На этих словах вошла жена Комиссара, и ее заметили сразу: она была с очень перспективными сумками, из которых появились новые бутылки, в том числе водка, всерьез вдохновившая измученного ликером Фозанова. Разговор принял несколько беспорядочный оборот, но от артиста все-таки еще ждали выступления. И дождались. Говорить ему было трудно, но он поднялся и, как слепой, протянул руку вперед.

Вот, наконец, пантомима Фозанова

– Я заблудился, – сказал он. – Однажды. В театре.

Лицо его три-четыре раза поменялось, будто полыхнув неизвестно откуда взявшейся радугой.

– Иду на репети, – остановился, но продолжил, поднимая другую руку, – цию. Не через зал, из-за кулис… А там дико… нет, деко, – вновь остановка, – рация. Ширмы. Ширмы. Ширмы. Лабиринт из ширм. Выхожу…

Он двинулся к двери и действительно вышел. Сансарыч рассмеялся первым, остальные подхватили. Истории закончились, но вечер продолжался.

4

Фозанов ощупью добрался до квартиры, но до звонка не дотянулся, только поскребся в дверь. Ликер оказался коварным: золото и раньше редко кого до добра доводило. Сожительница артиста, лет на пятнадцать старше партнера, нравная хореографическая женщина, приняла его без комментариев. Провела, уложила. Спит Фозанов, пробираясь сквозь лабиринт, выходит к рампе, вокруг – огни, полон зал публики, да какой – вон Хозяин в первом ряду с Малым на коленях, вон скрипучая ведьма-литератор, вон главный режиссер со своей длинноногой сучкой-завлитом. Ждут от него басни. А он не выучил. Вообще не помнит ни одной басни. Даже название жанра забыл… То есть помнит само слово, но помнит и то, что его не помнит. В зал входит Крылов Иван Андреевич, тяжело так, с усилием проталкивается и растет, растет. Какая я тебе басня? Я башня! БАШНЯ! – кричит беззубо и, обрастая кирпичами и зубцами поверх лба, потрясает палкой.

Сансарыч с женой уходил трезвым. Он вообще приходил и уходил всегда трезвым. Уже когда засыпали, жена его спросила:

– А кто этот твой знакомый волхв? Я его знаю?

– Да и я его не знаю.

– Ты все придумал! А я поверила… – слабым, наивным голосом, который его так трогал, сказала она.

– Спи, – он улыбнулся одними усами и погладил ее по плечу.

У Комиссара веселье меж тем пылало тем болезненным, возбужденным огнем, который одолевается только усталостью. Господи затеял танцы. Танцевали Жанна и он. В итоге танец принял такое направление, что Господи показалось уместным хватать Жанну за грудь, а она, надо сказать, сопротивлялась, хотя и не слишком упорно. Во всяком случае, пляски не прекращала. Звездочет и Омский смотрели на эти танцевальные затеи без энтузиазма. Звездочет иногда хлопал в ладоши после особенно смелых па. Омский вообще не реагировал, рассматривая их как обязательную программу. Больше его беспокоило, можно ли при повышении градуса изменять красному цвету с белым. Но его личная измена красному стала уже фактом, мало того – зашла довольно далеко. Комиссар периодически вмешивался в общественные развлечения, дергая Господи за какую-нибудь деталь одежды или тела. Жена его, деловито напившись, пыталась отвлечь Комиссарово внимание на себя. Понимала, что никакой серьезной угрозы от Симпсона не исходит. Но просчиталась: беда пришла откуда не ждали. Господи вдруг пошатнулся и, сказав «Я сейчас», бодро двинулся в спальню. Когда Комиссар с женой прошли за ним, они увидели, что поперек их супружеской кровати лежит большое тело Симпсона. Он заснул не раздеваясь.

– Мать твою, – оценил ситуацию Комиссар.

Посидели еще какое-то время, но веселье явно надломилось. Господи не просыпался. Омский и Звездочет разошлись по своим квартирам, даже неуемная Жанна ушла домой. Там ее ждали две кошки, сын, дочь, муж и заначенные граммов двести коньяку во фляге, если никто из домашних их не обнаружил.

Звездочет понял, насколько устал, только обретя тапочки и войдя в свою гостиную. Идти дальше в комнаты не хотелось. Наверно, все спали. Он глянул на диван – тот был плотно занят игрушками трехлетней Асютки, подушки скинуты на пол. Асютка одна услышала, что он пришел, и выбежала встречать отца в ночной рубашке, босиком.

– Сю! – сказал Звездочет, слабея от нежности, – Сю!

Сю смотрела на него очень серьезно.

– Я лягу, Сю, – и он попытался убрать с дивана Мишку и Чичу.

– Ты что, они здесь спят! – возмутилась Сю.

