«Лучше б она вообще не приходила», – подумал Ясюченя.

Полгода его преследовал страх перед возвращением в роту, и еще, наверное, всю жизнь будет преследовать. К этому он не мог привыкнуть.

В роте было холодно.

Ясюченя сидел на табуретке, не раздеваясь, и ждал команды на ужин. Было спокойно. Командир роты заступал на дежурство по отряду, и до отбоя мог не появиться.

Из умывальника вышел Иванов с мокрым торсом.

Ясюченя поежился.

Иванов отдал станок для бритья, сидящему рядом с Ясюченей, Бондарчуку и, стоя в проходе между койками, стал вытираться.

Ясюченя смотрел на него, и ему было холодно за Иванова.

– Вчера из дома пришло письмо от кореша, – сказал Бондарчук.

– Пишет, шо подруга выходит замуж.

Он говорил с мягким южным акцентом.

Ясюченя промолчал.

– Ну и хуй с ней, – сказал Бондарчук. – Не велика ценность. Все они – бляди.

Ясюченю всегда почему-то злили такие разговоры. Ему захотелось отойти от Бондарчука, пока тот не начал изливать свою злобу, но он продолжал сидеть, тупо глядя на блестевшие из темноты прохода напротив стеклянные глаза Толстика. Тот быстро и размеренно что-то жевал.

Из умывальника вышел мокрый Тюрин и зашел в проход к Иванову. Они тихо и отрывисто переговаривались.

– Я ей на проводах съездил по харе, – объяснял Бондарчук. – По пьянке. Она уже тогда по сторонам косилась. Видишь, правильно сделал. Все они – суки. «Вы служите, а мы под дождем…» Их надо ебать, как врагов народа.

К Тюрину и Иванову подошел, воняющий мазью Вишневского, Кузьмин. Он ходил враскорячку. У него цинготные язвы, которые, в общем-то, были у всех, слишком уж разрослись и мешали ходить.

Ясюченя прислушался.

– Почему? – спросил Тюрин.

– Там таких, как я – до хуя.

– А Ваня? – спросил Иванов.

– А что, Ваня? Он бы положил, но не от него зависит. Освобождение, – сказал Кузьмин.

«В роте его заебут», – подумал Ясюченя.

– Ты вот что, – сказал Иванов. – Ты лучше не показывай его никому. На работе мы тебя как-нибудь прикроем.

Кузьмин промолчал.

– Слышишь? – спросил Иванов.

– Ладно, – сказал Кузьмин. – Посмотрим.

– Приду домой, – сказал Бондарчук. – Буду их ебать, как врагов народа.

Ясючене надоело его слушать, он встал и вышел на веранду покурить.

Кучкой стояли хохлы и переговаривались на своем прикарпатском диалекте. Ясючене они тоже были неприятны, и если б было немного теплее на улице, он бы лучше пошел прогуляться по отряду, зашел бы в третью роту к Янушкевичу. Все-таки, знал его до армии, общие знакомые.

Он не успел докурить, стали выходить из казармы на ужин.

Давали мойву с утренним силосом.

Потом было «личное время».

Ясюченя написал письма – матери и в Минск – Светке. Куцые, выхолощенные письма. О чем писать? Мать-то устроит: все хорошо, поправляюсь, морозы, как там у вас? А Светке? Институтские дела ему неинтересны, на общих друзей наплевать. О чем писать? О Мамедове? Да и Светка… Какими-то чужими они стали. Все, что было, превратилось в далекое и ненастоящее. Ему даже казалось, что он читает письма, не ему адресованные. Чужие письма. Хотелось написать в ответ какую-нибудь гадость, чтобы больше не получать чистеньких сытеньких строчек. Но он не решался. Писал то, что принято, или то, что считалось принятым, и знал, что и она чувствует неестественность, и все-таки ждал от нее "люблю-жду-целую". И получал. И долго не вскрывал конверт, затаскивая его в кармане, борясь с искушением выбросить. И потом, открыв и проглотив порцию "люблю-жду-целую", решал подтереть им задницу. Но, придя в туалет, он выкидывал письмо неиспользованным. Что-то мешало ему сделать это.

Ясюченя сходил к почтовому ящику, бросил письма и постоял немого возле земляков из третьей роты. Они рыли яму, долбя землю кирками, и выгребая понемногу мерзлые комья совковыми лопатами. Командира с ними не было, и они работали лениво, часто перекуривая. Рассказали Ясючене, как у них в роте на чердаке две недели жила баба из местных, и как молодые, таская жратву и чайники с водой – подмываться, тоже успевали попользоваться ею. Потом старики совсем перестали ходить на чердак, и два дня, пока они не сообразили, что туда бегают салаги, баба еще просидела на чердаке. Чего только не делали с ней, за эти два дня! Потом голую в одном рваном бушлате выгнали ночью из отряда. Говорят, ее подобрал соседний отряд.

Ясюченя поржал вместе с ними и пошел к себе. Его могли хватиться, было уже поздно.

