2

Иоганн Вайс отправился к Шварцкопфам, надев черный галстук. Домоправительница принимала соболезнующих визитеров в гостиной. Люстра была затянута черным крепом.

Генрих Шварцкопф не выходил из кабинета отца. Но Вайсу домоправительница сказала, что молодой хозяин ждет его. Вайс полагал, что найдет Генриха убитым отчаянием, и был несколько удивлен, увидев, что тот деловито разбирает бумаги отца и укладывает их в два больших кожаных чемодана. Не подавая Иоганну руки, он сказал:

– Я уезжаю. Дядя сообщил телеграммой, что выедет встречать. – Лицо его было бледным, но не горестным, а скорее каким-то ожесточенным. Спросил вскользь: – Ты готов меня сопровождать?

Вайс кивнул. Потом добавил:

– Если крейслейтер господин Функ оформит мой выезд.

– Функ сделает все, что я ему прикажу, – властно заявил Генрих и злобно добавил: – Дядя писал, что этим типом еще займется гестапо. Функ должен был знать, что агенты НКВД готовят покушение на отца, чтобы помешать ему покинуть Латвию. И не принял мер для его спасения. Я уверен, Функ – советский агент. Он сам признался, что чувствует себя косвенным виновником смерти отца. Красным нужно было запугать немцев, которые решили покинуть Советскую страну. Функ утверждает, что якобы не знал, кого они намечают жертвами.

– И давно у Функа были такие подозрения?

– Какое мне дело, давно или недавно? Важно то, что он сам мне в этом признался. И поплатится за это.

В комнату вошла Берта Гольдблат. Генрих окинул ее взглядом, заметил:

– О! Тебе идет черное!

Девушка, делая вид, что не придает значения этим словам, или действительно пренебрегая ими, осторожно и нежно притронувшись длинными, тонкими пальцами к плечу Генриха, сказала:

– У папы сердечный приступ. Он просит извинить, что не мог навестить тебя. – И, снимая черные перчатки, сообщила: – Мне предложили выступить в Москве с концертной программой, но я отказалась. – Она опустила глаза, как бы объясняя, почему отказалась: – У тебя такое горе, Генрих!..

Генрих дернул плечом.

– Евреи – в Москву! Немцы – в Берлин! – Оглянулся на Вайса, показав глазами на Берту, спросил: – Любуешься, верно? Ей идет черное! Но в Берлине ты не увидишь еврейки, которая носила бы траур по немцу.

Берта гордо вскинула голову.

– В Берлине вы также не увидите немку, которая носила бы траур по евреям, которых там убивают…

– Фашисты, – добавил Вайс.

– Давайте лучше выпьем, – примирительно предложил Генрих и, наливая вино в бокалы, озабоченно сказал: – Я очень огорчен болезнью твоего отца, Берта. Но у меня к нему неотложная просьба, которую он, как честный человек, несомненно бы выполнил. Поэтому я обращаюсь с той же просьбой к тебе. У вас в доме есть некоторые бумаги, касающиеся работ моего отца. Я прошу, чтобы мне их вернули, хотелось бы получить их сегодня же.

– Но твой отец работал вместе с моим. Как я могу без помощи папы отличить, какие именно бумаги принадлежат твоему отцу?

– Это тебе посоветовал… Функ? – спросил Вайс у Генриха.

Генрих замялся. Он никогда не лгал. Произнес уклончиво:

– Разве я не могу настаивать, чтобы все, что принадлежало отцу, было возвращено мне, как наследнику?

– А мне кажется, на этом настаивает Функ, – сказал Вайс.

Генрих бросил гневный взгляд на Иоганна, но тот, ничуть не смущаясь, объяснил:

– Господин крейслейтер обязан в какой-то степени заниматься всеми делами здешних немцев – это естественно. – И предложил: – Если хочешь, я помогу фрейлейн Берте разобраться в бумагах. Я хорошо знаю почерк твоего отца, кроме того, он поручал мне незначительные чертежные работы.

– Да, пожалуйста, – согласился Генрих.

Берта вздохнула с облегчением:

– Будет лучше всего, если Иоганн мне поможет.

Раздался телефонный звонок. Вайс снял трубку; подавая ее Генриху, сказал:

– Профессор Гольдблат.

– Да, – сказал Генрих, – я вас слушаю… Да, я разрешил крейслейтеру войти в курс всех дел по наследству. Но послушайте… Да выслушайте меня!.. – Он с растерянным видом повернулся к гостям…

Берта, побледнев, поднялась с кресла. Вайс, с чрезмерным вниманием разглядывая свои новенькие ботинки, пробормотал:

– А мне казалось, что покойный господин Шварцкопф никогда не выражал ни дружеских чувств, ни особого доверия к Функу и был бы очень удивлен, узнав, что тот проявил такую заботу о его работах.

Берта сказала дрожащим, срывающимся голосом:

– Я очень сожалею, Генрих. Очень. Я должна идти. – Холодно кивнула и вышла из комнаты.

– Проводи, – попросил Генрих.

