Впрочем, мистическое отношение к труду – давняя традиция польской литературы. Уже Циприан Камиль Норвид (1821–1883), один из великой тройки «поэтов-пророков», прославлял работу как зарок грядущего воскрешения из мертвых в своем знаменитом «Прометидионе»:

 
                                    Ведь красота дана для восхищенья,
                                    Работа же – для воскрешенья²⁶⁸.
 

Войтыла прекрасно знал эту поэму – именно ее он когда-то выбрал для конкурса декламаторов в вадовицкой гимназии. Он и сам отдал дань выраженной в ней идее. Например, в поэме «Мысль – удивительное пространство» он написал, что «видение» (трансцедентного) придает смысл работе. В «Каменоломне» аналогичный мотив представлен как гнев на неподатливую материю, чудесным образом ведущий к любви. Гнев обуздывался верой в то, что тяжелый труд – эквивалент страстей Христовых: подобно тому как Иисус изменил человечество своей жертвой, так и работник меняет мир своим трудом²⁶⁹.

Позднее, в семидесятые годы, Войтыла обосновал этот взгляд философски, создав целую теорию о том, что природа – такое же творение Господне, как человек, и потому работа, понимаемая как преобразование мира, сродни общению с этим миром. Это была завуалированная полемика с марксизмом, который представлял природу косной и недвижимой материей, предназначенной лишь для господства над ней человека. Человек же, изменяя природу, создает пресловутые общественные отношения, заложником коих (по Марксу) и становится. Войтыла указывал, что и работа, и ее плоды – это та самая культурная надстройка, о которой писали Маркс и Энгельс. Но поскольку работа – это созерцательное общение с творениями Господа, то она в той же мере влияет на человека, в какой человек влияет на природу. То есть надстройка и базис оказываются равнозначны в формировании человека²⁷⁰.

За пустым, на первый взгляд, умствованием скрывалась простая мысль: не только экономика определяет общество, но и культура, национальные традиции и т. д. Догматики-большевики не учли этот момент и проиграли под Варшавой в 1920 году, когда против них выступили польские рабочие и крестьяне, которые по идее должны были большевиков поддержать, ведь те сражались против буржуазии и магнатов. Польский патриотизм оказался сильнее социальных расхождений. Почему? У коммунистов не было ответа. Зато он был у Войтылы. Почему не исчез польский народ, когда исчезло государство? – задавался он вопросом. По той же причине, по которой рабочие дали отпор красным под Варшавой – за ними стояли культура и традиции, которые превозмогли грубую силу и экономические реалии. А что же такое религия как не основа культуры? Вера спасла поляков от исчезновения, посрамив рационалистов. Так говорил Войтыла²⁷¹.

***

В 1957 году Войтыла написал короткую поэму «Киринеянин, в профиль увиденный», которую на следующий год опубликовал «Тыгодник повшехны». Отталкиваясь от истории о Симоне Киринеянине, которого принудили нести крест Иисуса на Голгофу, он развернул галерею человеческих образов, среди повседневных забот столкнувшихся с чудом – живым Спасителем. Образы были самые разные: и психологические типы («меланхолик», «человек воли»), и обычные люди («рабочий оружейного завода», «молодые»), и персонализированные мысли человека. Пожалуй, даже для творчества Войтылы это произведение звучало слишком туманно и абстрактно. Зато в нем он обнаружил знакомство с марксистской теорией отчуждения труда, изобразив сетования рабочего автозавода:

 
Творения рук моих всем напоказ,
Не я в них мчусь по автостраде,
Где суд вершит полиция, – не я.
Не у меня, а у машин есть голос.
И все же я душой хочу понять:
Как жить и с кем бороться? Нет ответа.
Нельзя об этом громко вопрошать —
Я должен в шесть утра быть на заводе.
Так есть ли вес у человека в мире? ²⁷²
 

И уж совсем неожиданна была концовка: «Справедливость требует бунта – но против кого?»²⁷³ Вопрос, поставленный в «Брате нашего Бога», все еще не давал покоя Войтыле: как совместить христианскую любовь и борьбу за справедливость? Много позднее ответ на него дадут теологи освобождения, создав типаж священника с автоматом, но ответ этот придется Иоанну Павлу II не по нраву, ибо он, как и герой его пьесы, выберет «высшую свободу».

