– Слышали, граф, что сказал этот молодой рыцарь? – спросил он, обращаясь к Ростопчину. – Между четырьмя океанами. Отныне так и надобно говорить и писать. Особливо, граф, если бумаги идут через вашу коллегию и могут попасть на глаза британскому Георгу. Ибо поход на Индию и, следственно, выход к Индийскому океану – дело лишь времени, причем не столь отдаленного, уверяю вас. А чем завершится сей поход при известной слабости англичан в сухопутных баталиях – надеюсь, понятно всем.

Граф почтительно склонил голову в знак полнейшего своего согласия с монархом.

Тем временем фон Штраубе успел вспомнить недостающие слова, однако это оказалось лишним. Император приблизился к ним пятерым и сказал:

– Встаньте, благородные мальтийцы. Я вижу, вы и так истомлены долгими странствиями.

Все поспешно поднялись с колен. При этом братья Жак и Пьер, утайкой от комтура изрядно выпившие по дороге, дабы спастись от холода, крепкого вина, слегка покачивались в своих жестянках, так что, пожалуй, впрямь смотрелись как порядком истомленные.

– А мы тут говорили с графом о государственных делах, – продолжал император, – вдруг я смотрю в окно и что вижу? Сию обветшавшую повозку с рыцарями, едущими в ней. Какой иной рыцарь, будь он на моем месте, отказал бы странствующим собратьям в приюте?

Даже, пожалуй, и фон Штраубе, не знай он о предуготовленности такого поворота дел, не усомнился бы ни на миг, что так оно и было в действительности – столь искренне говорил все это государь.

– О, поступок истинного рыцаря! – тоже с искренними совершенно слезами умиления проговорил комтур, прижимая руку к груди. – Граф Литта, последний комтур скитающегося ордена, приветствует вас, государь.

– Что ж, граф, – сказал император, – представьте мне уж заодно и остальных своих рыцарей… Э, да один, по-моему, даже слепой…

Отец Иероним заговорил, опередив комтура:

– Очи мои незрячи – то правда, государь. Но истинный слепец тот, кто не видит Господа нашего впереди себя, меня же лишь Он один ведет за собою.

– Достойный, достойный христианского рыцаря ответ, – похвалил император. – Кто же тебя, однако, наградил этими бельмами?

На этот раз уже комтур поспешил с ответом, опережая слепца:

– Сей доблестный рыцарь Ордена, отец Иероним, – сказал он, – принимал участие в морском сражении против турок. Рядом с отцом Иеронимом взорвалась пороховая бочка, и взрыв пороха навсегда ослепил его глаза, но никак не рыцарскую душу его. Он и сейчас, в свои девяносто лет, готов сражаться против любых неверных и, несмотря на бельма свои, мечом, смею заверить вас, государь, не промахнется, ибо сам Господь направляет руку его.

– Гм, слепец, рубящийся на мечах… – с немалым удивлением проговорил государь. – Любопытно бы посмотреть… Тут у меня один малопоместный дворянин из Владимирской губернии возрешился подать прошение на высочайшее имя о невозможности призвания его осьмнадцатилетнего недоросля к военной службе – и какой, по-вашему, приводит резон? – С этими словами император взглянул на Ростопчина. – У недоросля его, видите ли, слабое зрение, отчего тому носить прописано очки!.. За прошение, поданное не по уставу, дворянин тот уже сидит в крепости, а вот с недорослем его будем решать. Полагаю поручить сие графу Аракчееву. Моя пропозиция – дать ему чин четырнадцатого класса и услать писарем подале Иркутска без права повышения в чинах. Уж с писарским делом справится; я так полагаю – коли в очках, то писать умеет. – И он снова перевел взгляд на комтура и кивнул в сторону отца Иеронима: – А сколько, вы сказали, ему лет? Ужель впрямь девяносто? Никак бы не подумал. Какая осанка! Сила какая в руках! Откуда такое в его годы?

Комтур снова заторопился с ответом:

– Я так мыслю – от праведной жизни и монашеского воздержания, государь.