Вайс вышел вслед за Бертой. Она шла молча, быстро.

– Что с ним? – спросила она, не поворачивая головы к Вайсу.

Тот пожал плечами.

– Его окружают сейчас те, кого не очень-то жаловал Рудольф Шварцкопф.

– Но ведь невозможно так сразу стать совсем другим.

– Вы его любите?

– Да, мне нравится Генрих. Но я никогда не была в него влюблена.

– А он?

– Вы знаете его лучше, чем я. Вы извините, но я возьму такси. Я уверена, у отца обыск. Там какие-то люди из немецкого объединения. Это может убить его.

– А почему бы вам немедля не обратиться к властям? Ну хотя бы для того, чтобы были свидетели?

– Ну вот вы и будете свидетелем.

– Я не могу, – поспешно сказал Вайс, – господин крейслейтер может помешать моему отъезду, и…

– Вы тоже становитесь коричневым, Вайс. Вы мне неприятны. Я прошу вас оставить меня. – И Берта перешла на другую сторону улицы.

Вайс вернулся к Шварцкопфу.

Генрих спросил:

– Ну?

– Она не ожидала от тебя этого.

– Я спрашиваю не что она, а что ты обо мне думаешь.

Вайс уселся поудобнее в кресле, закурил.

– Ты поступил непрактично. Если бумаги твоего отца представляют ценность, тебе следовало самому взять их у профессора. Отвези их в Германию и там предложишь какой-нибудь фирме.

– О! Ты, я вижу, стал рационально мыслить. И не желаешь замечать, что я вел себя как подлец.

– Я уже говорил, что ты следовал наставлениям Функа, а твой отец его не уважал. Вот и все. Кроме того, я еще не проникся сознанием своего арийского превосходства, чтобы говорить так, как ты с Бертой.

– Ты любишь евреев?

– Влюблен в Берту не я, а ты.

– Мне надоело слушать, что она талантливая, знаменитость! А я…

– Что ты?

– Обыкновенная посредственность.

– Ну, ерунда. Если ты пойдешь по стопам отца, ты займешь надлежащее место в жизни. И в этом тебе мог бы помочь профессор Гольдблат.

– Каким образом?

– Тебе ничего не советовал по этому поводу дядя Вилли?

– Да, он писал… что, если Гольдблат согласится уехать в Германию, ему там дадут звание ценного еврея и он сможет в полной безопасности продолжать свою работу. Но под руководством отца.

– Значит, твой дядя будет огорчен, когда узнает, что ты поссорился с дочерью профессора.

– А какое ему дело?

– Ну как же! Ты мог бы содействовать приезду в Германию ценного человека, соблазнив его дочь. И дядя Вилли был бы в восторге от своего племянника.

– Ты что, действительно считаешь меня негодяем?

– Нет, почему же? Если рейху нужен ценный еврей, надо делать то, что нужно рейху.

– Ты как-то странно изменился, Иоганн. Почему?

– Ты тоже. И возможно, оттого, что мы оба начинаем думать так, как полагается думать наци.

– Но это отвратительно – то, что ты мне сейчас говорил.

Вайс пожал плечами.

Генрих задумался. Потом спросил:

– Значит, ты советуешь мне не уезжать отсюда и стать если не зятем, то хотя бы учеником Гольдблата?

– А что тебе говорил Функ?

– Он требует, чтобы я не медлил с отъездом.

– Тогда что ж, тогда у меня к тебе одна просьба: скажи Функу, что берешь меня с собой.

– Я и не мыслю иначе. Какие могут быть препятствия?

– Но ты так ему скажешь?

– Без тебя я не поеду, – твердо заявил Генрих, – ты сейчас единственный близкий мне человек. – Улыбнувшись, он проговорил: – Я даже не могу понять: ведь знакомы мы всего несколько месяцев, а у меня такое ощущение, будто ты мой лучший друг.

– Благодарю тебя, Генрих, – сказал Иоганн.

Генрих пожал протянутую руку, помедлил и обнял Вайса…

Рано утром, как всегда точно, минута в минуту, Иоганн Вайс подал машину к подъезду.

Функ приказал ехать в гавань.

Последние переселенцы должны были отправиться по железной дороге. Несмотря на это, Функ, пользуясь ранее выданным ему пропуском, каждый день посещал Рижский порт, обходил причалы и просил Вайса фотографировать его на фоне портовых сооружений.

Развалившись на сиденье, Функ заметил одобрительно:

– Аккуратность и точность – отличительная черта немца. Ты был вчера вечером у Генриха Шварцкопфа?

– Да, господин крейслейтер.

– Кто еще там был?

– Дочь профессора.

– Как провели время?

– Берта и Генрих поссорились.

– Причина?

– Генрих дал ей почувствовать свое расовое превосходство.

– Мальчик становится мужчиной. При тебе звонил профессор?

– Да, господин крейслейтер.

– У Генриха испортилось настроение после разговора с профессором?

– Нет, господин крейслейтер, я этого не заметил. Но он был взволнован.

– Чем?

– Разрешите высказать предположение?

