Красотки-убийцы

Девятого ноября 1869 года в багажное отделение Николаевского вокзала в Москве поступил увесистый груз – большой кованый сундук. Он прибыл из Петербурга пассажирским поездом 111. Прошло несколько дней, но его никто не забирал. Из сундука шел тяжкий запах. Служители багажного отделения заявили в полицию. Когда сбили навесной замок и откинули крышку, присутствующим предстала жуткая картина. В сундук был втиснут труп раздетого мужчины. Тело было сильно тронуто разложением. Наружные покровы стали синюшно-зеленого цвета с хорошо выраженной венозной сетью. Кожа на руках отслаивалась. Лицо вздулось, особенно губы, веки, уши…

Случившемуся предшествовали некоторые любопытные события.

Полезные советы

Член Государственного совета, действительный тайный советник и статс-секретарь барон Модест Александрович Корф был человеком исключительным. Поглаживая лысеющий череп указательным пальцем правой руки, украшенным громадным бриллиантовым перстнем, он любил повторять своим подчиненным:

– О службе вы должны думать всего лишь в трех случаях: находясь на ней, в семейном кругу и во время сна. Не более!

Очевидцы утверждают, что однажды он произнес сей афоризм в присутствии самого Александра II.

Император не сдержался. Он порывисто обнял барона и произнес:

– Если бы так думали все мои подданные, то государство наше процветало еще более.

Помощник статс-секретаря Николай Христианович фон Зон каллиграфически вывел на листе бумаги прекрасные слова своего начальника-барона и повесил бумагу у себя над столом.

Корф милостиво не возражал. И при этом добавил:

– В лицее среди прочих моих сотоварищей находился и будущий сочинитель Пушкин. Это был ветреный и дерзкий с начальством человек. Мне не было и девятнадцати лет, как я начал ревностно служить в Комиссии по составлению законов. Сочинитель же за свои вольнодумства (это слово барон произносил с отвращением) отправился в Бессарабию. Я достиг высших ступеней карьеры, а судьба легкомысленного Пушкина весьма печальна. Пусть сей дурной пример пойдет вам в назидание. Будьте усердны в службе и уважительны к начальству, и тогда ваша жизненная стезя проляжет благоуспешно. Так-с!

Фон Зон был усерден и уважителен. В делах требователен к себе и подчиненным. Он не допускал никаких отклонений в служебной линии, держался с достоинством, старательно исполнял возложенные на него поручения.

Когда в 1864 году барон высочайшим соизволением был переведен на пост председателя Департамента законов, он взял на новое место и фон Зона, увеличив его годовое содержание сразу на шестьсот рублей.

Казалось, дурной пример покойного поэта и полезные советы замечательного государственного мужа пошли на пользу, за карьеру старательного чиновника можно было быть спокойным, но…

Насколько фон Зон был тверд в делах служебных, насколько был отличным и веселым товарищем в жизни светской, настолько он проявлял неудержимую ретивость в делах амурных. Невоздержанность к прекрасному полу радовала сердце, но наносила ущерб карману и увеличивала суетность жизни. Весной 1866 года, находясь на Марциальных Водах, фон Зон обольстил восемнадцатилетнюю генеральскую дочь. Дело дошло до ее превосходительного папеньки. Начался скандал, узнал об этом беспутстве и барон. В трехдневный срок любитель женской красоты был выведен на половинный пенсион.

Барон (скоро ему предстояло стать графом), сделав скорбную мину, заложив руки за спину, молвил:

– Я отрешаю вас, сударь, от службы ради вашего блага и блага других моих подчиненных. Пусть каждый видит: порок должен быть наказуем. Мне лишь остается скорбеть, что мои советы не коснулись вашего сердца. Жаль!

Единственная промашка перечеркнула плоды многолетних усилий.

Восемнадцать копеек

Долго бродил по великолепному Петербургу несчастный чиновник. Наконец он пересек Калинкин мост, побрел вдоль набережной Фонтанки, миновал Екатерининский канал и дернул за ручку звонка углового дома по Большой Садовой.

