РАЗЛИЧНЫЕ аспекты переносов столиц привлекали внимание специалистов во многих разделах социальных наук – истории, социальной и экономической географии, юриспруденции, теории национализма, изучении стратегий общественного развития (public policy debates), теории и истории международных отношений, истории архитектуры, археологии, политических науках, социологии, экономике, демографии, регионалистике и теории военной стратегии. Исследования столиц и проблемы переноса также имеют важные импликации для разработки эффективных публичных программ, международного права и международных отношений. Некоторые аспекты этой проблемы затрагиваются также девелоперами и экспертами в области недвижимости, туризма, экологии, планирования городов и муниципального управления, систем коммуникации, транспорта и автомагистралей. Не будучи специалистом ни в одной из этих областей, я тем не менее буду апеллировать к некоторым из этих дисциплин в поисках теоретических парадигм для анализа данных и исторических прецедентов переноса мировых столиц.
Все это, конечно, не означает, что читателю здесь будет предложена просто эклектическая амальгама различных дисциплинарных перспектив на функции и задачи столичности и их воплощение в реальных практиках. Но автор надеется учесть в своем анализе эти различные перспективы для того, чтобы предложить более универсальный и всесторонний анализ столичности, концентрируясь на политическом содержании решений о расположении или переносе столиц в глобальной сравнительной перспективе. В центре моего анализа будет находиться вопрос о том, как в различных географических, геополитических, архитектурных, градостроительных, юридических, технологических и прочих решениях воплощаются конкретные политические стратегии государств. Как, порой в драматических обстоятельствах, нации решают вопросы своей идентичности и политической и социальной организации через выбор своего центра. При этом основной парадигмой данного исследования будет изучение различных стратегий национального и государственного строительства, которые дадут ключ к пониманию значения и достаточно широкой практики подобных решений в наши дни.
Одной из задач автора является также создание общетеоретической системы координат для анализа феномена столичности, которая может обогатить также наше понимание более общих вопросов в социальных науках, одним из которых, безусловно, является вопрос о формах и средствах национального и государственного строительства. Именно отсутствие такого теоретического каркаса, на мой взгляд, делает обсуждение этой темы менее продуктивным и менее понятным также на практическом уровне. Именно теоретический подход позволяет опознать контуры проблемы и обратить внимание на ее многоаспектность в самом конкретном и осязаемом смысле. Здесь предварительно необходимо по крайней мере назвать и обозначить некоторые из этих теоретических проблем.
Теоретические вопросы, которые я имею в виду, относятся главным образом к более фундаментальным историческим, макросоциологическим и философским темам, которые придают более широкий смысл, масштаб и значимость обсуждаемой теме. Эти темы связаны, прежде всего, с пониманием различных культурных практик столичности и моделей отношений между властью и пространством.
С точки зрения автора, тремя главными из этих фундаментальных тем, интимно связанных с обсуждаемой проблемой, являются темы эффективности новой столицы (прагматика), проблемы справедливости (нормативность), воплощенные в самом ее расположении и внутренней структуре, и идентичности, прежде всего той идентичности, которая выражается в пространственных категориях. С этими тремя темами сопряжены три специфических круга вопросов. Какое месторасположение столицы может быть наиболее эффективно для решения государственных задач – военных, экономических и политических? Какое расположение может быть наиболее справедливо с точки зрения граждан или подданных государства? Какое расположение может быть наиболее органичным, аутентичным и отвечающим идентичности народа или цивилизации?
Все эти вопросы заостряют пространственный аспект общефилософской и общесоциологической проблематики. Речь здесь идет о прагматике, морали и онтологии сообществ и социальных коллективов в их соотношении с пространственными категориями – каким образом власть, справедливость и идентичность воплощаются в пространстве, как пространство способствует или препятствует осуществлению этих практических или идеальных элементов в реальных социальных и политических практиках. Могут ли пространственные формы служить эффективным проводником социальных изменений – более эффективной власти, более справедливой справедливости и более аутентичной идентичности?
Остановимся на каждом из этих аспектов и их особых императивах немного подробнее.
