Был он старше его лет на пятнадцать и потому держался немного свысока, хоть и дружелюбно.

– В избе сидит, – буркнул Савка. – С Яковом.

Сбышек принюхался, осведомился лукаво:

– Никак уже приняли?

– А ты запретишь что ль? – сразу окрысился Савка.

Товарищ его пожал плечами.

– Воеводе виднее. На берегу думаешь ночевать?

– На берегу.

– Ну и я с тобой. Ты которую избу занял?

Савелий неуверенно обвёл взглядом убогий павыл.

– Покамест никакой.

– А чего с Ядреем и боярином не хочешь?

– Да вот не хочу.

Сбыслав тоже окинул взором неровный ряд врытых в землю срубов, промолвил, показав пальцем на один:

– Вот тот как тебе? По нраву ли?

Из сруба доносился гогот ушкуйников, в едва освещённых окошках двигались корявые тени.

– А воев куда ж? – хмуро спросил Савелий.

– Это уж не наша забота. Найдут место.

Сбыслав подступил к избе, распахнул дверь, ступил в горницу – сеней у зырян не водилось. Узрев в полумраке разбойничков, сидевших за низким столом, рявкнул:

– Пошли вон.

Те сначала не двинулись с места, удивлённо уставились на вошедших, потом, рассмотрев хорошенько, вскочили и без слов выкатились на улицу.

– Очаг натопи, – бросил Сбышек челядину, вошедшему следом.

Сам же уселся к столу, скинул кожух, заботливо принятый подскочившим смердов.

– Ты как, брат Савелий, сразу на боковую или повечеряешь со мной?

Савка прошёл к столу, сел напротив.

– Повечеряю, чего ж не повечерять.

– Ну и добро. – Сбышек обернулся к застывшему у входа верзиле-гридню, велел ему: – Скажи там, чтоб внесли снедь.

Тот поклонился, вышел.

Савелий крикнул:

– Нелюбка!

В избу, запнувшись о что-то, ввалился молодой увалень с нечёсаной рыжей бородёнкой, в добротном тулупчике и чоботах на меху.

– Звал, Савелий Содкович?

– Беги на струг, тащи угощенье…

Сбыслав поднял руку.

– Лишнее. Угощу тебя, Савелий. Нынче пьём и едим из моих запасов.

– Обижаешь, Сбыславе! Будто я без порток пришедши.

– Уважь мою прихоть. Сегодня я тебя потчую, а завтра – ты меня.

– Ну, если только так…

Сбышек расщедрился, велел принести с корабля сушёные яблоки и груши, угощал товарища сбитнем, накрыл его шерстяным корзном с серебряной пуговицей. Размякшие купцы нежились в жарких волнах, исходящих от чувала, наслаждались благословенным теплом, особенно приятным после многодневного холода речного перехода.

– Отчего бояр невзлюбил? – лениво спрашивал Сбыслав, изящно приподнимая правую бровь.

– А ты их больно-то обожаешь! – язвительно ответствовал Савелий, опять набираясь храбрости.

– Бояре – кость новгородская. На них земля держится.

– Боярин боярину рознь, – ершился Савка. – Ежели у него дом – полная чаша и вотчины по всем пятинам, это одно. А ежели не в чем на брань выехать и кафтан дырявый, то какая же это кость? Срамотища одна.

– Такие-то бояре и на вече помалкивают. Нам от них вреда никакого. А при случае всегда можно гривну-другую в худой карман ему положить, чтоб держал нашу сторону.

– Это верно. А только какой бы боярин ни был, всегда на нас сверху вниз взирать будет. Потому как гордость заедает! И что с того, если я могу его с потрохами купить? Он – боярин, а я – смерд.

– Тебе-то что тревожиться? – усмехнулся Сбыслав. – Пусть их бороды задирают. Мы своего не упустим.

– Я тебе так скажу: отец мой, Содко Сытинич, упокой, Господи, его душу, торговлю с заморскими странами вёл. Его и в Любеке знали, и на Готланде, и у нурманов. Каменную церковь своим коштом возвёл! Такие как он творили новгородскую славу. А только всё одно перед сановной голодранью спину гнул. А мне так и вовсе от них проходу нет: только отвернёшься, как уже пакость какую скажут.

– Какую ж пакость? – удивился Сбыслав.

– Будто и не ведаешь.

– Вот те крест!

– Напраслину на мать мою возводят… – Савелий не договорил, опустил взор – не мог такого вымолвить, комок к горлу подступал.

– Слыхал, слыхал, как же! – понимающе сказал его товарищ. – Молвят, будто не морского царя она дочь, а простая баба из Стекольны…

– Языки им всем поотрезать гнилые, ублюдкам сиворылым… – выкрикнул Савелий.

– Уж не Яков ли тебя так раззудил?

– Он, скотина, кто ж ещё!