Это был дом, доставшийся по наследству его супруге Елизавете Леонидовне, урожденной Зуровой.

– Господи, что мы будем делать? – У фон Зона на глаза навернулись слезы.

Жена, уже отбушевавшая, тихо гладила его по голове и всячески утешала. Про себя же отставной чиновник думал: «Моих четырех тысяч пенсионных хватит лишь на миндаль к шампанскому!»

Фон Зон пытался устроиться через знакомых на какую-нибудь должность, приличествующую его положению. Но везде получал решительный отказ: об истории ловеласа столица была наслышана, и с могущественным бароном никто не хотел портить отношений. Фон Зону предлагали раза два ничтожные места, но не мог же надворный советник идти на должность повытчика!

Менять образ жизни фон Зон тоже не мог и не хотел. По этой причине вскоре за семнадцать тысяч ушли фамильные бриллианты. Еще спустя полгода был заложен, а затем и перезаложен дом с громадным участком.

Затем уволили дорогого повара-итальянца. Вместо него взяли кухарку Варвару. Заложили без малого полтора пуда столового серебра. Продали роскошную летнюю коляску.

Деньги таяли, словно весенний тонкий снег под лучами жаркого солнца.

Пришел срок платить по закладной за дом.

Глядя в окно на пристань, что находилась прямо против дома на Фонтанке, фон Зон горько вздыхал:

– Утоплюсь, и все мои печали уйдут со мной на дно…

– Мон шер, прежде потопления выкупи дом. Твои дочери остались без приданого. Сыну-студенту надо тоже помогать.

– У меня осталось восемнадцать копеек…

– Отправляйся в Москву к своей тетке Остен-Сакен. Она в тебе души не чает. Возьми в долг.

– Уволь, это свыше моих сил! Мне честь дороже.

– Невелика честь, коли нечего есть! Ох, нашла я себе сокровище…

Начиналась очередная семейная баталия, в которой, как известно, победителей никогда не бывает – только потерпевшие.

Наконец, ввиду безвыходности положения, фон Зон отправился в Москву.

Ученица императора

Семидесятилетняя вдова-генеральша графиня Остен-Сакен любила племянника за легкий нрав, за уважительность, за умение часами слушать ее бесконечные воспоминания о днях «золотых, безвозвратных». Вот и теперь, когда фон Зон без предупреждения явился к тетушке в дом на Козиху, что в приходе Святого Ермолая, она обрадовалась. Увидав племянника, графиня обняла его, звонко чмокнула, стала с интересом расспрашивать:

– Что это ты, душа моя, учудил? Любовь – дело занятное, по себе знаю. Но когда лезешь под юбку, подумай, как бы не оконфузиться потом! Неловко у тебя получилось… А ты, душа моя, оскорбил самого генерала Рейнера, близкого к высшим кругам! Ну да ладно! Ты остановился где, нет? Тогда располагайся у меня, развей мое старушечье одиночество.

Графиня позвонила и приказала тут же вошедшей горничной:

– Феня, принеси чай! И скажи, чтобы ужин не задержали. Пусть накроют в доме.

И обратилась к племяннику:

– Во дворе что-то свежо стало!

Громадный дом был наполнен множеством вещей – мебелью, зеркалами, картинами. Но во всем царило некое запустение.

– После смерти моего генерала я не устраиваю приемов, – объяснила графиня. – Так, редко-редко заглянет кто из старинных друзей, я и рада. А родственнички, поди, ждут моей смерти? – Графиня весело рассмеялась. – Знаю я их, хотят чужое добро делить! Но я их разочарую: буду жить ровно девяносто девять лет. Всех переживу! – И она опять громко расхохоталась.

Миловидная горничная внесла чай. Фон Зон игриво подмигнул ей. Девушка стыдливо покраснела. Тетушка с неудовольствием сказала:

– Какой ты беспокойный, душа моя!