Эффективность политической власти воплощается в эффективности управления пространством и в самой его организации. Расположение столицы с этой точки зрения выступает в качестве важнейшего элемента механики и логистики самой власти («доставки» публичных благ). В этой системе координат месторасположение и характер функций надлежит оценивать с точки зрения оптимальности того рычага, которые они предоставляют власти для контроля над территорией, а также для укрепления, удержания, сохранения и расширения самой власти.
В концепции столицы сливаются две самые древние и самые мистические из мистик – мистика власти и мистика пространства. Власть создает и использует столицы как политические центры для установления, утверждения и поддержания порядка. Новые столицы также позволяют государствам по-новому ориентировать себя в политическом и экономическом пространстве глобализирующегося мира. Они создают рычаги внутри государства для более успешной мобилизации ресурсов управления и расширения при условии минимизации издержек для контроля над территорией. В этом смысле столицы можно рассматривать в качестве начал и фундаментальных элементов государственности, термодинамики самой власти.
Изучение траекторий перемещения столиц заставляет посмотреть с новой точки зрения на успех или фиаско многих государств в мировой истории. Концепция столицы и столичности позволяет также иначе осмыслить идею локализации власти и отношения между ее макро– и микропространствами, различные модусы и акциденции власти, формы сосуществования и взаимодействия власти и пространства в практиках различных культур и цивилизаций.
Обсуждение столичной тематики выносит на повестку дня также чрезвычайно важный вопрос о чувствительности политической организации государства к обустройству его пространств. Власть формирует и организует пространство в соответствии со своими целями и задачами, но организация пространства, в свою очередь, оказывает обратное влияние на логику властных отношений и политические институты. Изменения политических форм власти часто диктуют изменения в организации пространства и в его символизме.
Если формулировать вопрос в более конвенциональном дисциплинарном ключе, то он состоит в формах взаимодействия политики и географии. Политические конфликты могут мистифицироваться как географические конфликты и в политической практике часто получают географическое воплощение. Политика формирует пространства, но пространства, в свою очередь, формируют политику. Пространственные изменения, в том числе и переносы столиц, могут стимулировать определенные политические изменения и воплощать определенные политические идеологии. Географический конфликт может совпадать с политическим конфликтом, обострять его или усиливать. Пространство обладает свойствами усиления и ослабления власти, ее обобщения, разделения и обмена. Пространство консолидирует, фрагментирует, фасует и по-разному упаковывает и представляет власть и властные отношения.
При этом мистика власти и пространства часто дополняется и усиливается мистикой центральности. Именно центральность, как мы увидим ниже на множестве примеров, часто предлагается в качестве пространственной формы разрешения конфликта между двумя или несколькими противостоящими друг другу фракциями внутри государства.
Постмодернистский взгляд на мир пытался разрушить и деконструировать идею центра как такового. По мнению постмодернистов, в современном мире больше нет центра, нет единой арены и иерархии. В представлениях многих социальных теоретиков, которые не обязательно разделяли постмодернистскую программу, но тем не менее пользовались ее терминологией и некоторыми теоретическими выводами, идея центра приобретала все более виртуальный характер. При этом с точки зрения этих теоретиков субстанция центра в современном мире замещалась и продолжает замещаться различными потоками и энергиями. Все это позволяло этим теоретикам говорить о принципиальной полицентричности или даже ацентричности современного социального пространства (Россман, 2009). В соответствии с этими, по сути постмодернистскими, представлениями само устройство власти в современном мире делокализуется и детерриториализуется. В результате этих процессов власть материализуется не столько в физических точках, сколько в сетях, энергиях и микровзаимодействиях.
Обсуждение проблемы столичности позволяет, на мой взгляд, усомниться в этих выводах и поставить вопрос о том, что центры и центральность во многом сохраняют свою конвенциональную роль и значимость. Хотя речь не всегда идет о физической или всем понятной конвенциональной центральности, цивилизации по-прежнему ориентируются на центры, разыскивают или конструируют их и перемещают по определенным законам. И это во многом способствует разрешению возникающих социальных, политических и религиозных конфликтов.