– Вот! – подхватил император, обращаясь опять к Ростопчину. – Почему безжалостно и караю распутство и пьянство среди нынешних наших дворян. Что бы там заступники их ни говорили, что, де, молодо – зелено, а я карал и буду карать! – Он все более распалялся. – А то иной к тридцати годам уже не воин, а тюфяк с соломою! Нет, шпицрутенами, шпицрутенами всю дурь из них вышибу! И Указ о дворянской вольности мне тут не указ! Особливо в части дворянской неприкосновенности. Вот мой указ! – Государь похлопал по могучему плечу отца Иеронима. – Праведная жизнь и воздержание – и будешь не тюфяком, а истинным рыцарем до девяноста… Ладно, комтур, а что скажете о других своих рыцарях?

– Это – монахи-рыцари Ордена шевалье Пьер де Сютен и виконт Жак д`Орильи, – сказал граф Литта, а те низко опустили головы – как фон Штраубе понял, дабы государь не уловил в их дыхании запаха вина. – Оба, – продолжал комтур, – принадлежат к знатным французским фамилиям, и оба вступили в Орден и приняли монашеский постриг после происшедшей на их родине революции. Оба превосходно владеют искусством фехтования, и оба…

Но государь вдруг поморщился – то ли все же учуял запах вина, растекавшийся от рыцарей, то ли само упоминание о революции было ему неприятно, то ли их жестянки не внушили ему уважения – и, мигом утратив к ним всяческий интерес, перешел к фон Штраубе.

– Ну а об этом юном рыцаре что вы мне можете интересного поведать?

– Сей молодой рыцарь – барон фон Штраубе. В его славном роду все младшие отпрыски с юных лет поступали на служение в Орден, так повелось еще со времен крестовых походов. Вначале то был орден Тамплиеров, а после его разгрома в четырнадцатом веке – на служение к нам. А род его – один из древнейших в мире и ведет свое начало от королей благочестивой Меровингской династии, коя, в свой черед…

Фон Штраубе осмелился поднять голову и с удивлением взглянул на Литту. Не слишком ли близко подходил комтур к его Тайне в своих речах? И отец Иероним уставил на Литту свои бельма. Да граф и сам, должно быть, почувствовал, что излишне далеко может забрести в своих речах и осекся на полуслове.

По счастию, император этого не заметил – слишком его поразили предыдущие слова.

– От Меровингов, я не ослышался? – спросил он. – Это какой же, стало быть, век?

– Хлодвиг, первый король из династии Меровингов, – пустился в объяснения комтур, – он же первый король франков, правил в шестом веке от Рождества Христова. Однако род Меровингов известен с более давних времен и, как считают многие, восходит…

И снова отец Иероним словно бы ощупал его своими бельмами, и снова осекся комтур. Нет, решительно не стоило ему вдаваться в столь давнюю родословную фон Штраубе. Тут каждое слово – что шаг по тонкому ледку, готовому вот-вот хрустнуть под ногами.

Государю, однако, пока что и упоминания о Хлодвиге было довольно.

– Шестой век! – восхитился он. – Это даже на три века будет подревнее нашего легендарного Рюрика! Что ж, в столь древнем роду, полагаю, сумели сохранить понятия о рыцарской чести…

Фон Штраубе между тем, пользуясь задумчивостью императора, решился посмотреть ему в лицо. И снова произошло это, что случалось с ним весьма редко и что он называл для себя наитием. Лицо императора – так почудилось ему – вдруг исказилось, изменило цвет с белого на предсмертно синий… Боже, шелковый офицерский поясной шарф туго обтягивал ему шею, не давая дышать. Глаза выпучились, язык начал вываливаться изо рта…

В ужасе фон Штраубе перевел взгляд на Ростопчина. Наитие все еще не покидало его, но подобного ужаса теперь не вселяло. В этом наитии граф был не так молод, но вполне бодр. А вот за спиной его… за спиной его полыхал огромный город – нет, не каменный Санкт-Петербург, какой-то другой, деревянный город с бесчисленными маковками церквей… Впрочем, то было слишком далеко, оттого мигом развеялось. Перед ним опять стоял молодой граф и аристократически-надменно чему-то улыбался.

