Определение войны как народной и отечественной, данное Ф. Н. Глинкой еще в 1812 г., было подхвачено декабристами. Народной война представлялась им в двух аспектах. Во-первых, некоторые из них считали, что народ сыграл решающую роль в изгнании французов из пределов Отечества. М. И. Муравьев-Апостол прямо сказал В. Е. Якушкину: «1812 год был делом народным»^[104]. А И. Д. Якушкин начал свои воспоминания так: «Война 1812 г. пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании. Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении»^[105]. И как бы дополняя эти слова, Н. А. Бестужев заключал: «Воодушевление народное в России было велико, потому что это была война народная»^[106]. Сама война способствовала проявлению лучших народных черт. По замечанию А. А. Бестужева, «Бородинский гром пробудил спящего великана Севера»^[107]. Идейно близкий к декабристам Т. Е. Бок писал: «Народ, освещенный заревом Москвы, – это уже не тот народ, которого курляндский конюх Бирон таскал за волосы в течение десяти лет»^[108]. Открытие русского народа будущими декабристами было, пожалуй, одним из важнейших нравственных уроков 1812 года. Это хорошо почувствовал декабрист А. Е. Розен, писавший в своих воспоминаниях: «Народная война 1812 года вызвала такую уверенность в народной силе и в патриотической восторженности, о коих до того времени никакого понятия, никакого предчувствия не имели»^[109].

Идея народа и идея Отечества соединялись сами собой и заставляли задуматься о месте народа в Отечестве. И здесь бросалось в глаза кричащее противоречие: народ-освободитель сам является рабом. Народная победа над внешним врагом лишь обострила проблему внутреннего врага. «Век военной славы, – писал М. П. Бестужев-Рюмин в следственных показаниях, – кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства, и неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне истинно отечественной, – русские, исторгнувшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма и не отличат себя благородной ревностью, когда дело пойдет о спасении Отечества? – счастливое преобразование коего зависит от нашей любви к свободе»^[110].

Осознание спасительной роли народа в войне порождало в декабристах комплекс вины перед ним. Член Общества соединенных славян Я. М. Андреевич в своих показаниях на следствии писал: «Я роптал на бога и царя и в сем ожесточении старался исследовать источник всего неистовства, коим терзают моих соотечественников – еще в то время, когда не знал ни о каких обществах. Вот причина весьма очевидная, которая побудила искать людей, кои бы могли внимать рыданию бедных жителей и стону несчастных солдат, которые так храбро и отлично дрались в кампанию 1812-го года, когда Отечество было почти порабощено неприятелем. Скажите, чего достойны сии воины, спасшие столицу и отечество от врага-грабителя, который попирал святыню? Так они, [а] никто другой спас Россию. И это был долг их, они клялись престолу и отечеству и твердо выполнили оную [клятву]. А такое ли возмездие получили за свою храбрость? Нет. Увеличилось после того еще более угнетение. Я не говорил бы сего, если бы не был сын отечества верный»^[111].

Если в общих оценках характера войны и ее последствий для Отечества у декабристов в целом разногласий не было, то различные этапы войны оценивались не всегда одинаково. Особенно это касается периода отступления от Немана до Тарутино – наиболее тяжелого в военном и моральном отношении периода войны. В 1823 г. на страницах «Сына отечества» бывший член Союза Благоденствия и офицер Измайловского полка Н. И. Кутузов опубликовал статью, содержащую описание Смоленского сражения. Статья не имела самостоятельного характера и во многом повторяла суждения, почерпнутые автором из переводного отрывка из книги Д. П. Бутурлина «Истории о нашествии Наполеона на Россию», написанной на французском языке. Отрывок этот был опубликован в том же журнале годом раньше. Другой бывший член Союза Благоденствия и тоже измайловец П. А. Муханов написал и опубликовал в том же «Сыне Отечества» свои «Замечания на статью “Бой под Смоленском”». Обличая Н. И. Кутузова в заимствовании чужих идей, Муханов остановился на одном месте, принадлежащем собственно Н. И. Кутузову: «Нет ничего лучше в пределах обширного государства, как углублять неприятеля во внутренность земли своей, увеличивать пути его движения, удалять от средств вспомогательных и сим образом приготовлять его низложение». Муханов с основанием увидел здесь намек на запланированный характер отступления русских войск и счел необходимым возразить автору: «Если сочинитель со вниманием рассмотрит историю отечественной войны, тогда уверится, что быстрое отступление русской армии было не преднамеренное, но вынужденное обстоятельствами. Какой военачальник решится основать план войны на беззащитном уступлении нескольких губерний, на разорении миллионов жителей? Разве предназначение армии не есть сохранение своего государства?»^[112]. Далее Муханов отмечает ряд ошибок, допущенных Наполеоном во время наступления. В частности, то, что он шел «по следам русских», а не параллельным маршем, как позже сделает Кутузов, то, что он решил зимовать в Москве и напрасно ждал мирных предложений и т. д. Все это, по мысли Муханова, сделало отступление русских успешным. Но главная причина заключалась в том, что Наполеон, как считает декабрист, вовсе не стремился уничтожить русскую армию. Ему «нужно было не истребление малочисленной армии, но покорение Москвы: ее считал он сердцем России»^[113].

