Глава 1
Зомби в медпункте

Алексей Исаев.

Двадцать семь лет, москвич, не женат, образование высшее.

Контрактник, старший сержант спецроты егерей Третьей Арктической Бригады

Дверь я открывал… Наверное, целую вечность.

Ментально открывал – стоял еле-еле, прислонившись плечом к фанерной облицовке стены, и, не мигая, смотрел на зелёный дерматин в проволочных перетяжках, грубо врезанный глазок, на замок пялился и на блестящую ручку, призывая нехитрый механизм подчиниться. Тупо. Наберусь решимости, положу руку, нажму, потяну, сколько есть силы. Силы не было, дверь не открывалась.

И мыслей не было. Пить уже не хотелось. Точнее, истерика уже пропала, жажда просто переросла в отчаяние. Обезвоживание схватил такое, что оно высушило и желания – как я вообще стою на ногах? Дёрг! Вяло, брат, вяло… Нужна вода. Кровь загустела, кожа зудит, кажется, что она натянулась и трескается. Нервные импульсы-команды проходят плохо, бортовой компьютер не способен эффективно управлять полуживым организмом. Комп ещё шелестит винтами, а толку нет. Трубки забиты, провода искрят, связи пообкусаны – периферийные устройства работают сами по себе, спасибо им и на этом, честное слово.

Устав поднимать правую, я попробовал использовать другую руку. Не получается, там беда, киселеобразная кровь до сих пор тщетно пытается проскочить по сосудам к пальцам, настолько затекла.

– Сука…

Это не только эмоциональное, да и какие тут эмоции? Остатки инстинктов, и только.

Сука смотрела на меня с противоположной стены коридора без прихожей. С плаката смотрела, что на фанерке висит. Нахмуренная тётка в белой шапочке уставилась строгими чёрными глазами, указательным пальцем показывая на какую-то рукописную статью, пришпиленную на стенде внизу. В смысле, не из принтера вылезшую, а выведенную тонким фломастером, неотработанным детским почерком. Некоторые слова были обведены зелёным, некоторые красным.

Я ещё раз ткнул пальцем белую клавишу настенного выключателя, но лампочка под гофрированным матовым плафоном на потолке так и не загорелась, похоже, электричество отсутствует.

Надо бы что-то сказать. Губы в трещинах, болят, а надо.

Человеческий голос, даже если он твой, привычный, всегда действует побудительно. Не стоять же истуканом, звук живого слова всегда успокаивает… И придаёт уверенности в себе, если ты слова спокойно произносишь, а не кричишь. Именно поэтому новые робинзоны, влипшие в патовую ситуацию, стараются разговаривать вслух. Поэтому, ребята, а не от скуки или желания вспомнить родной язык. Откуда я знаю? Из личного опыта. Даже находясь в тундре на сезонной охоте, всегда сам с собой в избушке разговаривал – это не единственно верный способ поддержания человеческого в душе, есть и другие, но такой разговор очень помогает, и пусть перегревшиеся от тихого обыденного комфорта мирные медики думают что угодно, хоть в шизофреники вписывают.

– Ты… Ты меня, тётя… – Поморщившись, я безнадёжно попытался сглотнуть и замычал от боли в горле. – Ты мне ещё предложи статью почитать.

Голос был непривычный. Тётка молчала.

– Ну, давай ещё. – Я опять положил руку на фальшивую бронзу дверной ручки.

Вообще-то, ты бы поторапливался, Лёха, уже колени подгибаются, опять на полу сидеть будем? А поднимешься ещё раз?

– Мумией не хочу, грёбаный ты диатез, – произнёс я чужим голосом.

Хм, сейчас умирать действительно глупо. У меня было очень много возможностей сделать это раньше. Судьба предлагала загнуться от норвежского штык-ножа и канадской пули, от осколков снарядов автоматической авиапушки или морской мины. Были неплохие, быстрые и почти безболезненные варианты утонуть с остановившимся сердцем в ледяной воде и сгореть в падающей «вертушке». Замерзать доводилось, почти до последнего сна. Помню и не столь заманчивые алармы – нападение голодного белого медведя, на фиг, на фиг… Окружение заглохшего посреди снежной пустыни снегохода стаей волков. А ещё как-то после боя напился я синьки подозрительной… Ох!

Голова болела и кружилась, сильно. Обычно так не бывает, мучает что-нибудь одно. Я растёр лоб, затем, навалившись на ручку, отжал её вниз и попытался потянуть. И тут измученные ноги не выдержали – всем телом упал вперёд.

Дверка и открылась. Наружу.

– Сука…

Я стоял на низком крыльце, сразу же привычно привалившись, на этот раз к обитому полосками войлока косяку, и попытался зацепиться взглядом за детали открывшейся панорамы.