И горло императора уже не перехватывал этот страшный шарф, и лицо его было по-прежнему бело.

– Шестой век… – задумчиво повторил государь. – И, говорите, затем несли послушание в ордене Тамплиеров? – повернулся он к комтуру.

– Именно так, ваше величество, – склонил голову Литта.

– Любопытно, весьма любопытно, – так же задумчиво сказал император. – Полагаю, мы еще к этому вернемся… А это что у вас за узел? – сменив тон, спросил государь.

Рядом с комтуром лежал тюк, обернутый мальтийским плащом, – граф прихватил его в последнюю минуту перед тем, как выйти из дому. Снова же по улыбке Ростопчина фон Штраубе понял, что все обговорено, однако на искренности в голосе комтура это опять никак не сказалось.

– О! – воскликнул он. – Сие – главные реликвии Ордена, которые мы сберегли в своих долгих скитаниях! – Граф с поспешностью развязал тюк. – Это – скипетр гроссмейстера и великого магистра Ордена, переходящий от одного орденского владыки к другому еще с тех пор, как мы воевали на святой палестинской земле. Это же – прочие регалии магистров: крест святого Иоанна Иерусалимского, цепь святого Франциска, походный молитвенник магистра, плащ магистра. Прочие символы его власти и Божьего избранничества…

– Но позвольте, позвольте! – словно вспомнив лишь в эту минуту, вмешался император. – Насколько мне известно, ваш магистр уже давно почил, мир праху его. Для кого же вы бережете все регалии сии?

По лицу графа Литты фон Штраубе понял, что тот наконец почувствовал облегчение – видимо, последующая речь была зазубрена им до последнего слова и, по счастию, не заключала в себе этих нелепых Аравийских пустынь.

– Великий государь! – снова опустившись на одно колено, торжественно изрек он. – Впервые за время долгих наших странствий по миру мы лицезрим того подлинного рыцаря, коего желали бы видеть своим гроссмейстером. Божие просветление, еще накануне постигшее меня, подсказывает то же самое. Как последний доживший до сего светлого часа комтур древнего ордена нижайше прошу ваше императорское величество принять сии регалии и стать нашим магистром! – с этими словами он на вытянутых руках протянул императору гроссмейстерский жезл.

По лицу Литты снова текли слезы умиления. Ох умел, умел комтур их в нужную минуту пускать!

Император обернулся к Ростопчину:

– Видите, граф, в мальтийские магистры меня зовут. Что на сие скажете?

– Хочу лишь напомнить вашему величеству, – с улыбкой отозвался граф, – что мальтийский гроссмейстер, по их уставу, является вассалом римского папы. Разумеется, сие только formllement .

– Ну, это еще поглядеть, кто чей вассал, – надменно улыбнулся император. – Погодите, граф, погодите – и увидите. А устав – вот отныне их устав! – с этими словами он ударил себя в грудь. Затем снова перевел взгляд на Литту. – Что ж, коли на вас снизошло такое просветление Божие – так и быть по сему! – Государь решительно взял жезл из рук графа и со словами: – Поднимитесь, мой рыцарь, – слегка приобнял утирающего слезы комтура. – Итак, перед вами – быть по сему! – ваш магистр, рыцари мои, – сказал он, обращаясь ко всем мальтийцам. – Стало быть – ваш отец, всегда готовый принимать вас с любыми вашими нуждами. И покуда, видя, что вы поиздержались за время вашего долгого, полного лишений пути, жалую вас пятью тысячами рублей, кои можете нынче уже получить в казначействе.

– О, государь!.. – всхлипнул комтур.

– Кроме того, – продолжал император, – велю в этом замке выстроить мальтийскую залу, где и станем собираться с вами за круглым столом, как сие бывало в добрые рыцарские времена… – На миг он задумался. – Только этот плащ… Ведь ваш магистр еще и император, а для персоны императора, мне кажется, он…

– В особо торжественных случаях магистр Ордена может надевать горностаевую мантию, – поспешил вставить граф Литта и тут же, видимо, раскаялся в своих словах, ибо эту самую горностаевую мантию, лежавшую у него в сундуке, давно пожрала до самого жалкого вида ненасытная санкт-петербургская моль.

