Тургенев где-то заметил,
что о многом люди пишут с интересом,
а о себе – с аппетитом.
Ранние детские воспоминания связывают меня с пребыванием в младшей группе детского сада, который находился в помещении школы № 6 Орехово-Зуева. В этой школе учительницей младших классов работала моя мама, насколько я понимаю, в две смены. Утром она приводила меня за ручку в детский сад, а по окончании своих занятий так же за ручку уводила домой. Отчетливо помню большой зал, уставленный кроватями, на которых мы проводили «мертвый час», а вдоль стены стоял длинный ряд ночных горшков, каждый из которых был персонально закреплен за воспитанниками детсада. Мой горшок оказался рядом с горшком Жени Раевой, с которой я и подружился, оценив ее красоту и живой характер.
В один прекрасный день мама пришла забрать меня домой, но в детском саду меня не нашла. Расспросив воспитательниц, она выяснила, что в последний раз меня видели с Женей Раевой. Мама узнала ее адрес: Женя жила не в Зуеве, где находилась школа № 6, а в Орехове, на другом конце города, за Клязьмой, куда дорога вела через Малый мост. Добравшись до квартиры Раевых, мама обнаружила меня увлеченным игрой. Я бешено сопротивлялся, когда она забирала меня домой, потому что у Жени игрушек больше и они лучше, чем у меня. Уводила меня мама под мой громкий рев.
Вероятно, обретенная тогда – хотя и ненадолго – свобода стала причиной некоторых последовавших приключений. Я научился читать очень рано – года в четыре. Отец любил вспоминать, как пришедший к нему приятель был потрясен, застав меня лежащим на полу и читающим роман Мопассана «Монт-Ориоль» в издании огоньковской серии 1930 года зарубежной художественной литературы. Моими читательскими способностями активно воспользовались детсадовские воспитательницы. По их просьбе я неоднократно бегал достаточно далеко, к кинотеатру «Заря», узнать, какой сегодня идет фильм. Однажды мама случайно увидела меня на улице, когда я бежал в детский сад с полученной из чтения афиши информацией.
Самый тяжелый для меня эпизод, связанный с самовольным передвижением по городу, относится к тому времени, когда мне было уже семь лет. Я вместе со своими друзьями-сверстниками бегал на Клязьму купаться, о чем родителям не было известно. На мое несчастье родители купили три билета на только что вышедший на экраны первый советский цветной фильм «Груня Корнакова» («Соловей-Соловушко»). Третий билет предназначался мне, и, не найдя меня, вернувшись из кинотеатра, родители произвели следствие, увенчавшееся моим полным разоблачением и заслуженным наказанием.
В Орехово-Зуеве в нашем доме на улице Володарского (бывший дом купца Захряпина) жила семья Пересыпкиных. Глава семьи постоянно находился в отъезде, присылая время от времени жене и детям гостинцы. Эти гостинцы жена превращала в небольшие деньги, посылая на рынок старшую дочь Нюрку их продавать. Нюрка однажды уговорила меня пойти вместе с ней на рынок и зазывать желающих покупать у нее присланные отцом пряники. За работу мне было обещано два пряника. Я, будучи уже начитанным, кричал на рынке: «А вот кому?! Пряник мятный ароматный удивительно приятный!..» В результате все пряники были распроданы, а я остался без обещанного вознаграждения, что было воспринято мной как жестокий обман. Мама, отправившись на поиски, встретила меня зареванным и оскорбленным коварным предательством Нюрки. А на следующий день знакомая учительница рассказала ей, как она была удивлена, увидев меня торгующим пряниками.
С самого раннего возраста летом я ежегодно гостил в селе Илкодино у маминых родителей. В их доме членом семьи, взяв даже фамилию «Маслова», стала старая нянька Мавра Дмитриевна Волкова («Митревна»), нянчившая еще мою маму, ее сестер и братьев, а впоследствии и моих старших двоюродных сестер и братьев. В моем молочном детстве она тайно окрестила меня в деревенской церкви.
Однажды, когда вся семья сидела за столом, я, еще не зная слов «мама» и «папа», показал пальчиком на икону в красном углу и сказал: «Бог! Бог! Бог!» Бабушка ахнула: «Устами младенца глаголет истина!» А Митревна пояснила: «Это я его научила».
Будучи сыном советских врача и учительницы, я, естественно, был далек от познания «Закона Божия». Однако кое-что из него узнал еще в самом раннем детстве, гостя у бабушки. Засыпая и просыпаясь, я слышал, как молятся наши старики, и на всю жизнь запомнил «Отче наш», «Верую» и «Богородице Дево, радуйся». Главные молитвы в раннем детстве я запоминал со слуха, наблюдая коленопреклоненную перед иконами бабушку. При этом возникали неизбежные казусы. В Богородичной молитве слова «яко Спаса родила еси душ наших» я долго воспроизводил как «Яша Пашу родила» и т. д.
Результат «религиозного воспитания» сказался в детском саду. Насмотревшись на крестные ходы в зуевской церкви, я стащил у соседской старушки маленькую иконку (со стыдом об этом вспоминаю). Принес ее в садик. Там мы с приятелями укрепили иконку на щетке, обвили полотенцами и прошли «крестным ходом» по всем комнатам, после чего о моем грехопадении стало широко известно.
Самое первое – 2 декабря 1934 года. Мне пять лет. Около дома в Орехове-Зуеве газетный киоск. К нему небольшая очередь. Каждый купивший газету тут же разворачивает ее. Она необычна: вся первая полоса заключена в жирную черную рамку. Это сообщение об убийстве Кирова.