В числе элементов эффективности пространства с точки зрения власти является легитимность и легитимация этой власти. В современных обществах легитимность определяется главным образом принципами справедливости и идентичности, о которых, в связи с переносами столиц, мы скажем несколько слов ниже.
Наряду с идеей эффективности взаимодействия власти и пространства в столичной проблематике чрезвычайно заострена идея справедливости. Причем эти две темы пересекаются и тесно связаны одна с другой. В современных демократических государствах эффективность расположения столицы во многом определяется тем, насколько она удовлетворяет принципам справедливости и нейтральности.
В месторасположении столицы, а также в ее морфологии и внутреннем обустройстве находят свое выражение идеи политической философии. Связь с этими идеями обнаруживается, прежде всего, в представлениях об идеальном государственном устройстве, идеях о социальной справедливости, краткосрочных и долгосрочных задачах общества, которые отражаются в видениях новой столицы. В дискуссиях на эту тему можно также видеть меру осознания обществом своих текущих задач.
Принципы социальной справедливости воплощаются в дистанции от составляющих государство групп, принципах инклюзивности или эксклюзивности в построении самих центральных или столичных пространств, включенности и представленности в них различных социальных групп и классов. При этом центральность часто служит пространственным выражением принципа справедливости, и она во многих случаях может играть ключевую роль в вопросах организации всей территории государства. Расположение столицы балансирует или регулирует отношения между основными составляющими системы, между центром и периферией и столицей и провинциями. Оно структурирует само пространство, а также сами реальные и возможные конфликты. При этом конфликты, возникающие на политической почве, в некоторых случаях могут разрешаться пространственным путем. Сама форма организации пространства может осложнять и искажать всю систему политических, экономических и человеческих отношений, но она же может и способствовать воплощению принципов справедливости и реконституции социальных отношений.
Наконец, вопрос о столицах – это всегда и вопрос об идентичности или даже об экзистенциальном выборе. Французский антрополог Андре Леруа Гурон считал, что ориентация в пространстве может быть не менее фундаментальна для общества, чем собственно производственная деятельность (Leroi-Gourhan, 1965: 150). В каждой столице есть своя экзистенция, связанная с выбором нулевой точки, нулевого меридиана, по отношению к которому идет отсчет национального времени и национального пространства. И такой выбор, часто вытекающий из концепции идентичности, может быть не менее ответственен и судьбоносен, чем выбор стратегической позиции в ходе военного конфликта. Именно поэтому выбор столицы часто окружен важными религиозными или мифологическими представлениями подобно выбору веры.
Поиск идентичности сообщества, возникающего в результате трансформации старой общности, нового военного союза, политического альянса или коалиции или других процессов, часто сопряжен с поисками нового центра. Сегодня эти явления особенно заметны в процессах формирования новых наций и национальных государств. Их поиски и конструирование новой идентичности часто сопрягаются с основанием новых столичных городов или крупными перепланировками старых центров. Однако парадоксальным образом эта тема была обделена вниманием как в классических, так и в более поздних теориях национализма, в том числе в работах таких важных теоретиков, как Бенедикт Андерсон, Эрнст Геллнер, Эрик Хобсбом или Энтони Смит (Anderson, 1991; Smith, 1995).
Реконструкция истории возникновения европейских столиц создает предпосылки для более адекватного взгляда на историю европейских наций и формирование национального самосознания, в генеалогии которых столицы принимали активное участие, а также на различные стратегии территориального и национального развития. Понимание символических элементов и аспектов возведения и жизнедеятельности столиц могут пролить новый свет на конкретные идеи и пути становления наций и национализма.
С концепцией идентичности тесно связано национальное пространственное мышление и национальные языки географического самоописания. Выбор столицы, помимо социально-политической прагматики, может определяться также этим национальным пространственным мышлением или даже пространственным бессознательным культуры. Именно национальное понимание и интуиции пространства во многом определяют логику обустройства и характер и механику восприятия пространства государства. В некоторых ситуациях именно пространственное бессознательное – бессознательные образы пространства и законы их конструирования – оказывает осязаемое или даже решающее влияние на политические построения и институты.
