Козьма Минин

Всадники, появившиеся из леса на помощь погостовцам, были мирными посадскими людьми Нижнего Новгорода. Они составили несколько вооруженных отрядов, чтобы оберегать свой город от нашествия польских панов. Нижний – богатый приволжский город – был лакомой приманкой для поляков, но благодаря стойкости и сплоченности нижегородских жителей полякам не удавалось овладеть им.

Отрядом, который спас погостовцев от гибели, командовал посадский человек Козьма Минин, немолодой, высокого роста, широкоплечий мужчина.

Одет он был в дорогую мелкотканую кольчугу поверх обыкновенного охабня^[1], какие носили средние посадские обыватели. Голову его прикрывала круглая железная шапка с кожаными наушниками. Вместо сапог у него на ногах красовались новенькие крестьянские лапти.

Теперь, после боя, обнажив курчавую голову и добродушно улыбнувшись, он сказал окружившим его деревенским:

– Вот, братцы, какое дедо-то!.. Где ни сиди, куда ни иди, а всё в оба гляди. Везде они, дьяволы, шныряют. Уж тут-то и не думали их встретить. Ин видишь!

– Спасибо тебе, отец наш родной, спаситель ты наш! – заголосили женщины, падая на колени.

Минин потянул за узду своего коня, попятился.

– Ну полно, полно вам!.. Эй, детинушки! Уймите своих молодух, вразумите их. Не пристало нам в почете таком быть. Наш в том почет, что бьемся мы за Русь и за наш народ. Собирайте-ка лучше порубленных, омойте и завяжите им раны, а убитых с молитвою земле предайте. Вечная им память и вечный покой!

Минин широко перекрестился. Обнажили головы и его ратники, и погостовские мужики.

Погостовцы на руках разносили по избам раненых. Появились сани. На них сваливали убитых, отвозили их в лес. Развели там костры, чтобы отогреть землю.

Козьма Минин объезжал на коне село.

– Коней-то ловите! Пригодятся! Одежонку со шляхты тоже поснимайте, да сабли, да пистоли. Поиграем и мы этими игрушками!

Ратники прислушивались к каждому слову Минина, торопливо выполняя его приказания.

– Трудитесь, трудитесь, – подбадривал своих людей Минин. – Когда-нибудь и отдохнем.

От его слов веяло спокойствием и верой. Он заражал всех своей веселой бодростью.

– Бог спасет, Минич, постараемся. Авось не пропадем. Не за тем родились, чтоб королевским холопам под иго попасть. Сами с усами…

– Да еще и с бородами! – засмеялся Минин.

Нижегородские гонцы

Вечерняя мгла окутала приземистые избенки села Погост. Утонули во мраке опушенные снегом столетние погостовские сосны.

Козьма Захарович при свете лучины допрашивал по избам раненых поляков: что делается в Москве, какая там власть. Раненые говорили путано, неясно, боясь открыть нижегородцам всю правду. Однако Минин понял, что поляки захватили Москву и провозгласили там царем русским польского королевича Владислава.

Было тихо и темно на улице, когда Минин отправился в дом старосты, где он должен был переночевать. Светили звезды. Скрипел под ногами снег.

«Москва в руках ляха. Вот оно как дело обернулось!» – с тревогой думал Минин. Он пробирался по сугробам, стиснув рукоятку сабли.

В доме старосты его дожидались два самых близких его друга: Родион Мосеев и Роман Пахомов.

Мосеев был постарше Пахомова. У него была небольшая черная бородка и тщательно расчесанные на прямой пробор черные волосы. Пахомов выглядел совсем юношей. У него чуть-чуть пробивался пушок на верхней губе.

В углу сидел староста со своей женой. Оба поминутно крестились.

– Ну, братцы, и дела! – тяжело вздохнув, проговорил Минин. – Москва теперь не наша. Аминь! Паны отняли ее у нас! И королевича своего в цари нам навязали, чтобы мы слушали его, стали его холопами. Слыханное ли то дело?!

Ответом Минину было тяжкое, горестное молчание.

– У кого из нас ныне спокойно сердце? – продолжал Минин. – Что ни день, то несчастье. Ложишься спать – и не знаешь, что будет завтра.

– Уж лучше в бою помереть, нежели жить в этакой тревоге, – в один голос ответили Мосеев и Пахомов.