– А я где буду спать?

– Спи на полу.

– Нет, это нехорошо.

– Тогда спи на диване, – Сю принялась стаскивать игрушки по одной и даже попыталась поднять большую диванную подушку. Когда освободилось достаточно места и Звездочет стал проваливаться в сон, Асютка растолкала его и спросила:

– Тебе игрушку дать? – и сунула ему в лицо куклу Сиси. Звездочет уткнулся в подол Сиси, заплакал и заснул, еще плача.

Комиссар с женой растолкали Симпсона. Тот дико огляделся и, не говоря ни слова, ушел в ночь.

Омский тем временем успел зажечь свет и раздеться. Потом автопилот выключился. Лежа на спине, литератор наблюдал, как описывает круги лампа, то ускоряя, то замедляя темп. Дальше не было ничего.

А после ничего было вот что. Ему стало сниться, что он проспал и его за это бьют кованым сапогом по голове. Омский прокинулся в нехорошем поту и огляделся, не понимая, на каком он свете. Лампа остановилась и горела ровно. За окном – темень. Левый висок болел невыносимо. Омскому вдруг стало неинтересно, который час. Срочно требовалась таблетка. Он совлек неверное тело с кровати, нашарил в тумбочке блистер, торопливо выковырял одну, нет, лучше две, кинул на язык, налил полстакана воды и попытался запить. И сразу понял, что его сейчас вырвет. Желудок не хотел принимать ни воды, ни таблеток. Поколебавшись (может, все-таки пройдет?), он сдался, по стенке дошел до туалета и наклонился над унитазом. То, что не успело дойти до кишечника, выходило красочными порциями. После третьего по счету водопада Омский почувствовал совсем другой позыв и обессиленно свалился на стульчак. Он не знал, сколько просидел в санузле. Мятеж в желудке ослаб. Основные военные действия перенеслись в висок. Там организм терпел сокрушительное поражение, мозг был готов капитулировать, но не знал, кому сдаваться. Омский встал и сделал несколько шагов, почти вышел из туалета в комнату, но тут второй фронт открыла тошнота. Пендырь, сдохну сейчас, – произнес он вслух. Не сдох, но его еще раз вывернуло. Выходила не пища и не это блядское красное, а слизь неизвестного происхождения. Следующая попытка оторваться от унитаза и лечь удалась, но объявился новый враг: крупная дрожь. Не жалкая похмельная дрожь, когда только кисти начинают жить своей, ненужной хозяину жизнью, а судорожный озноб, когда трясется все: дергается голова, стучат зубы, ходуном ходят плечи, не находят места локти, заплетаются ребра, рвется дыхание, а кожу тошнит холодным потом. Проходили часы. Периодически приходилось вставать и плестись в туалет – отдавать лишнюю слизь, которая, собираясь где-то внутри клубками, подступала к горлу. Последним аккордом в этой опере рвоты стала желчь. Рот наполнился горечью, и Омский выдавил из себя несколько рыхлых бледно-зеленых комков какой-то невозможной мерзости. Потом наступило относительное успокоение: он забылся. И когда очнулся снова, понял, что выжил. Вражеские части в височной области еще действовали, но не так гибельно. Вдобавок новая пара таблеток проскочила по пищеводу без всякого сопротивления. Через полчаса остались только отдельные следы гражданской войны – сухость во рту, легкий звон в ушах и общая слабость. Теперь он мог встать и идти на работу. Сверка со временем сызнова бросила его в пот, теперь горячий. Совещание шло уже час, да при нынешнем его состоянии не меньше часа ушло бы на приведение себя хоть в какой-то вид.

Омский, опоздав на жизнь, вошел в зал советов и понял, что попал во временную петлю. Все было точно так, как вчера. Учителя сидели каждый за своим занятием: Господи клевал бородой и всхрапывал, Сансарыч рассматривал свои колени, Звездочет – колени Жанны, Жанна поджимала губы, Комиссар поправлял усы, сумрачная литераторша Герда Семеновна уставилась в одну точку, которая явно находилась за пределами зала, Фозанов походил на птицу, которую выпустили из клетки, но не сказали, куда лететь, хореографическая женщина просто сидела. Хозяин, разместившись в просторном председательском кресле, очередями выпускал афоризмы. Омского перемкнуло: почему-то показалось, что он уже умер сегодня один раз, и все стало неважным.

– Простите, – сказал он, усаживаясь и перебивая Хозяина. – Я тут немного опоздал, но у меня складывается впечатление, что я второй день присутствую на творческом вечере.

И посмотрел на Комиссара. Тот крутил пальцем у виска. У правого. «Болел-то левый», – подумал Омский.

5

– Ладно, – Хозяин хлопнул себя по жирной ляжке, – мне пора в морг. – Он резко встал и вышел.