– Якову ты дорогу не переходи – лют он и скор на расправу. За него весь Людин конец стоит, а кто против, те помалкивают. Вот и ты голову не подымай, потому как отсекут.

Савелий вскинулся, сжал кулак, затрясся весь от гнева.

– Что ж мне, обиду проглотить?

– И проглоти. Не такие проглатывали. – Сбышек вздохнул. – Да и по совести, Савелий, ты-то сам веришь ли, будто родитель твой морскому владыке на гуслях играл? Его ить с гуслями-то и не видали никогда. Не в обиду тебе говорю это, а так, ради правды.

– Про гусли врать не буду, не знаю. Должно, чадь присочинила, а может, скоморохи. А то, что мать моя – Варяжского моря отрасль, всем известно.

– А ещё слух идёт, будто отец твой ведуном был, с упырями якшался…

– Завистники это всё придумали. Не могли отцу простить удачи его. Вот и наплели всякого. Кабы якшался, не возвёл бы храма.

– Князь Всеслав Полоцкий, говорят, тоже волхвовал, да ещё серым волком перекидывался. А однако ж Софию поставил.

Савелий исподлобья посмотрел на товарища, опять сжал кулак.

– И ты тоже задеть меня хочешь? Все что ль против меня сговорились?

– Не серчай, – благодушно ответил Сбыслав. – Лучше скажи как на духу: зачем с Ядреем пошёл?

– А ты зачем?

Сбыслав почесал грязными ногтями персь.

– Сам знаешь: худо стало. На Мартына-лисогона лихие люди у Торопца обоз с рыбой разбили. Плескичи второе лето с чудинами режутся, торговле урон наносят. Да и хлеба не уродились. Вот и пришлось в путь сбираться. – Он поднял глаза на собеседника. – Ну а ты?

Тот опустил взор, напряжённо засопел, раздумывая. Выдавил:

– Хочу отца своего стать достойным.

– Это как же?

– Он за моря ходил, а я горы одолею. Чтоб обо мне тоже песни слагали.

– Эвона что! Трудно тебе придётся. Господь гордых не любит.

– Да разве ж это – гордость? Выше иных себя не ставлю, но и своего не упущу.

– Не надломиться бы тебе, Савка, – вздохнул Сбышек. С такой печалью вымолвил, что даже панибратское «Савка» не обидело купца. Видел он – тревожится за него старший товарищ, беспокоится. Не было в нём боярской заносчивости, а стало быть, и дуться не след.

– Уж не надломлюсь, – проворчал он.

Вскорости пошли на боковую. Савка заснул было на лежанке, но затем проснулся – по нужде приспичило. Поднялся, чувствуя, как в животе перекатывается тяжесть, нашарил во тьме сапоги, сунул в них ноги и торопливо затопал к выходу. Выскочил на улицу, хотел было тут же и опростаться, но заметил – в слабом отсвете невидимого месяца будто пар какой идёт из хлипкого стойла. Неужто пермяки вернулись? Сразу проверять не стал – другим занят был. Но, облегчившись, решил всё ж таки глянуть, что там деется. Вздрагивая от цепкого морозца, вперевалочку подступил к шаткой двери, прислушался – так и есть, полон хлев скотины! Спит, сопя и фыркая, даже всхрапывает подчас, а издали, со стороны леса, будто заунывный голос несётся. Слабый такой, жалостливый, но отчётливый. Замер Савка в удивлении, навострил уши. Точно, поёт кто-то, да не где-нибудь, а на капище. Купец протянул пальцы к двери, осторожно приоткрыл её. Хотел тихонько, да куда там – скрежетнуло так, будто борозду пропахал. Глянул внутрь, поморщился от липкой вони, шибанувшей в нос, поводил глазами туда-сюда. Опустив взор, упёрся взглядом прямо в огоньки чьих-то зрачков. Присмотрелся: на медвежьей шкуре, расстеленной в узком пространстве меж стойл, лежала, опасливо сжавшись, женщина-зырянка, а рядом теснились дети, двое мальчишек лет шести. Один из них спал, приоткрыв рот, а другой испуганно пялился на вошедшего и безотчётно шарил под собой ладонью – видно, искал нож. Савка не стал дожидаться, пока он найдёт его, высунул голову обратно, закрыл дверь. Ишь, устроились! В дома свои войти побоялись, в стойлах ночуют, стало быть. И не холодно им, поганцам.

Зябко поведя плечами (напрасно кожух не накинул, до ветру идучи), двинулся в сторону кумирни. Не разглядеть было издали, что там творится, но и так было понятно – ворожат.

Чем ближе подходил он к опушке леса, тем пронзительнее становился голос. Холод, сковывавший щёки, прокрадывался к самому сердцу, заставлял дрожать всё тело. Савка почувствовал страх. Вернуться? Нет, теперь ужо не отступит. Раз пришёл, надо идти до конца.