Выбор столицы в качестве центра или ее перенос – это своего рода акт конструирования образа пространства всей страны или всей нации в целом. Идентичность нации неизбежно служит одновременно источником и продуктом такого конструирования социального пространства. Конструирование пространства через выбор центра или столицы также сопряжено и с конструированием времени, о чем более подробно пойдет речь в одной из следующих глав книги.
Вопрос о столице поэтому – это, помимо всего прочего, всегда еще и вопрос о самом нашем мышлении о пространстве, которое специфично для различных стран и регионов мира и укоренено в национальной психее.
В этой связи стоит еще раз задуматься об уникальности российского пространственного мышления, в том числе и о свойственных ему фобиях, инерционных представлениях о государственности, концепциях центра и периферии, столице и захолустье, которые также органически вписаны в дискурс о столице и ее возможной смене. На мой взгляд, именно эти пространственные понятия и категории, возможно, лежат в основе некоторых устойчивых политических представлений и ориентаций, и их необходимо эксплицировать и расшифровать для более полного раскрытия нашей темы.
Пространственное мышление в целом играет особую роль в российской концепции идентичности, быть может, более важную, чем для большинства других народов. Россия – это страна, сосредоточенная на пространстве, зачарованная пространством, но часто и обманутая этим пространством. Не вполне отрефлектированная пространственная идентичность, возможно, лежит в основе многих широко распространенных российских географических представлений о самих себе. Амбивалентная и нестабильная концепция российской идентичности, бросающаяся в глаза в языках самоописания в сферах политики, религии и морали и включающая в себя множество противоречащих друг другу характеристик (страна богатая и бедная, великая и ничтожная, индивидуалистическая и общинная, аристократическая и простонародная, самая вольная и самая рабская), возможно, имеет одним из своих истоков пространственную неукорененность и неустойчивость. Концепции России как Евразии, Скандовизантии, Славянотатарии как будто также подчеркивают амбивалентность российской идентичности и ее привнесенный характер. И эта болезненная амбивалентность распространяется далеко за пределы чисто географических описаний и находит свое отражение и в сегодняшних спорах о новой столице страны.
Исследование некоторых ключевых стереотипов российского понимания пространства, ментальной освоенности этого пространства, не менее фундаментально и важно для понимания спора о новой столице, чем изучение российской географии и объективных свойств российской территории. В число таких стереотипов можно включить ложное освоение этого пространства, а также во многом проблематичные формы соединения пространства и власти.
После развала СССР многие из пространственных стереотипов россиян были подвергнуты тщательному критическому исследованию в специфически российском изводе пространственного поворота в общественных науках (spatial turn), который открыл новые ментальные измерения советского и постсоветского пространства наряду с прочими другими мнимостями русской политической геометрии. Постсоветские социальные науки во многом вернули географическое измерение в осмысление социальной реальности, заговорив о человеке как таковом уже во всей совокупности его пространственных, а не только чисто экономических отношений. Они подвергли жесткой критике тенденции платонического изъятия реальности из ее пространственно-географических покровов, которые преобладали в советской версии марксизма (настоящий марксизм, напротив, всегда был очень чуток к пространственным категориям, как это особенно ярко показал в серии своих работ британский географ Дэвид Харви).
Тем не менее постсоветский пространственный поворот и постсоветские идеологии в целом не только возродили интерес к забытому пространственному измерению реальности, но и во многом мистифицировали пространство и пространственность, в том числе и в споре о новых столицах. Они воспроизвели, воссоздали или вылепили заново множество новых мифов о российском пространстве. Многие из них расцвели подражательным пустоцветом геополитических теорий.
Метафизические спекуляции по поводу уникальности и экстраординарного устройства российского пространства, его особой мистике и необходимости его имперского удержания и расширения во многих случаях заняли место осмысления, освоения и реорганизации территориальных функций, анализа универсальных и специфических законов, которые управляют пространством и пространственными отношениями.
О проекте
О подписке