Бедная история, заложница барских капризов, которых правда вчерашняя еще меньше волнует, чем сегодняшняя. Еще бы: она не стареет и не просто будит воспоминания, а настраивает на критическое восприятие настоящего.

Особо досадно, что пока я лишен возможности ознакомить читателя с текстом записки о праздновании тысячелетия введения христианства на Руси. Открывался 1988 год. Минуло полтора года с момента, когда я призвал М. С. Горбачева и его коллег достойно отметить этот юбилей как общенациональное событие. Глас вопиющего в пустыне ни в ком не высек укора. Для воинствующих атеистов, что окопались в Отделе пропаганды и не только там, тысячелетие – повод покуражиться, понудить князей церкви вымаливать крохи. Кому, спрашивается, сдалась подобная фанаберия? Обидно было за Отчизну и куда как неспокойно за ее завтрашний день. В соответствующем месте я расскажу, как все дальше сложилось.

1988 год ознаменовался роковыми переломами. XIX партконференция была ориентирована на смену политической системы или, если угодно, очищение ее от извращений и перекосов, напластовавшихся в годы военного коммунизма, сталинской диктатуры и при ее преемниках. В любом варианте в повестку дня выдвигалась задача глубокого переустройства устоявшихся и закрепленных в Конституции порядков. По сути, легализовалось диссидентство, бывшее на протяжении полутора-двух десятилетий объектом яростного преследования. Под прицелом оказались не частности, не уклонение на практике от свобод и прав, которые, согласно Основному закону, формально гарантировались каждому советскому человеку, но принципы и устои всего строя жизни, в том числе оплаченный несметными жертвами социальный выбор. Джинна выпустили из бутылки. Вчера запретное и наказуемое – «антисоветская деятельность» – начало задавать тон при практическом применении нового политического мышления. Низвержение строя, а не его реформирование, не возврат к изначальным ценностям, вывернутым Сталиным наизнанку и превращенным в свою противоположность, а их изведение под корень – эти и сходные установки шли за символы прогрессивного и демократического настроя. Все, что им противостояло, клеймилось как ретроградство и консерватизм.

В этом свете отказ от планового начала в экономике обретал иную тональность. Он являл собой увертюру к какой-то новой расстановке сил и средств, которая, возможно, прорисовывалась в голове генерального секретаря, но плохо различалась извне. Где-то осенью 1988 года в невзначай оброненной реплике А. Н. Яковлева промелькнет понятие «президентское правление». Пока же конференцию соблазняли лозунгом возрождения Советов как лучшего вида не представительской, а прямой демократии.

«Вся власть Советам!» Законодательная – прежде всего. Это можно было только приветствовать. Не образуй законность основу правопорядка в стране, говорить об истинных сдвигах к демократии было бы преждевременно. Правление посредством директив и приказаний, выносимых келейно или единолично, всегда отдает чрезвычайным положением, при котором не практикуется общих, обязательных для всех правил и норм, а действительностью является разделение не властей, но прав. Одни присваивают привилегию подчинять, другим достается удел подчиняться и право строить при сем счастливую мину.

«Вся власть Советам!» Не впервые в России это требование выдвигалось в центр политических тайфунов. Советы, рожденные, как известно, в революцию 1905–1907 годов, вышли на широкую политическую арену после февраля 1917 года и отречения Николая II от престола. Они смели ублюдочный царский парламентаризм с полуобморочной думой, но им не достало сил и решимости возглавить развитие первой Российской республики. Реальная власть сосредоточивалась у военных, которых подпирали не задетые политическими переменами банкиры, промышленники и землевладельцы.

Октябрь 1917 года превратил призыв «Вся власть Советам!» в рычаг для смены социальных вех и установления принципиально новых приоритетов во внутренней и внешней политике. Большевики, не располагавшие численным превосходством на съездах Советов, вынуждены были искать консенсус с эсерами и другими группировками. Сотрудничество в четырехпартийном коалиционном правительстве и Советах сломалось на Брестском мире (март 1918 года). Отсюда повелись едва ли не все внутренние трагедии, не отпускавшие из своих объятий советское государство до конца его существования.

Заключать мир с Германией или продолжать войну против нее на стороне Антанты? Ратифицировать кабальный Брест-Литовский договор, продиктованный кайзеровским генералитетом фактически беззащитной Советской России, только что распустившей по домам свою армию, или героически погибнуть на глазах у британских, французских и американских союзников по войне, для которых Россия, царская или нецарская, была интересна в тот момент как поставщик пушечного мяса? В случае продолжения войны можно было рассчитывать лишь на молебен, учиненный где-нибудь в Париже, Лондоне или Вашингтоне, не более того, ибо против распятия Советской России чужими руками «демократы» не стали бы энергично возражать.

