Этот же тезис мы находим у другого автора, Ф. Баттальи, который, признавая за Соляри авторитетного систематизатора кантовской философии, в свою очередь делает акцент в большей степени на принуждение априори, т. е. на возможность принуждения. В своей работе «Экономика. Право. Мораль» Батталья пишет, что человек, следуя праву, действует вынужденно из априорного принуждения, которое определяет для всех субъектов и в абсолютной степени внешнюю свободу и субъективное право так, что не устраняет и не уменьшает свободу и право других.

Итак, Г. Соляри и Ф. Батталья разделяют в весьма категоричной форме два понятия на две независимые друг от друга сферы: одна (мораль) «принадлежит к сверхчувственному порядку, который не участвует в судьбах эмпирии», а другая (право), напротив, есть потребность разума, но в целях человеческого существования»^[50], т. е. она должна развиваться в эмпирическом мире, давая при этом ему смысл и ценность. Однако элемент принуждения придает праву силовую характеристику и тем самым отграничивает от морали, в которой доминирует самоограничительная и саморегулирующая внутренняя сила индивида. Таким образом, мы познакомились с интерпретаторами данного рода, делающим «уклон» к выделению на первый план значимости и особой ценности правовых постулатов, освобождая их от какой бы то ни было зависимости от моральных ценностей. Две данные сферы при всем своем автономном существовании не создают факта их противоречия, часто находясь в совершенном согласии.

К указанному типу интерпретаторов можно отнести и высказывания известного кантоведа Н. Боббио. В работе «Право и государство в философии И. Канта» он подчеркивает, что различие между моралью и правом Кант соединяет с вопросом различения моральности и законности, как внешнего и внутреннего. По мнению Боббио, данное разделение было вызвано потребностью в ограничении светской власти. Продолжая традицию Ф. Аквинского, Кант тесно соединил правовую систему с понятием принуждения.

Из критерия отличия внутренней и внешней свободы рождается характеристика правового долга относиться к действию с ответственностью перед другими. Именно отсюда происходит право принуждать следовать долгу. В отличие от внутренней стороны морального долга, заключающейся в невозможности субъекта ему следовать, в правовом поступке субъект уступает принуждению и подобное действие совершается не ради долга, а по причине принуждения и, следовательно, не может называться моральным. Напротив, правовой долг не заставляет субъекта действовать ради долга, а лишь оценивает действие соответственно долгу. Подобный долг обязывает субъекта быть ответственным перед другими и порождает в других субъектах право принуждать, не исключая и существующей власти. Интересно отметить замечание Боббио о том, что в понятии принуждения нет жесткого, силового давления. Принуждение необходимо для исполнения юридического права, тем самым данный автор склоняется к уже известному нам выводу о «ведущей и благородной роли принуждения во имя всеобщего порядка»^[51].

Но наше рассмотрение было бы односторонним, если ограничиваться уже упомянутыми течениями. Есть целый ряд исследователей данной проблемы, которые отстаивают противоположную точку зрения.

Еще в 1916 г. Г. Видари в коротком вступлении к первому изданию в Италии «Метафизики нравов» Канта писал: «…интересно видеть в качестве основателя современной философии и открывателя чистых принципов морали того, к кому любят вновь обращаться многие современные философы права, устанавливая таким образом и высвечивая близкую зависимость правовой концепции н, следовательно, также теории государства от высших принципов чистой морали»^[52].

Исследователи К. Горетти, Л. Мартинетти, А. Поджи, Б. Бариллари, Г. Лумия и др. утверждают, что теория И. Канта «устанавливает фундаментальные положения относительно нераздельности права и морали». Опыты же тех, кто отрицает данный вывод, они объявляют «софистскими изобретательствами парадоксальных искателей истины»^[53].

Право призвано создать промежуточную границу в реализации высшей степени моральной жизни. Законность есть первая фаза моральной жизни, это есть первое средство, которое готовит возможные условия для осуществления системы моральной жизни. Принуждение не является, на их взгляд, силой, рождающейся в эмпирическом мире в качестве исторического продукта, напротив, вместе с правом принуждение как продукт разума дает форму, регулирует и упорядочивает мир эмпирии, направляя его к конечной моральной цели. Действительно, закон желателен индивиду-законодателю, который, создав закон, обязан ему повиноваться как подданный. В такой момент закон превращается в принуждение в чувственном бытии.

Данная мысль любопытна своего рода диалектическим подходом к осмыслению двоякой сущности права. Право, с одной стороны, влияет на историческое развитие, на эволюцию в социальной области в качестве преодоления чувственной природы человека. С другой стороны, право пытается реализовать высшую этическую целеустремленность. В первом случае право выступает как принуждение, в последнем – устанавливает в бытии этически более совершенные условия для моральной жизни. Именно отсюда мы можем сделать вывод: в этом направлении отстаивается морально-правовое соответствие.