Второе воспоминание. Отец увлекается радиоделом, собрал ламповый приемник, установил на крыше антенну, соорудил дубовую доску с динамиком.
Пока родители на работе, я слушаю радио. А когда они возвращаются, рассказываю им последние новости:
– Папа! Мама! Енукидзе сняли!
– За что же его сняли?
– А он аппарат засорил!
– Какой аппарат?
– Какой еще? Наверное, фотографический!
В деревне, гостя у бабушки, когда мне было лет шесть или семь, я принялся распевать подхваченную у кого-то частушку: «Жить стало лучше, жить стало веселей. Было три копейки – стало пять рублей». Бабушка цыкнула: «Что ты поешь? Посадят, как деда».
А я ей отвечал: «Что же тут плохого? У меня было 3 копейки, а теперь стало 5 рублей. Это ведь хорошо».
В те годы популярна была расшифровка аббревиатуры ОГПУ[1]: «О, Господи! Помоги убежать!» И обратно: «Убежишь – поймают, голову оторвут!»
В 1938 году моя семья переехала из Орехово-Зуева в Москву, где отцу была предоставлена двухкомнатная квартира на Донской улице. Нашими соседями на последнем этаже пятиэтажного дома оказались две семьи: Марковых и бывшей санитарки Щорса Анны Цезаревны Сорокиной-Барановой. Вместе с ее семьей, располагавшей приглашениями на все праздники, проводимые на Красной площади, я эти праздники регулярно посещал.
В июне 1941 года родители отвезли меня в Илкодино к моей бабушке, где меня застала война. Когда приехали в Илкодино, маму навестила ее подруга Александра Алексеевна, дочь маминого первого учителя Алексея Егоровича Кроткова. Они надолго засиделись за разговором и воспоминаниями. Через некоторое время из-за перегородки раздался голос няньки Митревны: «Сидят. Карасин жгут. А где нонче карасин? В ж-е кошкиной карасин!»
В Илкодине я прожил до весны 1943 года, когда вернулся к маме в Москву. Навсегда запомнилась жизнь в селе во время войны. Два летних сезона – 1941 и 1942 гг. – я буквально не вылезал из леса, собирая грибы, которые относил на заготовительный для армии пункт, где их взвешивали и выдавали мне расписки. Когда их набиралось достаточное количество, эти расписки обменивались на соль, спички, махорку, иногда на бутылку водки, а бабушка тогда нанимала стариков, чтобы напилить и привезти из лесу дрова. У этих стариков, не выговаривавших слово «эвакуированные», мы проходили с наименованием «выковыриванные», а когда нас призвали работать на колхозном поле, те же старики стали говорить: «Хватит им: припеваючи пожили. За грибками, за ягодками походили».
Наши войска, отступая в 1941 году (им на смену тогда пришли сибиряки), прошли через наше село, оставив между Селищами и Илкодиным многочисленные трупы павших от голода лошадей. Около лошадиных трупов собирались стаи волков. Возвращаясь из селищенской школы, мы запасались кресалами, чтобы при встрече с волками высекать отпугивающий их огонь. Однажды я, отстав от своих товарищей, шел один, когда впереди увидел блестящие волчьи глаза. Подойдя к ним поближе, я высек из кресала огонь и с облегчением убедился в том, что это не волчьи глаза, а забытые и не погасшие в костре головешки.
Дед по материнской линии Степан Ефимович до революции был церковным старостой в селе Илкодино, но и большим озорником. До сих пор вспоминаю его рассказ про Илью Пророка:
Илья к старости стал глуховат. Прилетел к Богу и спрашивает: «Куда мне полететь с дождем?» Бог говорит: «Лети туда, где просят». А он полетел туда, где косят. Вернулся и спрашивает: «А теперь куда?» – «Лети туда, где ждут». А он полетел туда, где жнут. В третий раз спрашивает: «Ну а теперь куда?» – «Туда, где пыль». А он полетел туда, где был…
От деда же в семье было усвоено четверостишье: «Св. Георгий во бою едет на серу коню, держит в руцех копие, тычет змия в ж-ие».
Мама рассказывала, что, отправившись в детстве к первому причастию, спросила у отца: «Что я должна делать?» Тот ей говорит: «На все вопросы отвечай: “Грешна, батюшка”. А потом посадишь его на закорки и отнесешь на колокольню». Исповедь закончилась маминым вопросом: «А когда, батюшка, тебя на колокольню тащить?» Разгневанный батюшка вечером пришел к деду, с которым душевно помирился за выпивкой.
В 1937 году дед был арестован по доносу односельчанина (по непроверенным сведениям, якобы за расшифровку аббревиатуры ВКП(б)[2] «Второе крепостное право (барщина)» и в 1938 году скончался в одном из мордовских лагерей.
В 1947 году мы вместе с отцом и матерью последний раз навестили бабушку, живущую еще в Илкодине. Идти надо было от станции Болдино до Илкодина 20 километров. По дороге остановились в какой-то деревне выпить молочка. Хозяйка нам его вынесла. Мама расплатилась, а та стала расспрашивать, кто мы такие и куда идем. Мама назвалась и сказала, что она дочь Степана Ефимовича Маслова. Хозяйка отдала обратно деньги со словами: «Если я возьму с вас – потомков такого святого человека – деньги за молоко, меня вся наша деревня осудит».
В 1964 году дед по решению московского областного суда был реабилитирован «за отсутствием состава преступления».
О проекте
О подписке