Чем больше времени отделяло декабристов от 1812 года, тем яснее представала перед ними и картина войны в целом, и ее отступательный этап. Теперь он представал не как результат стихийного самопожертвования народа («Письма русского офицера» Глинки), или нерешительности командования (Дневник П. С. Пущина), или же просто случайного стечения обстоятельств, а как воплощение единственно правильного стратегического замысла.

Осмысление войны приобретало все более исторический характер. Это особенно заметно на примере «Обозрения проявления политической жизни в России» М. А. Фонвизина. Боевой путь Фонвизина начался в 1805 г. под Аустерлицем. В 1812 г. он командовал партизанским отрядом. В 1813–14 гг. принимал участие в заграничных походах. В сражение при Бар-сюр-Об был взят в плен. В дальнейшем принадлежал к умеренному крылу в декабристском движении и пользовался большим авторитетом. Свое «Обозрение» Фонвизин писал на рубеже 1840–1850-х гг. в Сибири^[114]. Включая войну 1812 года в общий обзор русской истории, начиная с Петра I, Фонвизин отмечает ее не исключительный, а вполне закономерный характер, исходящий из общеполитической ситуации, сложившейся в Европе после Французской революции. «Все предвещало, – пишет он, – скорую и неизбежную войну с Францией – наступил 1812 год!». Вскрывая причины войны (несоблюдение условий Тильзитского договора, в частности континентальной блокады Англии, присоединение к Франции герцогства Ольденбургского и т. д.), декабрист отмечает, что Александр сам собирался «объявить Наполеону войну, которой желал сам русский народ»^[115].

Однако Наполеон опередил русского царя, что лишь подтвердило неизбежность этой войны. Народной эта война, по мысли Фонвизина, является не только потому, что в ней принимал участие народ, но и потому, что она изначально соответствовала интересам русского народа. Ход военных действий Фонвизин излагает с максимальной объективностью, нигде не переоценивая военных способностей русской стороны. По его мнению, «нигде Наполеон не встретил такого упорного сопротивления, как в достопамятную кампанию 1812 года в России. Хотя наши солдаты уступали в той восторженной, пламенной храбрости в нападении, какою французы побеждали все европейские армии, но зато наши выигрывали у них непоколебимою стойкостию и упорством в обороне».

В своей оценке М. Б. Барклая де Толли Фонвизин, отдавая должное полководческим качествам и личному мужеству, показывает, что непопулярность Барклая была тем не менее вполне закономерна. «При всех достоинствах Барклая де Толли, человека с самым благородным, независимым характером, геройски храброго, благодушного и в высшей степени честного и бескорыстного – армия его не любила за то только, что он немец! В то время, когда против России шла большая половина Европы под знаменами Наполеона, очень естественно, что предубеждение против всего не русского, чужеземного, сильно овладело умами не только народа и солдат, но и самых начальников»^[116]. И тем не менее Фонвизин подчеркивает, что именно Барклаю русская армия в первую очередь обязана своим спасением. «Главная его заслуга была та, что он, уклоняясь от решительного генерального сражения с Наполеоном, в столь продолжительное и трудное отступление беспрестанно угрожаемый неприятелем, который был гораздо сильнее его, успел сберечь армию, удержать ее в порядке и сохранить артиллерию, которая почти равнялась числом орудий с неприятельской и была в превосходном состоянии как в материальном отношении, так и по воинственному духу»^[117]. Характерно то, что М. И. Кутузов не только не получает у Фонвизина столь высокой оценки, но в самом его назначении на должность главнокомандующего декабрист видит несправедливость общественного мнения, оказавшего давление на царя.

