7. Спиричуэлз

Духовное:

Порой меня посещают мысли о первичности духовного. О том, насколько важнее и выше духовное, чем материальное.

Как я себе нравлюсь в эти моменты, какой глубинной личностью я себе кажусь.

Особенно часто меня посещают такие мысли на сытый желудок.

Да, собственно, только на такой желудок меня эти мысли и посещают.

Затем у меня случился период, когда я ничего не продавал. Вообще это довольно спорный вопрос – о продажах. Вот, положим, сталевар. Он продаёт своё время и труд, он льёт свой личный пот у мартеновской печи. Значит, он продавец. Не активный, согласен. Это ему предложили продать, и он согласился. Значит, мы все и всегда – продавцы. Тогда выходит, в начале я должен был написать так: затем в моей жизни наступил период, когда я работал пассивным продавцом.

Тьфу, ересь какая.

Одним словом, в стране наступил экономический кризис и найти работу нормального, не пассивного менеджера стало проблематично. Менеджер в подобных кризисных ситуациях всегда и везде – первая фигура на заклание. В смысле, на увольнение. Прямо так, в открытую, никто никогда не говорит, но как кризис – порезку штата вечно начинают с нас, с менеджеров. Видимо, руководители фирм думают, что на крайний случай – а это он и есть, кризис же – заказчика найти и переговоры провести смогут и сами. Отчасти это справедливо и как временную меру вполне можно рассматривать. Нужно хорошо понимать, что нашу менеджерскую уникальность в любой момент могут взять под сомнение. Ведь по сути кто мы? Ни пилить, ни строить, а поболтать – золотые руки. Я имею в виду, что мы сами, менеджеры, конечно, верим в свою уникальность, считаем себя мастерами ладного слова и переговорной эквилибристики. Наши слова – в нашем же понимании – не просто звучат, как у всех, а слагаются в мощный спиричуэлз, духовную песню американских негров. Это нам так кажется. Но также кажется практически всем. Особенно на личных кухнях и в тёплых туалетах. Так-то почти всегда язык у тех, других, уютно располагается в самых тёмных ложбинах собственного тела, и слушать многих без переводчика невозможно. Но какая разница, где у них там что находится, – каждый сам себя считает Диогеном. Поэтому чуть что – сразу жертвуют именно менеджерами.

Умение говорить – оно, как творчество, полно субъективизма. Муза к кому-то нисходит, кого-то озаряет, а кому-то вообще кажется, что эта самая муза столь мала размерами и значением по сравнению с ним самим, что какая разница, где она там. Он сам к ней нисходит, к той музе.

Вспоминаю, как лет пятнадцать назад, ещё когда я служил на Дальнем Востоке, у моего соратника Вовы вдруг что-то вспыхнуло в голове и в какой-то из обычных дней он стал считать себя поэтом. Вот вчера ещё был такой обычный Вова, с нормальным для офицера запасом знакомых слов, достаточных для описания какого-нибудь незамысловатого процесса. Я имею в виду, что если наших нормальных офицеров лишить возможности разговаривать матом, то большинство из них вам покажутся иностранцами, а некоторые и вовсе глухонемыми. Флот замрёт, скукожится и иссохнет, так как станет совсем непонятно, как именно объяснить матросу, что он не прав и что он должен делать, собака такая. Вчера Вова был нормальным офицером, а сегодня проснулся поэтом. Как он за ночь совершил такой прыжок через бездну, я не знаю.

Он рассказывал нам, своим друзьям, как он ходит на мол на краю бухты и там дружит с музой, его там осеняет, что-то благостное посещает и слова как бы сами слипаются в умные, дружные рифмы. Что там с ним происходило на том молу, нам было не ясно. Что вообще там могло происходить высокого, если мы туда в туалет ходили. Там можно было только в кучу наступить высокую или споткнуться об неё. А его муза посещала.

Зачем я ему тогда сразу не сказал, что одинаковая буква на концах строк ещё не означает гениальности стиха, а часто не означает даже рифму? Вот не знаю, почему не сказал. Мне всё виделся огонёк свечи, который не гаснет на ветру. Это я об его стихах, которые он мне иногда читал, и листочек в его вспотевших руках дрожал, как тот самый огонёк свечи.