Войтыла отнюдь не жил в башне из слоновой кости. Он видел несправедливость и не боялся выступать против произвола. Впервые это произошло в 1960 году. Местом событий вновь стала многострадальная Нова Хута, где на волне «оттепели» жители добились разрешения построить храм. Власти и так косо смотрели на подобные инициативы, а уж в Нове Хуте, которая изначально позиционировалась как «район без костелов», это и вовсе выглядело как вызов. В октябре 1959 года разрешение было отозвано, общественный оргкомитет по строительству распущен, а два миллиона собранных им злотых конфискованы. Верующие снесли обиду, начав собираться на молебны перед крестом, который установили на месте планировавшейся стройки. Однако в конце апреля 1960 года увезли и крест. И тогда народ взбунтовался. Протестующие ворвались в райсовет, митинговали на улицах, перевернули несколько милицейских машин, прибывших для восстановления порядка. Правоохранительные органы ответили жестко: толпу разгоняли при помощи собак и выстрелов в воздух. 181 милиционер был ранен, под арест попало до пятисот человек. Сроки от полугода до шести лет получили 87 участников протеста, еще 119 задержанных заплатили крупный штраф²⁷⁴. Глава секретариата епископата Зыгмунт Хороманьский отправил по этому поводу протестующее письмо заведующему Управлением по делам вероисповеданий, а в Нову Хуту разруливать вопрос прибыл… епископ Войтыла. Уже епископ.

***

Епископом он стал в середине лета 1958 года, когда умирающий Пий XII произвел его в ауксилиарии (помощники) краковского владыки, дав символическую кафедру в египетском Омби (каждый епископ должен иметь епархию, пусть и существующую только на бумаге). Кандидатура Войтылы шла девятой в числе выдвинутых примасом. Предыдущие восемь отклонили польские власти²⁷⁵. Войтылу, очевидно, одобрили именно в силу его аполитичности. Косвенно об этом может свидетельствовать то, что личность нового иерарха поначалу не заинтересовала тайную службу Польши – папку на него завели лишь в самом конце 1958 года²⁷⁶. Более точно судить о причинах мы не можем – церковные архивы (как в Польше, так и в Ватикане) закрыты для исследователей извне. Зато открыты архивы польской госбезопасности, и оттуда мы узнаем, что карьерный рост Войтылы вызвал зависть у некоторых краковских священников, почитавших себя более достойными такой чести.

Один из них, Владислав Кульчицкий, которого еще в 1949 году склонили шантажом к сотрудничеству, написал в донесении Службе безопасности, будто сотрудники курии и некие эмигранты из США заставили Базяка оправдываться с выбором столь молодого помощника: «<…> он объяснил, что ему нужен был суффраган (так в тексте. – В. В.) для тяжелой работы, а не для сопровождения. Войтыла же вырос в новых общественных реалиях, хорошо знает коммунизм и проблемы рабочих, вот такой ему и необходим, особенно ввиду вопроса Новы Хуты, где надо организовать приходскую и общественную работу, и вообще, он тут хозяин в Кракове и может выбирать себе помощника»²⁷⁷.

Возможно, нечто такое и было сказано архиепископом (звучит очень правдоподобно), но агент явно сгустил краски, представив мнение курии как открытое недовольство. Присутствовавший на том же собрании ксендз Станислав Дзивиш (позднейший секретарь Иоанна Павла II) держался иного мнения: «Не было никакой оппозиции»²⁷⁸. Кульчицкому вообще свойственно было выпячивать малейшие намеки на конфликт – он прекрасно знал, чего от него ждут кураторы, и старался оправдывать доверие.