Осознание спасительного характера отступления в начальном этапе войны не могло сгладить в памяти мемуаристов тяжелой психологической травмы, нанесенной армии этим маневром. Александр Николаевич Муравьев, прошедший всю войну от Вильны до Москвы, а затем от Москвы до Парижа, хоть и писал, что «нельзя также не дивиться твердости характера Барклая де Толли, который, несмотря ни на что, хладнокровно продолжал свой план отступательной войны, которую, вопреки всем, признавал необходимою»^[118], тем не менее в своих «Записках» главное внимание уделяет тому настроению, которое царило в отступающих войсках. «Хотя армия наша отступала в чрезвычайном порядке, – пишет мемуарист, – но у всех на душе лежало тяжкое чувство, что французы более и более проникают в Отечество наше, что особенно между офицерами производило страшный ропот». Далее А. Н. Муравьев приводит стихотворение одного гусарского офицера, выражающее «совершенно мнение и состояние духа образованной части нашего войска». Стихотворение это написано по-французски, что, в общем, неудивительно, так как автор принадлежал к той части русского дворянства, которой привычней и легче было выражать свои мысли по-французски.

 
Les ennemis s’avancent á g[ran]ds pas
Adieu, Smolensk et la Patrie,
Barclay toujours évite les combats
Et tourne ses pas en Russie.
N’en doutez pas, car de son grand talent
Vous ne voyez que les prémices.
Il veut, dit-on, changer d’un instant
Tous ses soldats en écrévisses!^[119].
 

Замена Барклая Кутузовым на посту главнокомандующего описывается А. Н. Муравьевым довольно скупо. Мемуарист лишь констатирует: «Кутузов, осыпанный благословением всей России и сосредоточивший в себе надежды всего государства, прибыл через Гжатск в Царево-Займище»^[120]. Отсутствие традиционного при описании этой сцены развернутого панегирика в адрес нового главнокомандующего свидетельствует о том, что декабрист по прошествии времени понял смысл барклаевского отступления и не видел в действиях Кутузова каких бы то ни было отступлений от избранной его предшественником тактики.

Бородинское сражение также по-разному оценивалось декабристами. В. И. Штейнгейль в 1814 г., находясь еще в состоянии победной эйфории, писал о Бородинском сражении как о победе русских, причем явно приписывал Наполеону то, чего он никогда не говорил: «В первый раз он сам признался, что он разбит»^[121]. В действительности же Наполеон так оценил Бородинское сражение: «Из пятидесяти сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех»^[122]. Позже декабристы более сдержанно оценивали Бородино. П. А. Муханов, признавая бессмысленность сражения с военной точки зрения, писал: «Сдача Москвы без боя была мысль ужасная: нравственное состояние армии и жителей столицы того положительно требовали, хотя все выгоды дела должны были быть на стороне французов»^[123].

М. А. Фонвизин считал, что Бородино всего лишь не было проиграно русскими. «Никогда Наполеон не встречал такого упорного сопротивления от войска малочисленнейшего его армии. Потеря с обеих сторон была неслыханная. Несмотря на все усилия Наполеона, русские ночевали на поле сражения – армия неприятельская так была расстроена, что не могла преследовать нашу, отступавшую на другой день к Можайску. Убыль в наших войсках была так велика, что полки, построенные в один только батальон, едва были заметны между длинными рядами пушек с их зелеными ящиками. Русская армия непобежденная отступила к Москве»^[124]. Здесь все точно, кроме утверждения, что по численности русская армия значительно уступала французской. По данным Н. А. Троицкого, русская армия вместе с казаками и ополченцами насчитывала 154,8 тыс. человек, а наполеоновская – 134 тыс.^[125]

А. Н. Муравьев также достаточно сдержанно оценивал результаты Бородинской битвы: «Бородинское сражение, хотя и не почиталось нами за победу, но мы не могли также считать себя побежденными, потому что правый наш фланг оставался на прежней позиции и даже ночью занял опять отбитую у нас Раевского батарею, и вместе с тем французы в ту же ночь несколько отступили»^[126].

В 1839 г. вышло двухтомное описание Бородинского сражения Ф. Н. Глинки. В. Г. Белинский назвал эту книгу «народной в полном смысле этого слова»^[127]. В ней Глинка на практике воплотил те требования, которые сам провозгласил почти четверть века назад в статье «О необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года». Это произведение написано воином, очевидцем и русским патриотом. Исторический, панорамный взгляд на важнейшее событие не только войны 1812 года, но и русской истории в целом сочетается с тщательным изображением деталей сражения, которые могли быть известны только его участнику и которые прекрасно вписываются в общую картину боя. Глинка мастерски меняет планы изображения от общегок среднему, от среднего к крупному и т. д. Благодаря этому его повествование приобретает напряженный динамизм и зрелищный эффект. Неслучайно автор неоднократно апеллирует к живописцам, как бы призывая при этом читателя мысленно перевести словесный текст в живописное полотно. Все изложение пронизано единой концепцией народной войны. Бородино в представлении Глинки является ярчайшим подтверждением этой концепции. Ненужное в строго военном отношении сражение было дано по требованию всего народа: «Мудрая воздержанность Барклая не могла быть оценена в то время. Его война отступательная была, собственно, война завлекательная. Но общий голос армии требовал иного. Этот голос, мужественный, громкий, встретился с другим, еще более громким, более возвышенным, с голосом России»^[128].