Дома у них Лариса, Вовина жена, трепетала над его стихами, она говорила, чтоб мы тут все сидели тихо, потому что Вова творит. Мне незнакомы ощущения жены поэта. Может, я бы тоже затрепетал. От Вовиных стихов почему-то всегда ещё сильнее хотелось водки. Но нам нужно было тихо сидеть и ждать, пока там Вова с музой дотворят. Обычно они вдвоём быстро справлялись. Потом торжественно выдвигались из кухни – Вова с листочком, муза и трепетная Лариса, – и начиналось чтение результатов трудной работы пытливого офицерского ума. Это каторга, скажу я вам, – сидеть за столом голодным, но не есть, видеть спирт, но не пить и полчаса слушать шедевр. Поэмы у Вовы выходили длинными, он нас ими мучил. Но я вспоминал про свечу с огоньком и старался смотреть не на стол, а только на Вову и его прослезившуюся жену, так она всегда была растрогана.

Надо сказать, что со временем мы, их друзья, стали всё реже к ним заходить, хотя они нас звали всё чаще – из-под пера у них там что-то лилось всё гуще и талантливее. Так они сами говорили. Им никто не верил, и у всех у нас оказывалось слишком много срочных дел.

Примерно через полгода, когда у Вовы уже накопилось три толстых тетради стихов приличной – с его слов – гениальности, он поехал во Владивосток. Там он хотел явить себя миру, как сам говорил. В издательство поехал. Бедные редакторы, я вам скажу, которых Вова атаковал. Он же был убеждён, что просто обязан явить себя, он явление, он глыба и валун, он мессия и рифмованный пророк со стихами о своих друзьях и всех праздниках мира. Бедные, несчастные редакторы культурно слушали и чем-то, видимо, его грели, так как Вова из очередной поездки в город привозил своё поэтически загадочное лицо. Это такое лицо, когда на крупной прыщавой его основе коровьим шлепком раскидался бесформенный нос, а глаза примерили нарядный искрящийся прищур. Такое поэтическое лицо.

Раз двадцать Вова ездил во Владивосток, а стихи всё не издавали. Вова искал причину – что не так? Всем же вокруг нравится.

Во Владивостоке наконец что-то треснуло, потекло и запахло – там не выдержали и сказали Вове всю правду. В смысле, ему там пожелали дальнейших творческих успехов, а вот всё это, что он тут привёз, пока ещё не успех, а просто-таки кал из огрызков дурацких рифм. Так поэтично поглумились над его тонкой душевной организацией, что у меня аж слеза навернулась.

Мы неделю успокаивали Вову, прятали от него спирт и верёвки, а то он грозил удавиться, потому что так делают все непризнанные поэты, а он такой и есть, непризнанный. В пьяном угаре, не найдя, на чём повеситься, он в одних военно-морских трусах цвета аквамарин рвался на балкон, чтобы прочесть прохожим всё, что накопилось в его поэтической душе. Иногда нам удавалось его остановить.

Надо было сразу ему всё сказать, зачем мне мерещился какой-то огонёк, я не знаю. Это всё, что я выше написал, к тому, что в кризис избавляются сначала от менеджеров как от балласта. Потому что – ну что это за безделица такая уметь писать стихи. Если ты никогда не видел настоящих стихов, тех, которых бросают в закрытое окно и от этого разбиваются стёкла, то тебе всегда будет казаться, что твои, именно твои, гениальны. Вот я о чём.

7.1

В тот кризис меня зашвыривало даже в казино. Не играть, конечно, слава богам. Я вообще до того ни разу не был ни в каких игорных заведениях. Кстати, на собеседовании при приёме на работу этот факт как раз и сыграл решающую роль. Меня взяли оператором, так называлась эта должность. Сидишь на смене в секретной комнате, наблюдаешь за процессом игры в камерах и следишь, чтобы всё по закону. Я имею в виду, по закону казино. Это чтобы весь персонал исполнял свои инструкции как положено. Ну или чтобы подгулявшие гости не пытались шулерить или играть на один карман с тем же персоналом. Правила игры во все виды покера, рулетки и блек-джека, разумеется, выучил наизусть. Как проверять и контролировать, если ты не знаешь, что именно нужно проверять и контролировать?