Понятие принуждения также интерпретируется данными авторами с позиции моральной значимости. Принуждение есть «отражение» (реверберация) категорического императива, естественное проявление духовного принципа, который ставит философии задачу точно выразить право. Между правовой обязанностью и моральной максимой не имеется никакого чистого разделения, ибо они обе происходят из формального принципа категорического императива разума. «Общий этический долг есть подлинная связь, которая соединяет теорию добродетели и права: он возвращает возможную идею принуждения в право, так как право происходит из морального закона как общего закона свободы, который направляется в качестве категорического императива к свободной воли, разделенный на моральный и правовой императивы»^[54].

Мыслители, чьи взгляды рассматриваются в настоящей главе, продолжают традицию, положенную в итальянском кантоведении еще в начале века. Так, в 1925 г. в свет вышла «Кантовская антология» Л. Мартанетто, в которой приводится вывод: «Право, рассматриваемое в его идеальном совершенстве, т. е. в его совершенной природе, как средство моральной жизни, есть установление возможно лучших внешних условий для реализации внутренней моральной жизни: следовательно, царство внешней свободы учитывает царство внутренней свободы»^[55]. Итак, представляется интересной оценка права в его отношении с моральными постулатами, ведь, исходя из сказанного, можно, вывести принцип согласования внешних условий с внутренними потребностями, т. е. принцип возможной внешней максимальной свободы, учитывающий возможность внутренней свободы.

Интересно в данном контексте своеобразное положение известного аспекта кантовской философии об автономности и гетерономности в морали и праве, представленное в рассуждениях Г. Лумиа, автора работы «Кантовская теория права и государства». Он не соглашается с жестким разделением: «мораль-автономна», «право-гетерономно». Следовательно, моральные действия подчиняются автономному моральному (категорическому) императиву, а правовые действия следуют гипотетическому императиву. По убеждению Лумиа, исходя на кантовского мышления, можно и нужно вывести следующее: как известно. Кант доказывал, что право гражданина в государстве допускает право не повиноваться закону, в котором гражданину не допускается иметь права быть созаконодателем. Человек должен выступать созаконодателем в праве и самозаконодателем в морали.

Следовательно, принцип автономии должен господствовать с одинаковой силой в обеих сферах разума. И право и мораль имеют свое основание в ноуменальной природе человека. Праву доверена защита человеческой личности в ее феноменальных проявлениях. Цель права заключается в сохранении освобожденной моральной свободы от всякого воздействия чужих произволов, согласовываться с такой свободой и принимать ее этические ценности. Закон свободы, по Лумиа, есть предпосылка морали и одновременно основание для прав. Отсюда человек имеет право быть принятым как цель и не быть используемым в качестве простого средства чужих воль (вторая формулировка категорического императива). Право, которое опирается на этическое требование уважения личности, далеко от противоречия с моралью, отмечает Лумиа. Говоря же о принуждении, Лумиа делает акцент на субъективную сторону элемента права, называя его «самопринуждением», поскольку оно направлено «против животной, вредной природы человека и согласуется с рациональной природой». Поэтому даже наказание преступления не способно нарушить принцип свободы личности, заключает Г. Лумиа^[56].

Последним в ряду приверженцев морально-правового единства назовем Е. Ламанна, автора «Опытов о моральной и политической мысли И. Канта». Ламанна не склонен видеть в принудительной силе права его коренные основания, напрямую высказывая свое мнение по поводу тесного взаимодействия двух практических сфер: «Благодаря этой связи права с моралью, или, лучше сказать, этой идентификации права с некоторой частью морали, признается существование норм права, которые имеют всеобщую ценность», и белее того, «идея права, содержащая идеальную цель государства, есть моральный идеал и не имеет для нас значения разграничения права и морали у Канта»^[57].

Таким образом, вышеизложенные размышления констатируют тесное соотношение между моралью и правом в кантовской философии, поскольку одинаково содержит общую идею, или «вечную задачу»: осуществление нравственного закона – закона всеобщей свободы. Отличительный элемент дан лишь в различии формы законодательств, в то время как и мораль и право могут содержать идентичное понятие долга. Долг есть содержание обязательства, понимаемое как необходимость некоего свободного действия при побуждении категорического императива разума, который содержит не только практическую необходимость, но также и элемент принуждения. Итак, долг несет в себе принудительное качество, а правовая обязанность зависима от моральных законов и выражает необходимость моральной свободы. Над правом и этикой доминирует общий моральный закон.