– Ия думаю, братцы, то же, – сказал Минин, забарабанив пальцами по столу. – Не раз мы били с вами панов вокруг Нижнего. Немало потопили мы их в Волге. А коли так, не страшен будет нам враг и под Москвой, буде за это дело возьмемся.

– Как же нам быть, Козьма Захарыч, коли они уже Москвой овладели?! – спросил Мосеев.

– Разум свой путь найдет, ребятушки. Нам нужно знать всю правду о Москве. И много ли там ляхов, и кто их сторону держит, и кто против них… Доброю ли волею московский народ признал королевича царем? Все нам надо знать. Не из вражеских уст будем слушать вести, а из уст своих людей…

Опять наступило молчание. На улице выла собака. В избу проникла полоса лунного света.

– Так научи же нас, Козьма Захарыч, что теперь нам делать? – сказал Пахомов робко. – Как нам быть?

– Думаю я, мои соколики, нет у нас людей, более знающих Москву, нежели ты, Мосеев, и ты, Пахомов.

– Да неужто ты хочешь нас послать?! – радостно воскликнул Пахомов.

– Не я, а все наши люди нижегородские… Не впервой вам! Идите туда и разведайте обо всем. Никому не говорите, что вы нижегородцы и ради чего явились. Боже вас сохрани! Берегите тайну крепче жизни. Чует мое

сердце: неладное творится с нашими правителями, боярами… Не верю я им. Уж не они ли и продали Белокаменную проклятому Жигимонду^[2]?

– Минин, годимся ли мы для того дела? – спросил Мосеев.

– Годились допрежде, годитесь и теперь, – нахмурился Минин. – Лучше вас едва ли кто исполнит то дело. И в позапрошлые годы хаживали вы и в Москву, и в Кострому, и в Великий Устюг и то дело выполняли с честью… А ныне вам честь будет превыше прежнего… Общему, вселенскому делу послужите, а не мне. Пытать станут – и под пыткой молчите, не выдавайте себя…

– Коли так, клянемся тебе, батюшка Козьма Захарыч: жизни своей не пожалеем, а сделаем так, как того хочешь ты.

– Коли так, благословляю вас. – Минин поднялся и по очереди обнял Мосеева и Пахомова. – Будьте очами и ушами нижегородцев, служите правдой.

На заре при звуках трубы все население Погоста высыпало на улицу.

Провожая Мосеева и Пахомова, Минин сказал:

– Мы отстояли с вами Нижний, но может ли он быть в безопасности, пока враги хозяйничают в Москве?!

И, обернувшись к погостовцам, громко произнес:

– Пока не прогоним ляхов из всех мест нашей земли, до тех пор нам не будет жизни. Об этом всем вам нужно подумать.

Мосеев и Пахомов сняли с себя кольчуги, шлемы и сабли и отдали их товарищам. Остались в одежде странников: через плечо сумки, посохи в руках, а на груди большие медные кресты.

– Прощенья просим, добрые люди, ежели стеснили вас ночлегом!.. Благодарствуем! Прощайте! – низко поклонились нижегородские гонцы погостовцам.

– Да что вы, соколы ясные, да зачем же вы говорите подобное?.. Бог спасет вас, добрые молодцы, да охранит вас от злых ворогов, супостатов проклятых!..

Затем Мосеев и Пахомов попрощались со своими товарищами-ратниками и, провожаемые Мининым и народом, вышли за околицу и бодро зашагали по направлению к московской дороге.

Бояре-предатели

Москва действительно попала в руки польских панов.

А случилось это так.

После смерти первого Лжедимитрия, Гришки Отрепьева, московский престол перешел в руки «боярского» царя Василия Шуйского. Бояре провозгласили его царем, бояре же и стали полными господами на Руси. От этого еще тяжелее, безрадостнее стала жизнь крепостного крестьянства.

Начались восстания, перешедшие в настоящую крестьянскую войну.

Польша, давно уже стремившаяся к завоеванию Московского государства, решила этим воспользоваться для нападения на него.

Король Сигизмунд двинулся с войском к Москве, осадив по дороге сильнейшую русскую крепость Смоленск. Отдельные отряды его войск, кроме того, разбрелись по многим русским областям, грабя и сжигая города и села.

Бояре во главе со старейшим боярином князем Мстиславским решили пойти на уступки королю, который обещал не посягать на самостоятельность Московского государства, а только «водворить в нем порядок».