Странный, но нередкий тип глубоко двуличного человека представлял собой этот священник. О таком и не скажешь в точности, когда именно он притворяется. Высокообразованный, много переживший (четыре года провел в нацистских застенках), Кульчицкий дружил с послом эмигрантского правительства Польши в Ватикане и сумел войти в доверие Вышиньскому, который даже сделал его своим исповедником и ввел ксендза в состав суда примаса. Однако Кульчицкий, очевидно, мечтал о большем. Чем-то он напоминал другого агента из окружения Вышиньского – монахиню-францисканку Марию Леонию Грачик. Ярая антикоммунистка, она провела два года в тюрьме за враждебную деятельность, пошла на сотрудничество с госбезопасностью и была отправлена следить за примасом в месте его интернирования. Вышиньский явно не доверял ей, и справедливо – ее донесения для тайной службы полны яда и желчи, источаемых в отношении архиепископа, которого она считала заносчивым человеком и комедиантом. Однако в беседах с ксендзом Скородецким – еще одним соузником Вышиньского – она высказывалась о примасе в противоположном духе, всемерно выражая тревогу за его судьбу (об этом известно из донесений Скородецкого, который тоже был сексотом)²⁷⁹. Когда же сестра Мария была собой: ненавидя примаса или заботясь о нем? А когда был искренен Кульчицкий? Оба они не по доброй воле пошли на сотрудничество с органами, но, раз начав «стучать», проявили в этом немало рвения.

***

Известие о повышении застало Войтылу на сплаве по Мазурским озерам. К счастью, отправляясь в поход, он оставил адрес для корреспонденции. Под документом стояла дата – 4 июля, день освящения Вавельского собора. Знаменательное совпадение! Растерянный, он помчался в Варшаву, где встретился с примасом и робко заметил ему, что слишком молод – всего 38 лет. Вышиньский ответил новоявленному епископу: «Эта слабость быстро лечится. – И добавил в духе Сапеги: – Прошу не противиться воле Святого отца».

Потрясенный известием, Войтыла несколько часов, распростершись крестом, молился в часовне конгрегации урсулянок Сердца Иисуса в Агонии, рядом с Вислой, за университетским собором святой Анны. Затем ночным поездом отправился в Краков, повезя митрополиту Базяку уведомительное письмо от Вышиньского. «Habemus papam», – весело представил архиепископ нового помощника своему штату. Войтыла попросил у него разрешения вернуться на сплав. «Вряд ли это теперь уместно», – ответил Базяк. Удрученный запретом, Войтыла бросился во францисканский костел, чтобы среди прекрасных фресок Юзефа Мехоффера отслужить крестный путь. Затем, набравшись храбрости, повторил свою просьбу архиепископу. «Пожалуйста-пожалуйста, – согласился, наконец, тот. И добавил с усмешкой: – Но прошу вернуться на рукоположение». На обратном пути Войтыла не сомкнул глаз: всю ночь читал «Старика и море»²⁸⁰.

Двадцать восьмого сентября 1958 года, в день святого Вацлава, покровителя Вавельского собора, Базяк рукоположил его – самого молодого прелата в Польше. Рукоположил как раз в соборе, чего не случалось с 1926 года. «Твой девиз?» – спросил он Войтылу. «Totus tuus», – ответил тот. «Всецело твой» – слова Гриньона де Монфора из его молитвы Богородице: «Я всецело Твой, и все мое – Твое. Я весь, целиком, принимаю Тебя. Дай мне свое сердце, Мария!» Totus tuus – этот лозунг будет потом красоваться на гербе архиепископа Войтылы. Ныне это имя носит краковская улица, на которой возвышается гигантский центр Иоанна Павла II.

***

Жизнь устроила новоявленному ауксилиарию жесткую проверку, бросив на новохутскую «амбразуру». Он не спасовал – вопреки ожиданиям, действовал напористо, словно показывал всем: прежняя отстраненность – осознанный выбор, но если надо, могу и поднять голос. Войтыла затеял переговоры с администрацией Новы Хуты, подал на нее иск в суд (депутат «Знака» Стомма вскоре уговорил его одуматься) и написал два письма членам правящей верхушки, в том числе Гомулке, который как раз незадолго до того грозил краковской курии суровыми мерами. Епископ, пишущий главе партии – это было нечто! До тех пор церковные иерархи общались сугубо с государственными органами, молчаливо отвергая принцип, что «правительство руководит, а партия направляет» (исключение представляли только личные встречи Вышиньского и Гомулки)²⁸¹.

Письма не удостоились ответа, а события в Нове Хуте явились предлогом для возобновления натиска на церковь. После них и произошедших спустя месяц похожих столкновений в Зеленой Гуре строительство новых храмов по всей стране было свернуто, в Кракове упразднили несколько церковных объединений, из школ вновь начали убирать уроки Закона Божьего.