Чай пили в беседке. Было сухо, тепло, солнечно. Мохнатые шмели жужжали над вазочками с вареньем. В ликерную рюмку тетушки упала мушка. Среди покрытых осенним золотом деревьев выделялся сказочным великолепием барский дом. Сладко пахло хвоей. Весело гомонили не улетевшие еще на юг птицы.

Закончив с чаем, тетушка раскурила пахитоску.

– Мой лекарь все пристает: «Надо, дескать, оставить сию вредную привычку!» А я ему в ответ: «Этой вредной привычке меня выучил император Николай Павлович, с ней я и умру!» Мало у меня осталось удовольствий, зачем же я буду их сокращать?

– А правда, тетушка, что Николай Павлович весьма интересовался вами?

Графиня выпустила дым и с явным удовольствием предалась воспоминаниям:

– Чудный был кавалер – внимательный, галантный. Единственный недостаток имел: все торопился. Дело прошлое, моя душа, могу теперь признаться: бывало, поцелует да заспешит, засуетится. «Нам, скажет, хорошо в сетях амура, а империя страждет от разных недугов. Меня Михаил Михайлович ждет…»

– Кто такой?

– Ну, душа моя, ты скучен нынче. Это их величество о графе Сперанском выразился. Тот руководил Вторым отделением Государственного совета. Как же ты забыл?

Прибежала горничная, доложила:

– Ужин, как приказано, накрыт в столовой!

Осиротевшая усадьба

Почти неделю прожил фон Зон у богатой тетушки. Графиня пила кофе, курила, остроумно злословила, вспоминала славные времена ушедшей николаевской эпохи, рассказала несколько остроумных анекдотов про «старого друга» семьи баснописца Крылова. Говорили о перемещениях в сферах высшей власти и о нашумевшей книжной новинке – «Войне и мире» графа Льва Толстого.

Отставной надворный советник так и не решился просить у графини в долг. То ли стыд, то ли тайное предчувствие не позволяли ему сделать это. К тому же тетушка обещала выхлопотать любвеобильному племяннику теплое местечко в Петербурге.

Но хлопотать ей уже не пришлось: вскоре после отъезда фон Зона домой тетушку нежданно-негаданно разбил паралич. Племянник наезжал в Москву три раза. Он навещал бедную графиню, которую искренне любил. Та недвижно лежала в спальне. Тоскливо-разумным взором она смотрела на фон Зона, а из уст вырывалось лишь несвязное мычание.

В середине октября 1869-го в дом на набережной Фонтанки пришла скорбная весть: графиня Остен-Сакен скончалась.

Продав фрак и золотой перстень, фон Зон купил за пятьдесят рублей билеты на всю семью и вторым классом пассажирского поезда отправился в старую столицу.

Судьба играет человеком

Тетушка или, точнее, то, что прежде было графиней Остен-Сакен, блиставшей на великосветских балах, танцевавшей с царями, лежала в богато украшенном гробу. Гроб стоял в просторной гостиной первого этажа, на том самом громоздком дубовом столе, за которым фон Зон совсем недавно обедал с тетушкой.

К собственному стыду, фон Зон ловил себя на мысли, что больше, чем смертью графини, озабочен другим: выделила ли ему покойная часть наследства. А если выделила, то сколько?

А еще он был озабочен тем, в должной ли степени скорбен его лик, что подумают о нем те многочисленные родственники, знакомые и просто зеваки, забившие гостиную, смежные комнаты и весь просторный дом.

Многие подходили к фон Зону и, напуская на себя приличную случаю скорбную маску, выражали ему особое сочувствие, которое обычно принято высказывать лишь самому близкому к усопшему человеку.

И это было неспроста: многие почему-то считали, что именно отставной надворный советник станет обладателем капиталов богатой графини.

Покойная глубоко утонула в подстилке гроба. Блики четырех стоявших в изголовье свечей играли на ее желтом лице с глубоко ввалившимися глазными яблоками. Зализанные на висках и лбу волосы свились в серые кружочки.

Фон Зон подошел к столу, поцеловал венчик на лбу. Горький комок подкатил к горлу фон Зона. Он не удержался, его лицо облилось слезами.