Император, однако, судьбой мантии озабочиваться не стал, только произнес:

– Вот это иное дело. Велю для себя пошить… Кстати, комтур, я слыхал, ваш… мой Орден располагает многими великими тайнами древности. Надеюсь, от магистра они не могут быть сокрыты?

– Да, мой магистр, – отозвался граф, чувствуя себя явно неуютно под бельмами слепца. – И вот одна из них. – Он достал из-под кирасы нечто бережно завернутое в тряпицу и, развернув, протянул императору с виду небольшой осколок синего стекла. – Это, – сказал он, – Spiritus Mundi, плод многовековых исканий древних алхимиков.

– Гм… – Император взял реликвию в руки. – А по мне, так простое стекло… Оно что же, золото творит, если, ты говоришь – от алхимиков?

– Нет, мой магистр, – сказал комтур, – секрет философского камня, насколько мне ведомо, так никому и не удалось пока что раскрыть. Но Spiritus Mundi должен быть его составной частью. Взгляните на него как-нибудь в полной тьме – и тогда вы увидите Божественный свет. Это и есть Дыхание Вселенной. Кроме того, Spiritus Mundi приносит удачу его обладателю.

– Что ж, поглядим, поглядим… – проговорил император и вполне по-хозяйски убрал Spiritus Mundi к себе в золотую, украшенную камнями табакерку. – Надеюсь, это не единственная из ваших тайн?

– О нет… – пробормотал граф (бельма слепца, казалось, прожигали его насквозь). – Например, существуют секреты фортификации, всяческие хитроумные ловушки, придуманные Орденом в течение веков…

Ловушки, однако, явно мало интересовали императора. А вот на фон Штраубе при этих словах снова снизошло наитие. И было это во времени, он чувствовал, совсем, совсем рядом. Кто-то высокорослый, в гвардейском мундире, бездыханный лежал на каменном полу, и кровь насквозь пропитала его белый парик. Человек этот казался барону знакомым, но он лежал лицом вниз, и узнать его никак не удавалось.

Что сие значило, фон Штраубе не знал, так же как не всегда он умел распознать истину за другими своими наитиями. Лишь то, которое было связано с императором, отчего-то не вызывало у него сомнений.

Он незаметно встряхнул головой, и видение с окровавленным париком исчезло.

Комтур между тем, видя неинтерес государя к тайным ловушкам, продолжал:

– Имеются у Ордена конечно же и иные тайны, которые, впрочем, весьма и весьма запутаны, оттого требуют долгих пояснений…

– Ну если долгих – тогда не сейчас, – к явному облегчению комтура и отца Иеронима, молвил император. – Мы еще, полагаю так, вскорости вернемся к этому. – Он перевел взгляд на фон Штраубе: – И с вами, рыцарь столь благородного рода, мне небезынтересно будет со временем побеседовать… Однако же, – прибавил он, – сейчас, за важными государственными делами – ибо новый магистр ваш еще, увы, и владыка земной, оттого обременен делами мирскими – вынужден буду, мои славные рыцари…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хвала Создателю, обратно ехали в крытой карете, а не срамились на весь Санкт-Петербург в этой комедиантской повозке, в которой уже отпала всякая нужда.

– Сын мой, – обращаясь к фон Штраубе, сказал граф Литта, когда они отъехали от дворца, – мне показалось, что вы что-то такое увидели…

Рыцарю подумалось, что комтур догадался о видении с окровавленным париком гвардейца – именно сие никак не отпускало молодого барона, ибо слишком было близку.

Однако нет, комтура интересовало другое, чуть более отдаленное.

– Вы так смотрели на императора в какую-то минуту… – продолжал он. – По-моему, вы увидели что-то такое… Не раскроетесь ли?