Функ кивнул.

– Рудольф Шварцкопф работал под руководством профессора. И сыну Шварцкопфа, возможно, хотелось бы, чтобы некоторые, особо важные работы его отца, выполненные совместно с профессором, не были потеряны для рейха.

– Генрих растет на глазах, – одобрил Функ. – Не только его, но и нас это тоже беспокоит. Но дочь Гольдблата привела в дом латышей, которые представляют советскую власть, и они не разрешили взять бумаги – описали их и опечатали. Мы обратились с протестом к своему консулу.

– Консул, несомненно, потребует, чтобы все бумаги Шварцкопфа были возвращены наследнику.

– Да, так и будет. Но мы рассчитывали вернуть Генриху и то, что не полностью принадлежало его отцу.

– И теперь ничего нельзя сделать?

– Мы думаем, – со вздохом произнес Функ, – что потеряли эту возможность. – Он взглянул на своего шофера. – Ты мне будешь рассказывать про Генриха все, как сейчас?

– Я это делаю охотно, господин крейслейтер.

– И будешь делать впредь, даже если тебе не захочется. – Он помолчал. – Ты выедешь в Германию вместе с Генрихом. Так мы решили. Ты доволен?

– Да, господин крейслейтер. Я рассчитываю на Генриха, его дядя может помочь мне попасть в тыловую часть. Не очень хотелось бы сразу на фронт.

Функ усмехнулся:

– Ты со мной откровенен. Это хорошо! А то я не мог понять, почему ты так бескорыстно дружишь с Генрихом. Это подозрительно.

В гавани Функ приветствовал служащих порта, поднимая сжатый кулак и произнося при этом:

– Рот фронт!

Но никто не отвечал ему тем же. Рижские портовики хорошо знали, кто такой Функ.

Несколько десятков тысяч немцев, живших в Латвии, имели свое самоуправление: «Дойчбалтише фолькс-гемейншафт» («Немецко-балтийское народное объединение»), которое расчленялось на отделы: статистический, школьный, спортивный, сельскохозяйственный и другие.

Статистический отдел занимался регистрацией всех немцев по месту жительства. Для этого страна была разделена на районы – «дойчбалтише нахбаршафтен».

В провинции, где жило сравнительно мало немцев, главным образом фермеры, одна нахбаршафт соответствовала области, а в городах Риге, Либаве и других – району. Начальник района назывался нахбарнфюрер. Пять-шесть районов составляли зону – крейс, во главе которой стоял крейслейтер. Каждый, кто принадлежал к организации, платил в нее членские взносы. Когда в сентябре 1939 года началось переселение желающих вернуться на родину немцев, «Немецко-балтийское народное объединение» возглавило всю работу с переселенцами. Был составлен план. Назначены для каждой зоны день и час выезда.

За несколько дней до отъезда к переселенцам направлялись плотники, доставались упаковочные материалы. Все имущество, включая мебель, укладывали в ящики и на машинах отвозили в гавань.

Пароходы были германские. Пассажирские суда предоставила немецкая туристская компания общества «Крафт дурх фрейде» («Сила через радость»).

В назначенный час переселенцы на автобусах приезжали в гавань и садились на пароходы, которые следовали в Данциг, Штеттин, Гамбург.

К лету 1940 года переселение в основном закончилось – в Латвии осталась лишь небольшая группа немцев. Это были люди, не пожелавшие уехать, главным образом из-за смешанных браков, и те, кто не хотел жить в Германии по политическим мотивам. Но нашлись латыши, которые, тоже по политическим причинам, стремились уехать в Германию, и им удалось за весьма крупные денежные суммы оформиться членами «Немецко-балтийского народного объединения».

Изучая деятельность «объединения», работники советских следственных органов установили: некоторые активисты – тайные члены Национал-социалистской партии – почему-то не репатриировались с первыми группами. И для того, чтобы их дальнейшее пребывание в Латвии не так бросалось в глаза, они искусственно задерживали отъезд многих лояльно настроенных немцев.

Но когда несколько активистов были уличены в шпионаже, из Берлина пришло распоряжение крейслейтерам общества немедленно завершить репатриацию. Очевидно, Берлин счел, что целесообразнее убрать свою явную агентуру, чем вызывать впредь и без того достаточно обоснованное недоверие правительства социалистической Латвии.

Но за это время, небольшая правда, группа лояльно настроенных немцев – к ним принадлежал и инженер Рудольф Шварцкопф – решила остаться в Латвии. Надо полагать, что руководители общества после провала своих агентов понимали, что в рейхе их за это не похвалят, а тут еще несколько немцев не пожелали возвращаться на родину!

Террористический акт был возмездием ослушнику и предупреждением колеблющимся.

Это хорошо понимали работники следственных органов. Но задержать сейчас подозреваемых виновников преступления не представлялось возможным. По межгосударственному соглашению немецкое население должно было беспрепятственно покинуть Латвию. Нарушение договора грозило дипломатическими осложнениями. А прямых улик против Функа и его ближайших помощников пока не было.