уху отца Федора, что-то отрывисто сказал. Басманов злобно прикрикнул:

– Эй, по углам не жмитесь, царю во всем повинитесь! Давай, Никита, облачайся в тулуп да пошли во дворец.

– Скажи государю, что сей миг приду!

Басманов ощерился:

– Уж нет, во дворец купно пойдем! А то ищи тебя потом, как ветра в поле.

Тем временем отец Федор стремглав понесся домой. Прохожие удивленно открывали рот:

– Ба, царские рысаки отца Федора не достанут. Куда он, на пожар?

Никита, тем временем набрасывая тулуп поверх парчовой ризы, изображал на лице радость:

– У меня, друже, нынешнее утро удачливое. Такой случай… боюсь говорить, вдруг проболтаешься кому.

– Чего вякаешь – случай? Об чем это?

– Побожись, что никому не обмолвишься!

– Крест, что ль, целовать? Сказал: никому не проболтаюсь. Ну?

– Мой сарайчик знаешь, где коня ставлю? Достался по наследству от покойного отца Гермогена. Завел сегодня конька, – а он у меня умный, что дьяк думный! – ржет и копытом в землю бьет. Наклонился я, сенцо разгреб – словно блестит что-то. Лопатой копнул, а там – серебряный укропник. Достал его, крышечку открыл – полно золотых монет – толстые, тяжелые, по-грецки написано на них. Во как!