– По-моему… – проговорил фон Штраубе. – Во всяком случае, мне так показалось… Императора скоро… и даже весьма скоро… самым жестоким образом убьют…

В карете послышался металлический шелест – это вздрогнули в своих жестянках братья Пьер и Жак. Комтур тоже вздрогнул и на минуту-другую притих. Потом, вздохнув, произнес все-таки:

– Ах, сын мой, я жалею, что вас об этом спросил… Если бы я только знал ваш ответ!.. Что ж, пускай будет нам обоим наука: мне – что не всегда надо проявлять излишнее любопытство, а вам – что не на все вопросы надо давать столь прямой ответ. Постарайтесь, мой сын, об этом забыть. И чем быстрее вы это сделаете, тем, право, лучше.

И только отец Иероним, будто ничего такого не слышал, знай вглядывался бельмами в свою темноту, что-то почти беззвучно себе под нос нашептывая. Лишь фон Штраубе, обладавший тонким слухом, смог разобрать в его шепоте латинские слова – это были те же самые, что он уже слышал от слепца по дороге во дворец:

– Peccavi, Dei! Sic, peccavi!.. – И в каком таком грехе он каялся, могло быть ведомо лишь одному Тому, к Кому он обращался

Остальные ехали молча и после неосторожных слов фон Штраубе стараясь не смотреть друг на друга.

Глава IV

Покушение. Фон Штраубе и комтур наносят визиты, а по ходу дела молодой барон узнаёт о людском пороке несколько больше, чем знал до того

Первым на пути был небогатый дом, где снимали себе весьма убогое жилье орденские братья Жак и Пьер. Карета приостановилась, чтобы их выпустить, и они, громыхая жестью, дрожа в этих комедиантских доспехах от холода, быстро устремились к дверям.

Через квартал располагался дом, где жил отец Иероним. Здесь карета тоже остановилась. Фон Штраубе хотел было вылезти вслед за слепцом, чтобы помочь ему найти вход, но слепой жестом дал ему знак оставаться на месте, а сам без всяких поводырей, ничуть не сбившись, зашагал в нужном направлении, будто в самом деле кто-то иной, незримый указывал ему верный путь.

Теперь, когда фон Штраубе и граф Литта оставались в карете вдвоем, комтур решился сказать:

– Не перестаю раскаиваться, сын мой, что давеча спросил вас. Подобные вещи, поверьте мне, никогда не следует произносить вслух.

– Но ведь тут не было никого, кроме орденских братьев, – возразил фон Штраубе.

– Да, оно так, – согласился Литта, – но существуют слова, которые не стоит даже воздуху доверять.

– Но уж воздух-то никому не донесет, – попытался возразить фон Штраубе, однако же граф пожал плечами:

– Кто его знает, здешний воздух… Кроме того, на козлах сидит кучер, а мимо проезжают экипажи…

– Но кучер далеко, а проезжающие экипажи… Не хотите же вы сказать, что из них кто-нибудь способен услышать разговор, происходящий в чужой карете?

И снова комтур плечами пожал:

– Не знаю, не знаю… В этой стране (а я тут живу, как вы знаете, уже немало) у людей какой-то особый слух. Иной раз мне кажется, что тут умеют слышать даже мысли. Во всяком случае, граф Пален каким-то образом о них узнаёт. Посему здесь надо быть вдвойне, втройне осторожным, о любой малейшей неосторожности можно весьма и весьма пожалеть. И языки тут умеют развязывать – вы даже представить не можете как… Впрочем, вы уже приехали. Полагаю, мы еще продолжим этот разговор.

Карета остановилась возле дома, принадлежавшего лекарю Мюллеру, где проживал фон Штраубе, как раз в тот момент, когда к подъезду подходил конногвардейский офицер, поручик Спирин, который жил здесь, в мюллеровском доме, так же, как и барон, во втором этаже.

У подъезда вышла некоторая заминка: и фон Штраубе, и Спирин пытались в знак уважения пропустить один другого впереди себя. Все же Спирин, поскольку был в несколько больших летах, уступил и вошел первым.

И тут…