– Я его убил? – спросил Омский.

– Не то слово, – Комиссар укоряюще потряс головой. – Знаете, что вчера с Малым случилось?

– Откуда? Вы же видите, что со мной. А что?

– Видим, – раздалось сразу отовсюду.

– Малой вчера разбился. Насмерть. А Хозяин все-таки пришел сюда…

– И тут вы… – это встряла Жанна.

– Ужас какой… Да что ж это я влипаю всегда! – простонал Омский.

Действительно, вышло некрасиво. Все его осуждали, никто не сочувствовал. Особенно холодно, чуть не с отвращением смотрела Герда Семеновна. Он и сам себе не сочувствовал, но предстояло продолжать жить и как-то реагировать на окружающие раздражители. После ухода Хозяина (у человека сын погиб, а как держится!) разошлись кто куда. Башня и прилегающие помещения опустели.

Звездочет играл с Асюткой. Старшего мать повезла к музыкантше. Сначала Асютка ставила его в одном углу комнаты, а сама с мячом носилась от окна к дивану и от двери к папе. Мяч прыгал повсюду, сбивал с детского столика игрушки, которые и так во множестве валялись по углам, взметал бумаги с рабочего места Звездочета, разок тренькнул по клавишам синтезатора. Потом девочка устала и, заметив электрическую розетку, попыталась приладить к ней два пальчика. Отец поспешно тормознул ее.

– Сю, ты что делаешь?

– Заряжаюсь.

– Малышка, люди так не заряжаются.

– А как надо?

– Люди еду едят. Это приборы всякие едят электрический ток.

– Тогда давай есть еду.

– Молока с печеньем хочешь?

– Хочу. Давай я буду есть, а ты смотри, как вкусно.

– Давай, конечно, давай.

Омский ушел в парк. После многочасового утреннего кошмара и школьного позора хотелось в природу. Идти тихо, не сквозь сугробы, а по аллее, без сопротивления мирового материала, раскрывать глаза только на снежные виды, скользящие вниз и вползающие вверх, слушать редких собак и молчание статуй. Внутри него все замерло, и надо было заново становиться человеком. Людей попадалось неожиданно много. Они были везде и знали, что они люди, а вот Омский не мог бы с определенностью сказать этого о себе. В некоторых местах раздавался запах пищи. Блины и шашлык одинаково представлялись Омскому отвратительными, запахи догоняли и добивали. Он представил, что подносит ко рту бочковой кофе из пластикового стаканчика, неаппетитно мнущегося в пальцах, и его снова чуть не стошнило. Встречные женщины все как одна были непривлекательны, лица мужчин – топорны, дети не умиляли. Он медленно подвигался к известному месту, кругу, к которому собиралось множество дорожек и от которого столько же расходилось. Вот и он. По периметру стояли внушительные фигуры, точно собравшись на свой бронзовый педсовет. Все – в снежных шапках поверх венков. Полсферы, которую в левой руке держала Урания, тоже покрылось снегом. Правильно, север всегда сверху, там снег и холодно, – подумал Омский и тут же понял, что все это ерунда, это небесная сфера, и в ней холодно везде. Весь запас мировой энергии не в силах обогреть эту гребаную расширяющуюся вселенную, сделать ее хоть немного пригодной для жизни. И вот тут, чуть ли не в единственном оазисе, собрались бронзовые боги, чтобы решить участь, – допустим, его, Омского, или Малого, который вчера ругался с отцом, мелькал огненной башкой, курил, держал в руках руль, а сегодня лежит в морге – в то самое время, пока Омский, который в полтора раза его старше, еле слезает с унитаза, хамит его отцу и гуляет в парке. И вот участь Малого решена, его время иссякло, если не считать времени его тела, которому много чего еще предстоит, а Омский сейчас, по решению богов, воскреснет, чтобы пить, блевать, подтягиваться на турнике, произносить тосты, слушать байки, писать посредственные стихи, разглядывать в телескоп небо… Со временем вообще что-то не так. У Омского пропала уверенность в том, что еще позавчера он выпивал на башне со Звездочетом и пялился на Луну. Слова позавчера, вчера, завтра казались фонетической игрой, лишенной осмысленного содержания.

– Ну, кивай, что ли, – он вслух обратился к Урании, – все равно я жив.

Богиня отказывалась кивать. Но теперь в этом не было нужды: Омский понял, что продышался и может уходить к себе.

Утром, возвращаясь с зарядки, столкнулся на лестнице со Звездочетом.

– У нас несчастье, – сказал астроном.

– Как, еще кто-то…?

– Хуже.

– Школу закрыли?

– Украли телескоп, – и Звездочет обреченно зашарил в кармане, ища ключ.