Он подошёл ближе, к самой опушке, вгляделся в темноту, из которой плыл тихий невнятный напев. Голос был тонкий, протяжный, но не звонкий, а сиплый, старческий. Савелий остановился на мгновение, осенил себя крестным знамением и ступил во тьму. Прищурившись, разглядел в сумраке несколько стоявших полукругом деревянных идолов, а у их подножия – людей, сидевших со скрещенными ногами. К его удивлению это были вовсе не зыряне, а ушкуйники вместе с Буслаем. Тьма за их спинами шевелилась, вздыхала, будто истекала дымом. Старик в яркой хвостатой шапке с бубенчиками, прикрыв глаза, бормотал что-то быстро-быстро, звуки сливались в единый поток, так что казалось, будто шаман тянет песню. Савке стало не по себе.

– Господи, помилуй, – вырвалось у него.

Он заметил, что тонкие губы истуканов светятся странным отливом. Кровь! В кустах большим куском мела просвечивал труп обезглавленной курицы. Кто-то дотронулся до его ноги, и Савка чуть не подпрыгнул, тихонько ойкнув. Скосив глаза, увидал поповича Моислава. Тот таращился на него, задрав голову, и чему-то улыбался, до одури похожий на одного из тех чертенят, что кривляются на иконах и фресках. Взмахнув веками, попович кивком пригласил купца сесть рядом. Зловещая улыбка его до того поразила Савелия, что он оцепенел. Напившиеся крови идолища окружали его словно жадные духи леса, и хотя не двигались с места, но гримасничали и высовывали языки. Деревья надвинулись на купца, над головой заухала сова, а где-то совсем рядом раздался тяжкий вздох.

– Матушка-Богородица, пронеси, – испуганно промолвил Савка.

Он попятился, выставил перед собой ладони, словно тщась оградить себя от зла. Заметались глубоко в темноте жёлтые огоньки чьих-то хищных глаз, потемнели и вмиг пропали измазанные кровью губы божков, закачались, заскрипели на ветру деревья. Не выдержав, Савка развернулся и опрометью бросился прочь. Он нёсся, проваливаясь в какие-то рытвины, больно ударяясь пальцами о кочки, чуть не врезаясь в появлявшиеся из мрака постройки. А за спиной его вдруг грянул и раскатился вдруг чей-то хохот, и засвистел кто-то, заухал, а потом раздался короткий окрик, и всё стихло.

Устыдившись внезапного испуга, купец сбавил ход и обернулся – нет ли погони? Но всё было спокойно, даже ветер унялся и страшные жёлтые очи больше не прыгали в лесу. Сразу взяло сомнение: уж не померещилось ли? Савка перевёл дух, чуть пошатываясь, направился к избе, где мёртвым сном спал Сбышек. «Отче наш иже еси на небеси…» – бормотал он, пытаясь отогнать тёмные чары. Подумалось: «Может, к попу сходить? Освятит он меня, разрушит наговор…». Нет, к попу нельзя – ещё укорять начнёт: неча, мол, трепетать перед кудесниками, о Боге лучше думай! У отца Ивана понимания в таких вещах не найдёшь…

Савелий достал из-под рубахи серебряный оберег в виде маленьких челюстей медведя, поцеловал его, затем перекрестился. Ввалившись в избу, прошёл в тёмную горницу, задел макушкой низкие стропила, выругался.

– Чего сапожищами стучишь, людям спать не даёшь? – послышался ворчливый голос.

Савка усмехнулся, понемногу успокаиваясь, ощупью добрался до лавки, сел. Спавший на топчане по другую сторону комнаты Сбышек заворочался в темноте, засопел, прокашлялся.

– Ты что ли, Савелий?

– Я.

– Случилось чего?

Купец нашарил кувшин с отваром, хлебнул через край. Тяжёлое дыхание его со свистом разносилось по избе.

– Волхв тут какой-то ворожит. На капище его встретил.

– Зарубил?

– Нет.

– Отчего?

– Смутил он меня. Колдовство навёл.

– Тем паче зарубить следовало.

– Страх он в меня вселил. Сам не знаю, чего испужался. Удирал без оглядки.

– Худо дело. Потолкуй завтра с отцом Иваном. Может, с Божией помощью изгонит бесов.

– Куда ему против зырянских чародеев! Как бы сам не пропал, бесов-то изгоняя.

– Ладно. Утром потолкуем.

Сбышек замолчал, и вскоре с топчана донеслось его сонное сопение. Савка же, посидев ещё немного, опять сходил на двор до ветру (прихватило что-то со страху), затем вернулся в дом и тоже плюхнулся на лежанку. Скоро он уже спал без задних ног, и лишь тревожные вздохи выдавали пережитой ужас.