Может показаться, что эта часть моей жизни – имею в виду работу в казино – не имеет прямого отношения к продажам. Не совсем так. Во-первых, ранее я уже убедительно, как мне кажется, доказал, что у нас все дееспособные люди – продавцы. А во-вторых, я знаю, чем настоящий менеджер отличается от простого звонаря. Первый умеет и любит думать, это его жизнь, он без этого – лесной пень, об который справляют нужду все, кому припёрло. Это я в том смысле про пень, что он в страдательном залоге, за него решают, что должно лежать с ним рядом и пахнуть.

Думать в казино приходилось много. Например, меня – ну разумеется! – интересовало, как просчитать, куда на рулетке в следующий раз упадёт шарик. Если взять за константу силу броска шарика одного и того же крупье и провести некую статистику, какой номер за каким выпадает, то можно попытаться это всё математически вычислить. Разумеется, после нужно будет найти контору, которая даёт в аренду самосвалы, а то как же я повезу домой такую гору купюр, не в карманах же. Я занимался этими подсчётами месяца четыре, пока наконец не понял, что никакого алгоритма там нет. Потому что той самой константы силы броска даже у одного и того же крупье нет. Потому что её не может быть никогда. Он человек, он живой, он дышит, он волнуется, он влюбляется, он, наконец, хочет в туалет. Причём хочет в каждый момент времени с разной силой. От всего этого зависит сила его броска, и она никак не может быть признана постоянной величиной. Но это всё – отсутствие постоянства – стоило вычислить. Что я с успехом и сделал. Денег не заработал, но зато заработал на собственное спокойствие, так как понял, что такие попытки обмануть случайность – глупая трата времени. Случайность, как я понял, ещё более закономерна, чем сама закономерность. Потому что из закономерности бывают исключения, а из случайности – никогда.

Менеджер вдумчив и внимателен. Вот сидит за столом русского покера человек, часа три уже сидит. Немного проигрывает, немного наоборот, где-то при своих. Но сидит долго, не уходит, по-крупному не играет. Чего сидит? Ну, может, время выжигает, возможно, ждёт, когда муж любимой женщины уедет в командировку, я же не знаю. Заходит другой человек, я его вижу в камеры слежения, время ещё не игровое, только начало вечера, в казино почти пусто, поэтому меня от него ничего не отвлекает. Человек взглядом показывает, что ищет, куда бы присесть. Ну, может, он одинаково любит и джек, и покер, и руль, я же не знаю. Человек поставил пару раз на рулетке, проиграл, но его это не интересовало, я видел это в его лице, оно играло лучами, как солнце. Ну-ка возьмём крупнее его морду лиц – у него этих лиц, похоже, несколько. Что это он там всё время стреляет взглядом в сторону? Так, отдалим камеру, возьмём траекторию взгляда. Стреляет он – очень осторожно, впрочем, – в сторону того самого за покером, который ставит по рублю и елозит их туда-сюда. Так, интересно, наблюдаем дальше. Минут через десять, как я и ожидал, тот, с рулетки, подошёл к покерному столу и сел рядом с первым. Это уже странно, ведь рядом ещё три стола, они пустые, со скучающими крупье. Почему не туда? Наблюдаем. Второй, который только что присел, начинает так же, по мелочи ставить и скучать. Я имею в виду, делать вид, что скучает, ведь совсем недавно у него было не лицо, а весеннее солнце от лучей разных чувств. Не отвлекаемся. Полчаса – всё так же. Час. Стоять! Это что сейчас было? Стоп камера, запись, перемотка на три минуты назад. И медленный просмотр. Так и есть. Им сдали карты, два быстрых взгляда туда-сюда, и мгновенный обмен картой под столом. В результате один из них срывает банк, быстро встаёт и пытается уйти, второй остаётся на месте. «Стоп игра», – радирую по связи. Охрана, блокируем двери, задержать того самого, что пытается унести из кассы мешок денег. Деньги изымаются, обоих выдворяем из заведения ногами дагестанских охранников, вход им во все точки закрываем.