Как военный, понимая правильность отступательной тактики Барклая, Глинка отдал ему дань памяти, описав его героическое поведение в ходе сражения. Посвященные Барклаю строки по своей художественности являются одним из лучших словесных портретов этого выдающегося военачальника и по праву могут быть поставлены в один ряд с пушкинским стихотворением «Полководец»: «Михайло Богданович Барклай де Толли, главнокомандующий 1-ю Западною армиею и военный министр в то время, человек исторический, действовал в день Бородинской битвы с необыкновенным самоотвержением. Ему надлежало одержать две победы, и, кажется, он одержал их! Последняя – над самим собою – важнейшая! Нельзя было смотреть без особенного чувства уважения, как этот человек, силою воли и нравственных правил, ставил себя выше природы человеческой! С ледяным хладнокровием, которого не мог растопить и зной битвы Бородинской, втеснялся он в самые опасные места. Белый конь полководца отличался издалека под черными клубами дыма. На его челе, обнаженном от волос, на его лице, честном, спокойном, отличавшимся неподвижностию черт, и в глазах, полных рассудительности, выражались присутствие духа, стойкость непоколебимая и дума важная. Напрасно искали в нем игры страстей, искажающих лицо, высказывающих тревогу души! Он все затаил в себе, кроме любви к общему делу. Везде являлся он подчиненным покорным, военачальником опытным. Множество офицеров переранено, перебито около него: он сохранен какою-то высшею десницею. Я сам слышал, как офицеры и даже солдаты говорили, указывая на почтенного своего вождя: “Он ищет смерти!”. Но смерть бежит скорее за теми, которые от нее убегают. 16 ран, в разное время им полученных, весь ход службы и благородное самоотвержение привлекали невольное уважение к Михаилу Богдановичу. Он мог ошибаться, но не обманывать. В этом был всякий уверен, даже и в ту эпоху, когда он вел отступательную, или, как некто хорошо сказал, “войну завлекательную!”. Никто не думал, чтобы он заводил наши армии к цели погибельной. Только русскому сердцу не терпелось, только оно, слыша вопли отечества, просилось, рвалось на битву. Но предводитель отступления имел одну цель – вести войну скифов и заводил как можно далее предводителя нашествия»^[129].

Барклай не мог возглавлять подлинно народную войну, потому что он не был облачен народным доверием. Подлинно народным вождем мог стать только Кутузов. Кутузов у Глинки наделен высшей мудростью и народностью: «В простреленной голове его был ум, созревший в течение 70 лет; в его уме была опытность, постигшая все тайны политической жизни гражданских обществ и народов. Над ним парил орел, на нем была икона Казанской Божией Матери, сто тысяч русских кричали: “Ура!”»^[130]. Кутузов всегда показан в окружении людей. Одно из его личностных качеств – это общительность. Он «веселонравен» и «шутлив». «К числу талантов его неоспоримо принадлежало искусство говорить»^[131].

Антиподом Кутузова является Наполеон. Это человек, лишенный народности. Он «предводитель народов», но сам он давно утратил связь со своим народом. Он одинок и уже в силу этого обречен на поражение. Глинка рисует традиционный для романтической литературы портрет Наполеона, одиноко сидящего на коне на возвышенности. «Его взгляд – молния; но черты лица неподвижны, вид молчаливо задумчив»^[132]. Наполеон самонадеян и недооценивает противника. На замечание Коленкура, что «русских скорее можно в землю втоптать, нежели в плен взять!», он отвечает: «Ну, ладно! Так послезавтра (26 августа) мы всех их втопчем в землю»^[133].

Главным героем Бородинского сражения является народ. В этом Глинка предвосхитил историческую концепцию Л. Н. Толстого, который использовал «Очерки Бородинского сражения» для описания настроения русских солдат накануне Бородинского сражения в своем романе-эпопее «Война и мир». Капитан Тимохин говорит Пьеру Безухову: «Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят»^[134]