Войтыла, однако, не отступился и спустя три года, в июле 1963-го, предложил занять место настоятеля в неспокойном приходе ксендзу Юзефу Гожеляному из лояльной режиму благотворительной организации «Каритас». Причины этого выбора нам неизвестны. Быть может, Войтыла предпочел, чтобы в Нове Хуте был хоть какой-нибудь священник, чем никакого. Между тем трудно было найти в Кракове пастыря, более тесно связанного с властью, чем Гожеляны. Мало того что он принадлежал к некогда отобранному у церкви «Каритасу», так еще и лично знал премьера Циранкевича, с которым когда-то жил в одном доме. Также он состоял в свойстве с отставным партфункционером Гиляры Минцем, прежде отвечавшим в Политбюро за экономику. И наконец, Гожеляны являлся секретным сотрудником Службы безопасности под псевдонимом «Турист». О последнем, конечно, Войтыла не догадывался, но и того, что знал, хватало, чтобы понять – Гожеляны из другого лагеря. И все же он выбрал именно его. Вероятно, понимал, что других шансов построить в Нове Хуте костел не будет.

И действительно, новый настоятель добился сначала возведения часовни, потом – церкви, а кроме того, ушел из «Каритаса» и разорвал контакты со спецслужбами, начав, так сказать, новую жизнь²⁸². Удивительное преображение! Работники спецслужб, правда, и раньше обвиняли его в двуличии и недомолвках, но такой оборот стал для них неожиданностью.

Вероятно, в Гожеляном происходила внутренняя борьба, окончательно разрешившаяся с получением прихода. А значит, он-то и был тем человеком, в котором нуждалась новохутская паства. Это ли не очередное свидетельство воли Божией?

***

Войтыла и сам, став епископом, начал позволять себе выпады против властей. Так, на созванном им в сентябре 1958 года совместно с Люблинским католическим университетом съезде теологов в Кракове он «достаточно сильно атаковал государственную цензуру, которая не располагает [точными] директивами, не имеет конкретного задания, а сотрудники цензуры действуют по своему усмотрению» (об этом сообщал наверх все тот же Кульчицкий)²⁸³. Едва ли было совпадением, что цензура стала главным объектом критики и на съезде польских писателей в декабре того же года. Съезд принял настолько резкую резолюцию по этому вопросу, что потребовался окрик властей, дабы унять недовольных.

Охлаждение политического климата после волны «оттепели» чувствовалось всеми. Попал под удар и Войтыла. Двадцать третьего марта 1959 года председатель краковского горсовета направил грозное письмо Базяку, предупредив его о последствиях, если ауксилиарий и дальше будет выкапывать «искусственный ров между верующими и неверующими». Особенно сильно чиновника беспокоило, что из‐за Войтылы люди «больше ценят мнение врачей-католиков, которые борются с осознанным материнством (намек на аборты. – В. В.), и учителей, избегающих некоторых деликатных тем в рекомендованных правительством учебниках, нежели мнение их неверующих коллег». Митрополит передал это письмо самому Войтыле, а тот настрочил ответное послание, в котором отверг все претензии, сославшись на Конституцию²⁸⁴.

Основными направлениями деятельности Войтылы в эти годы оставались работа с молодежью и интеллигенцией. Несение слова Божьего молодому поколению с некоторых пор – и навсегда – превратилось едва ли не в главную его страсть. Став папой римским, он даст начало всемирным дням христианской молодежи – этому мощнейшему (как он надеялся) средству евангелизации.

Служба безопасности в конце 1958 года составила первый отчет о новом краковском ауксилиарии: «Фигурант, получив сан, активно взялся за работу на участке пастырства и краковской семинарии. Он развернул ряд проектов по организации съездов, собраний, конференций и т. д… Кроме того, фигурант принимает активное участие в собраниях благочиния, где дает указания по пастырской работе (прежде всего – среди молодежи). Например, на собрании благочиния в Мысьленицах говорил, что ксендзам не следует оставлять без опеки молодежь, которая выезжает на учебу в город или которую забирают в армию. Каждый священник, по мнению фигуранта, должен поддерживать связи с родителями данного молодого человека, следить за его успехами в учебе, предоставлять по возможности помощь и даже обмениваться с ним письмами. Когда же он вернется с учебы или из армии, надо и дальше интересоваться его делами, чтобы убедиться – он не отступил от католической веры»²⁸⁵