До сих пор неясно, в какой мере Франция, Англия и США готовы были распространить на Советскую Россию обязательства, тайно принятые перед царским престолом и предполагавшие включение по окончании войны в состав Российской империи новых обширных территорий в Европе, на Среднем Востоке и в Азии. По 1916 год в западных столицах и мысли не возникало, что Финляндия, Польша и прибалтийские «провинции» могут получить статус независимых государств. Какие мысли забередили демократические души в 1917–1918 годах? Значительная часть документов из архивов не раскрыта. Они как-то не вписываются в последующие политические комбинации, осуществлявшиеся под разглагольствования об «уважении прав народов» и защите «свобод».

Но вернемся к XIX конференции КПСС. Партия отважилась на давно назревший и даже перезревший акт: она слагала с себя функции, которые по смыслу вещей и по естественному праву должны принадлежать субъектам государственной и экономической власти, а также независимым общественным институтам. В сочетании с признанием за средствами массовой информации права на собственное суждение и отстаивание своей позиции это создавало предпосылки к переходу в многопартийность, без которой немыслима «власть на время», а где нет сменяемости власти, там нет и не может быть демократии в любом из ее подвидов.

М. С. Горбачева достало на то, чтобы вторгнуться в запретные сферы, во всеуслышание произнести «а» и даже заикнуться насчет «б». Но он в очередной раз пренебрег непреложным политическим каноном: инициируя цепную реакцию, государственный деятель обязан, если, разумеется, в его планы не входит на переправе менять лошадей, досконально вычислить варианты последующих ходов и озаботиться подготовкой почвы и тылов для каждого из них. А ведь было яснее ясного, что первые шаги по переиначиванию системы неизбежно потянут за собой обширный свод перемен. И горе политику, когда развитие принимает лавинообразный вид и зачинатель обновительного процесса превращается в его заложника.

Возможно, якорь личного спасения действительно виделся М. Горбачеву во внедрении в Советском Союзе системы президентского правления. При строгом прочтении такой режим имел мало общего с идеей Советов, то есть системой не представительской, а прямой демократии.

Президентский режим, в глазах его апологетов, легитимировал авторитарную власть ее носителя, сравнимую с полновластием генерального секретаря, как она осуществлялась де-факто: надзаконно и вне закона. Соединение постов генерального и президента было, таким образом, перекладыванием власти из одной руки в другую. Менялось, в сущности, одно: исчезал номинальный, но все-таки какой-то контроль со стороны Политбюро и ЦК КПСС, возможности же Верховного Совета (парламента) воздействовать на президента СССР урезались примерно в такой же степени, как у нынешней думы в отношении президента Российской Федерации.

Далеко не каждый политик рожден с генами, которых ждет от него авторитарное правление. М. Горбачев не смог бы, как мне думается, пуститься на расстрел парламента или в чеченскую авантюру. Беспредел в произволе, особенно обагренный кровью, не вяжется с его натурой, со стремлением покрасоваться в лучах славы, а неблагодарную часть работы перекладывать на других.

Этот разрыв между желанием и потенциалом, замыслом и его исполнением, риторикой и делом, очевидная неспособность охватить явления в их взаимосвязи и совокупности заранее программировали тупики перестройки. Практически ни одно начинание не доводилось при М. Горбачеве до конца. Прожектерство, чем дальше, тем больше оторванное от почвы и элементарной логики, должно было создавать впечатление поступательного движения, тогда как в действительности с середины 1988 года страна заскользила к бездне.

Что происходит с М. Горбачевым? Чего он добивается? Куда держит путь? Эти вопросы задавались мною самому себе и перепроверялись в разговорах с людьми сведущими, мнение которых я в ту пору ценил. А. Яковлев прореагировал обескураживающим образом:

– Наш генеральный себя исчерпал.

Сии крамольные слова были произнесены шепотом, подальше от телефонных аппаратов, при выходе из служебного кабинета А. Яковлева. Констатация факта и прогноз одновременно? От обвала нас отделяло три суетных года.

Ближайший советник генсекретаря А. Черняев, которому те же вопросы были заданы чуть позже, уклонился от высказывания своей точки зрения. Он не отрицал, что события сбились с провозглашенного маршрута, и предложил расспросить об остальном самого М. Горбачева.

Комментарии В. Ивашко, Г. Янаева, А. Лукьянова, В. Крючкова будили самые минорные чувства. Если генеральный и президент не могли поладить между собой, оба не ведали, что творят, все глубже увязая в келейности, пренебрегая контактами с коллегами по государственному и партийному руководству, если М. Горбачев всерьез воспринимал окружение – Верховный Совет, делегатов партконференции и XXVIII съезда, правительство, состав ЦК и генералитет – как враждебную ему среду, то настал черед подбивать бабки.