Бояре, по договору с поляками, решили избрать себе в цари польского королевича Владислава, сына Сигизмунда. 29 сентября (9 октября по н. ст.) бояре добровольно впустили в Москву и Кремль пятитысячный отряд поляков не как завоевателей, а как друзей и союзников против восставших повсеместно крестьян.

Под иноземным игом

Когда Мосеев и Пахомов пришли в древнюю столицу, то они сразу поняли, что Москва превращена поляками в завоеванный город.

Московские улицы обезлюдели, церкви притихли.

Маленькие, приземистые бревенчатые домики, окруженные плетнями и заборами, казались нежилыми.

У ворот кремлевских башен день и ночь дежурили закованные в латы поляки и находившиеся у них на службе по найму немецкие солдаты. По улицам разъезжали на гладких, откормленных конях надменные иноземные латники с пиками и саблями наготове. У громадных костров на площадях толпились польские воины.

Нижегородские гонцы узнали, что начальником Москвы поляки назначили пана Гонсевского, злого и не любившего русских людей. Гонением на москвичей он хотел выслужиться перед королем.

Ночуя на одном из постоялых дворов на окраине Москвы, Мосеев и Пахомов услышали, будто в Рязани против поляков поднялся воевода Прокопий Ляпунов. Он собирает большое войско из служилых людей и дворян.

Услышали они это от пришедшего из Рязани молодого бойкого парня, Гаврилки Ортемьева.

Родная деревня его, Тихие Сосны, вблизи Смоленска, была разграблена и сожжена поляками. Многие его односельчане были перебиты, а отец, мать и сестры уведены в плен. Больше года уже смоленские люди в крепости мужественно отражали атаки королевского войска.

– Убежал я из деревни… А в Смоленске того хуже. Люди мрут, пропадают от болезней, а умирая, просят своих товарищей не сдаваться, – сказал Гаврилка. – Кто в живых остался, говорят: «Лучше погибнем, а не сдадимся врагам!»

– А как ты попал в Рязань? – спросил его Роман Пахомов.

– Наш храбрый воевода Михаил Шеин послал меня к Ляпунову – просить помощи у него…

Гаврилка тяжело вздохнул. Ему горько было вспоминать о Рязани. Ляпуновское ополчение состояло главным образом из служилых людей, дворян, стрельцов, казаков и зажиточных горожан. К крестьянам-беднякам, как к людям низкого происхождения, там относились с пренебрежением.

Гаврилка стал расспрашивать нижегородцев, что делается в Нижнем Новгороде, зачем они пришли в Москву.

Мосеев и Пахомов были осторожны, помня наказ Минина. Свой разговор они вели в углу за печкой, шепотом, на ухо, да и то только тогда, когда убедились, что все ночлежники спят.

Ночью бушевала буря. Дырявый бревенчатый домик пронизывали ледяные струи ветра. Парни крепко прижались друг к другу, как родные, самые близкие люди. Так было теплей и веселей.

Послышались отдаленные выстрелы пушек. Это польские сторожевые посты с кремлевской стены запугивали Москву.

Восстание

Невеселые вести приносили Гонсевскому его лазутчики. В окраинных селах и городах только и разговору было о том, чтобы идти спасать Москву и прогнать с Русской земли насильников-панов. Повсеместно росло недовольство народа.

В Москве стали открыто нападать на поляков. В проезжавшие по улицам патрули из-за углов нередко летели каменья. Крестьяне и торговцы на базарах не хотели продавать польским солдатам съестные продукты; если же поляки начинали угрожать, то продукты продавались им втридорога.

Положение польского гарнизона с каждым днем становилось все затруднительнее.

Гонсевский созвал совет в Кремле. На этот совет пришли и находившиеся в Москве бояре. Они боялись восстания не меньше поляков.

Бояре советовали пану Гонсевскому сжечь часть Москвы, где жили мелкие посадские люди, огнем отогнать опасных жителей подальше от Кремля, а главное, лишить подходившее к Москве ляпуновское ополчение крова.

Москва делилась на четыре части: Кремль, Китай-город, Белый город и Земляной город. Бояре просили не предавать огню Кремль и смежный с ним Китай-город, где обитала вся знать и высшие служилые чины.

Однако паны, прежде чем зажечь Москву, сделали попытку заманить народ на Красную площадь, чтобы здесь расстрелять его из пушек с кремлевской стены.