На веранде стоял брат Саидова из пятой роты Байали Саидов – красивый стройный чеченец, ингуш Магометов – его прозвали Петухом, за выдающуюся килем грудную клетку, и Иванов.

– Ну, обыскать-то тебя я могу… – сказал Байали.

– Попробуй, – сказал Иванов, отступая на шаг к стене.

– Ты что, салабон! – взвизгнул Петух, подскочил к Иванову и ударил его, но тот увернулся.

– …! – что-то резко сказал Байали по чеченски.

Петух отошел в сторону.

Байали усмехнулся и ушел. Петух засеменил за ним.

– Что? – спросил Ясюченя Иванова.

Иванов посмотрел сквозь него, достал сигарету, закурил. Пальцы у него подрагивали.

Из казармы выскочил Тюрин.

– Все в порядке, – сказал Иванов.

Потом вышел в раскорячку Кузьмин и спросил:

– Что случилось?

– Все в порядке.

– Ебаные скоты! – выругался Тюрин. – Пусть только уйдут майские. Ну, подождите, суки!

– Ладно. Все в порядке, – еще раз повторил Иванов.

Ясюченя почувствовал себя лишним и проскользнул мимо них в казарму.

По телевизору показывали документальный фильм. Молоденькие, свеженькие, причесанные девочки и мальчики откровенничали перед камерой. Девочки хотели любви. Такой, чтобы дух захватывало, чтобы не спать по ночам, и чтобы за них стрелялись на дуэлях. Хорошенькие, гладенькие девочки хихикали и скромно водили подкрашенными глазками по сторонам. Ясюченя раздевал их и представлял на чердаке. Мальчики мечтали о самопожертвовании ради идеи и дружбе до гробовой доски, и рассуждали о моральных качествах настоящих мужчин, задумчиво при этом ероша свои аккуратные прически.

"Давай, давай…" – думал Ясюченя, – "Шевели извилинами, распускай перья, пока я не заставил тебя свои портянки стирать. Порезвись перед добрым психологом, пока тебе еще нет восемнадцати".

Перед самым телевизором сидел, похожий на большую добрую обезьяну, даргинец Меджит. Он в упор смотрел на экран, держа огромную, как ласта ступню возле лица, сдирал с нее кожу, зараженную грибком, и бросал лоскуты на пол. Потом долго и сосредоточенно разглядывал красные пятна голого мяса, и снова поднимал тоскливые глаза к телевизору. Время от времени кто-нибудь выкрикивал:

– Меджит!

– Что? – спрашивал он.

– На дороге хуй лежит? – восторженно кричало сразу несколько голосов, и потом все смеялись.

У него было невероятных размеров мужское достоинство. Говорили, когда еще только отряд переехал в Череповец, и питался в гражданской столовой, свою строили, Меджиту удалось завалить на мешках с картошкой повариху – химичку. Но, как только он вытащил из штанов все свое хозяйство, повариха стала кричать и звать на помощь, а потом вырвалась и убежала. Говорят, дома до женитьбы они занимаются любовью с ослицами – ишачками. Тех такой Меджит, наверное, устраивал, но женится же он когда – нибудь! Интересно, как это переживет его жена?

Документальный фильм завершился тем, что и девочки, и мальчики, решили всю свою жизнь придерживаться принципов «морального кодекса строителей коммунизма», и воспитывать в себе стойкого борца за лучшее будущее. Сразу после этого началось «Время». Старики и ефрейторы стали сгонять молодых на просмотр. Ясюченя сидел, привалившись плечом к перилам кровати, и смотрел, как Талипов, который чуть не помер от страха, когда увидел паровоз, куда его пытались впихнуть, чтобы отвезти в армию; который так и не выучил ни одной буквы русского алфавита, пинками гонит к телевизору Скорнячука, с его университетским образованием.

Положили спокойно, без скачков. С полами управились быстро.

Ясючене досталась веранда. Это лучше, чем драить зубной пастой краники в умывальнике. Только холодно. Горячая вода, налитая на деревянный пол, тут же покрывает его коркой льда, и надо мыть почти сухой тряпкой, чтобы потом не скоблить лед. После веранды вода очень грязная, и нужно бежать в одном нательном белье за роту и там выливать её. Брызги на теле тут же схватываются льдом. Схватываются и язвы на ногах. У Ясючени их было немного и небольшие, с трехкопеечную монету, но они мокли и гноились, и мороз успевал их прихватить, пока бежишь за роту и назад. Немного болел кобчик, но не сильно, терпимо.

До одиннадцати управились.

Ясюченя даже посмотрел конец фильма по телевизору, Понять все равно ничего нельзя было, из-за того, что не видел начала, и воплей стариков.

Те изощрялись друг перед другом в остроумии.

Потом выключили свет, и рота понемногу затихла.

Ясюченя еще не спал, когда голос Саидова рявкнул:

– Подъем!!!

Он стоял, пошатываясь, со злобным лицом и мутными глазами. Усы его были мокрыми от растаявшего пара. Бражный дух расползался по казарме.

– Окабанели?!! Ублюдки!!!