Ставлю В. Ивашко и некоторых других членов партийного руководства в известность о своем решении уйти не позднее середины 1991 года в отставку. Почему был выбран именно этот временной рубеж? Более весомым доводом, чем возраст, являлся близившийся пятидесятилетний юбилей моей трудовой деятельности, начавшейся в августе 1941 года. Полвека тянуть лямку, да еще в наших российских условиях, по любым меркам предостаточно. Аргумент, лишавший любого желавшего навесить на меня ярлыков – бежит, мол, с давшего течь корабля, смалодушничал, – возможности злословить.

В апреле 1991 года информирую об этом своем намерении М. Горбачева. Он просит не форсировать решение, завершить работу в комиссии над новой программой КПСС. Осенью, многозначительно добавил он, и подытожим. Идея внеочередного съезда витала в воздухе, но в момент разговора с генеральным я не принимал ее за нечто оформившееся. Еще меньше напрашивалось предположение, что М. Горбачев, как он утверждает теперь, обкатывал планы раскола партии и уже не просто идейного, но и организационного.

Как бы то ни было, я совершил, наверное, самую непростительную ошибку – согласился повременить с отставкой до той самой злополучной осени, которая поставила крест на советском периоде истории страны и поломала судьбы миллионов и миллионов людей. Хуже того, мне хотелось разрядить напряженность, которой характеризовалась летом 1991 года ситуация в высшем звене государственного руководства. Тягостные предчувствия, недостаточная осведомленность в раскладе сил или какие-то другие причины удерживали меня от списания главного архитектора перестройки с политических счетов.

Мое отношение к правовому нигилизму, что практиковался М. Горбачевым, не было для последнего секретом. Собственно, на это я и рассчитывал после того, как в выступлении на съезде народных депутатов СССР проакцентировал обязанность президента не только следить за исполнением законов другими, но и самому блюсти их. Собачья преданность в политике – скверная услуга и патрону, и самому себе, и особенно делу. Она не имеет ничего общего с лояльностью и доверием, лучше всего, если взаимными.

На заседаниях секретариата ЦК КПСС я не скупился на критические оценки прежде всего позиции М. Горбачева в ходе так называемых новоогаревских сидений, где президент СССР, он же генсекретарь партии, сговаривался о чем-то неведомом парламенту и правительству с Б. Ельциным и другими лидерами союзных республик. Итоги мартовского (1991 г.) общесоюзного референдума игнорировались, Конституцию СССР никто не отменял, но она никак не связывала фантазии и аппетиты политиков в Ново-Огарево. Медведь еще дышал, а с него сдирали и делили шкуру.

Без скидок на столько раз подводившую меня склонность думать о людях лучше, чем они заслуживают, и вопреки господствующей сейчас в России моде задним числом делать всех хуже и глупее, кроме собственной персоны, могу утверждать, что я сохранял лояльность М. Горбачеву до самого его заката. Одно из свидетельств тому – записки, которые направлялись ему в 1991 году. Я не останавливаюсь специально на ратификации в Верховном Совете пакета договорных урегулирований по германской проблеме, на мой взгляд выводивших за скобки жизненно важные интересы Советского Союза. Даже в минуту распятия М. Горбачева в Верховном Совете РСФСР, транслировавшегося на весь Союз 23 августа 1991 года, меня занимала забота, как снизить общенациональный ущерб от случившегося, вошедшего в летописание под названием «путч». В последнем личном контакте с М. Горбачевым именно в тот день я проинформировал президента и еще генсека, в частности, о том, какие из документов и материалов, затрагивавших лично его, остались в стенах Международного отдела ЦК, и рекомендовал пробудить у Б. Ельцина интерес к тому, чтобы архивы не оказались безнадзорными.

Подобные разговоры из памяти не вымарать. М. Горбачев, похоже, не ханжествовал. Собеседник был преисполнен жалости к себе, когда просил войти в его беспомощное положение. Может быть, заметил он, все еще как-то образуется, если немного потерпеть.

А чего, собственно, он ждал? Деятельность КПСС на территории Российской Федерации Б. Ельцин росчерком пера запретил. Сходное постигло партию в других республиках Союза. Не терпеть, а поскорее сбросить ставшие веригами обязанности генерального секретаря, примоститься к тем, кто занялся поношением и ощипыванием вчера казавшейся всесильной партии, – вот чем сам Горбачев занялся. Надеялся сойти за сверхоборотня и жертву, чтобы продлился его политический век? Кто знает, кто знает. Если М. Горбачева не заземлили унижения и разочарования после свержения с трона и он выставил на поругание свою кандидатуру на президентских выборах в России 1996 года, то почему бы пятью годами раньше ему не возводить воздушные замки? Звездная болезнь – недуг, к которому почти невозможно подобрать верное снадобье.