Что касается нечестной игры в целом, так я вам скажу одну вещь, и вы ахнете. Ну, во всяком случае, я ахнул, когда понял кое-что. У нас на местах были папки с документами для служебного пользования, в них собирались и описывались подобные случаи. В девяноста пяти процентах это были люди одной национальности. И если кто-то подумает, что это те, кто шли за Моисеем, так он ошибётся, чтоб я так жил, четное слово. Ни боже мой. Не буду рассказывать, какой именно национальности, потому что знаю – среди них много порядочных людей. Но поди ж ты – девяносто пять процентов.

Но это всё были случаи какого-то низкопробного глупого уродства, а не шулеры. Я видел сам, например, такое. Игрок на рулетке поставил в поле стейк из нескольких фишек, крупье бросил шарик. И когда он, шарик, уже упал в номер, а барабан ещё крутился, игрок – якобы у него плохое зрение – наклонился к барабану, как бы разглядеть, куда упало. А сам в это время мизинцем двинул фишки в нужное выигрышное поле. На такие случаи в казино всегда был я и мои камеры, а ещё мощные ноги дагестанских охранников.

Надо сказать, что того самого, настоящего шулера я за всё время работы – а это примерно год – видел лишь однажды. На точку напротив станции метро «Академическая» пришёл мужик лет тридцати пяти, в стильном приталенном пиджаке, на пальцах два больших золотых перстня. Собственно, и всё. Нет, не всё. Уверенность в нём была, в каждом движении, в каждом взгляде. Он смотрел перед собой совершенно спокойно, обозначая улыбку, немного приподнимая уголки губ. Но у нас по связи сразу шухер – пришёл какой-то известный в мире питерского подполья шулеров человек. За покер не пускать. За блек-джек тоже. Только на руль. Пустили. Я не знаю как, но на рулетке тот за пятнадцать минут поднял десять моих месячных зарплат, не обрадовался и не огорчился, как был, так и остался со своими уголками губ. Небрежно откинул часть фишек крупье на чай и заказал спиртное. Крупье – красивая девчонка лет двадцати пяти, я видел, как она была смущена и большим чаем, и тем, что её могут в чём-то подозревать, – постучала фишками об стол. Это знак такой для меня, мои камеры же звук не передают, я только вижу движения. Вижу, что она стучит на запись, значит, это чай, она не сама взяла, я это понимаю и пишу. Тому импозантному шулеру принесли рюмку коньяка и кусочек лимона, и вот теперь он меня сразил первый раз. У него в правой ладони возникла большая такая монета, размерами с наш старый рубль. Он стал её вращать. Между пальцев. Вверх-вниз, туда-сюда. С внутренней стороны ладони. И, что меня повалило на спину сознания, с внешней. Да как это у него этот тяжёлый рубль между пальцами скачет вниз? А вверх-то каким таким чудом? Какое-то незаметное мне движение пальцев, а тяжёлая монета ползёт то вниз, то вверх, будто бы она могла гнуться. Я приблизил камеру вплотную к его ладони и сидел любовался. Я до сих пор не понимаю, как это возможно. Какой-то факир гибких пальцев, честное слово.

Он больше не ставил, он сидел и улыбался. Потом допил свой коньяк, встал и спокойно вышел. А после того как вышел, он меня покорил второй раз.

Дело в том, что я, конечно, часто видел в казино людей, которые довольно прилично выигрывали. Не верьте тем, кто говорит, что там выиграть нельзя. Можно. Но верьте мне, когда я вам говорю, что любой, кто сегодня выиграл – я подчёркиваю, любой, – вернётся завтра и оставит больше, чем взял накануне. А вот тот, в пиджаке, не вернулся. Я больше его не видел никогда. Ни на одной точке, у нас связь по точкам была, я мог всё видеть и отслеживать. Скорее всего, он и не придал значения, что что-то там выиграл, видимо, это и не деньги были для него, я думаю.