Ясюченя почувствовал дикий страх и желание раствориться, исчезнуть.

«Только б не меня!»

Ну, почему он не стоит в задней шеренге?!!

Саидов неверным шагом прохаживался вдоль строя. За ним, ухмыляясь, шатался Ногаев.

– Сгною!!! – проревел Саидов. – Отбой!!!

– Подъем!!!

– Отбой!!!

– Подъем!!!

– Отбой!!!

Прыгали уже минут пятнадцать. Это могло продолжаться еще столько же. Потом кто-нибудь падал и не мог подняться. Его били, и на этом скачки заканчивались.

"Еще немного, – думал Ясюченя. – Еще немного продержаться и все".

Он уже ничего не видел и не слышал, в ушах бешено колотилась кровь, и только по тому, как исчезает тень рядом с ним, он понимал, что надо прыгать вверх.

Левая нога на перила нижней койки, правая на перила своей, тело перебрасываешь через перила, и – лицом в подушку. Не двигаться. Хоть какие – то доли секунды отдохнуть. Тень рядом метнулась к потолку! Резко переворачиваешься на кровати, руками за перила, и – вниз. Вниз – легче. Он уже два раза падал, но от страха, что сейчас начнут топтать, поднимался.

И снова:

– Отбой!!!

Левая – на перила нижней, правая – на перила своей…

– Подъем!!!

Все, он уже не успевает броситься в постель… Плохо…

– Отбой!!!

Левая – на перила нижней, правая – на верхние, лицом в подушку… Секунда, другая, третья… В чем дело? Неужели, конец?

Ясюченя перевернулся на спину, прислушался.

– У тебя что, падла, ребра лишние?

Кого это он? Ясюченя свесил голову с кровати, но тут же получил пятерней Мамедова с нижнего яруса по глазам. Тогда он просто отвел голову в сторону.

Саидов стоял перед Кузьминым.

– Отбой!!! – завизжал Саидов.

Кузьмин не шевельнулся.

Саидов резко размахнувшись, ударил его, и Кузьмин принял удар на грудь.

"В сердце метил", – подумал Ясюченя.

Кузьмин не упал, только оступился немного назад.

Потом все произошло очень быстро, так, что Ясюченя ничего сразу и не понял. Прямо из-под Ясючени к Кузьмину метнулась тень – потом она оказалась Мамедовым – с клещами в руках, такими клещами, которыми делают скрутки на арматуре, и ударила Кузьмина ими в лицо. Голова Кузьмина откинулась назад, на перила верхнего яруса. Изо рта широкой черной полосой хлынула кровь. Мамедов снова размахнулся, но ударить не успел, вдруг появилась чья-то нога и ударом в лицо опрокинула Мамедова на пол. Потом Ясюченя видел, как, стоя спиной к стене, голый по пояс Тюрин отбивается от толпы чеченцев; как замахивается табуреткой Кузьмин в залитой кровью нательной рубахе; как блестит в руках Ногаева длинная железяка; как бежит через казарму, со вздувшимися желваками на скулах, Иванов; и как он вдруг оброс черными лохматыми, скалящими зубы, телами; как медленно, будто повтор в футболе, падает с высокой тумбы, телевизор.

Разом как-то все стихло.

Посреди казармы стоял командир роты с красной повязкой дежурного по отряду и дергал головой, как лошадь, поправляя шапку.

– Саи-и-идов, – спросил он. – В чем де-е-е-ело?

Он говорил, почти не разжимая зубов, и сильно растягивая слова, что выказывало его особую презрительность ко всем присутствующим.

– Что-о-о у вас тут происхо-о-о-оди-и-ит?

– Салаги кабанеют, товарищ старшлейтенант, – хрипло сказал Саидов, потирая левый кулак.

– Разберитесь и доложи-и-и-ите-е. Вам поня-а-атно-о-о? Чтоб че-ерез три-и-и мину-у-у-уты все спа-а-али-и-и, – сказал командир, глядя на кулак Саидова и дергая головой. Потом посмотрел на разбрызганную по полу кровь, на телевизор с оторванной задней крышкой, сплюнул сквозь зубы вбок и ушел.

– Дневальный! – крикнул Саидов. – Убрать все это!

Ясюченя долго не мог уснуть. Лежал, уставившись в темноту потолка над головой. Мамедова внизу почему-то не оказалось. Можно было ворочаться сколько угодно, но он лежал в одном и том же положении, на спине, упершись взглядом в темноту над головой.

На следующий день он не видел калининградцев.

Только через неделю появился Кузьмин, и еще через полнедели Иванов.

Тюрин не появился в роте совсем.

Поговаривали, что его будто бы комиссовали.

Когда Ясюченя об этом услышал, то совершенно неожиданно вспомнил, что тогда, ночью, он вроде бы видел, как несколько человек несли в темноте спящей казармы что-то спеленатое и извивающееся. Но так никогда и не мог понять, приснилось ему это, или он на самом деле видел?

Он никому, ни тогда, ни после не говорил этого, но все же часто думал: неужели видел?!

14 октября 1985 года