Утро, скорее всего. И раннее лето в звенящей тишине сибирской тайги.

Деревня какая-то на берегу, небольшая, находится в состоянии летаргического сна, – баста, остальное пока не познаваемо, плохо вижу вдаль… С трудом повернул голову направо. В сорока метрах – длинный деревянный дом с открытой верандой под навесом из шифера и колхозно исполненной вывеской на фронтоне: «Артель Монина». Справа от конторы стояла средних размеров баня с длинной железной трубой, рядом с ней – большой сарай, на крышу которого заброшена обшарпанная моторная лодка. Дыма над трубой не было. Людей не видно, как не слышно шума машин и стрекотания лодочных моторов на реке…

А за строениями – высокий чёрный лес.

Опять сглотнув в попытках добыть слюну, я осторожно перевёл тяжёлую, словно чужую голову налево.

Две железные бочки! Всё, есть. Остальное подождёт.

Только давай-ка по стеночке, Лёша, по стеночке, не торопись… То и дело касаясь пальцами руки поверхности влажного дерева, я, словно пьяный, побрёл к спасению, думая, что вот-вот свалюсь.

Брёвна фасада были покрашены в издевательски весёлый канареечный цвет. А боковая пристройка с крыльцом и дверью, из которой я вывалился, – в синенький. Значит, это муниципальное учреждение.

Обе бочки оказались до краев полны дождевой водой.

Святые небеса! Да пусть там хоть дюжина лягушек живёт! Вцепившись обеими руками в ржавый край, я опустил голову и начал пить, с большим усилием заставляя себя делать паузы. Голова закружилась ещё больше.

Стоп. Придётся сесть, прямо на мокрую и холодную траву.

Чёрт побери, да я же голый! Нет, в трусах, ссохшихся от мочи. Зараза, сколько же я там пролежал? Стянув труселя, с ненавистью бросил их на землю и огляделся. Ага, ведро есть, эмалированное. Ну, тогда давай, трудись! С трудом поднявшись, я начал поливать трусы водой из бочки и неловко месить их босыми ногами вместе с травой, постоянно оглядываясь. Грёбаный стыд… Не может взрослый мужик ходить на улице голым, в таком виде ты чувствуешь себя беспомощным. Особенно сейчас, когда меня может забороть средних лет полевая мышь.

Так, теперь надо и самому обмыться. А на улице, между прочим, начался добрый дождик, решивший помочь лишенцу с сангигиеной. Усиливаясь за минуту, он быстро начал вваливать зарядами, и сопки на другой стороне реки почти полностью исчезли в пелене водяных струй, сам берег уже хрен различишь. Серые низкие тучи грязной ватой пытались зацепиться за верхушки сосен на холмах, но ветерок потащил их дальше. «Южный дует, по течению, потому и не задирает волну», – машинально отметил я.

Это Енисей-батюшка.

Чёрт, как мне холодно! Кое-как отжав трусы – левая рука всё ещё не разработалась, – я их торопливо напялил, расправив на заднице руками, и набрал ведро наполовину, больше не унести. В дом пошёл, уже чуть-чуть отжимаясь от стены, смелый стал…

Мумификация не состоялась.

Ещё раз глянь на дом, потом пригодится. Остановившись, я поднял голову. Российский флаг на коньке, мокрый, обвис. Антенна с оборванным проводом. Сверху фасад украшали три больших портрета в рамках: Пётр Первый, Сталин и Путин. Кто-то особо отважный последнему из вождей подрисовал усики, которые позже постарались затереть.

Вывеска гласила:

Минздрав РФ

Фельдшерско-акушерский пункт

ФАП пос. Разбойное

Первый раз вижу, чтобы аббревиатура шла позже расшифровки.

– О как… Разбойное.

Тоже мне, посёлок… Раньше такие называли станками, да и сейчас слово не забыто. Вот это имечко! Говорящее, репутационное. Лихо меня занесло! Постой, Лёха, а ты решил, что должен был заслуженно оказаться в комнате отдыха престижного столичного клуба любителей джаза?

Утоление жажды сразу потянуло за собой новые устремления – теперь жрать охота. Не скажу чтобы уж очень сильно, всё-таки желудок только начал распрямляться, но противная голодная дрожь пошла. И одежда нужна, срочно, чувствуется переохлаждение, простыну ведь. Подумав об этом, горько усмехнулся…

Зайдя внутрь, я тщательно закрыл за собой дверь, ещё и сторожок повернул, слабо погрозил пальцем дерматину и строгой тётеньке на плакате – хорошенько стерегите! А! Вспомнил, как это называется: наглядные материалы для санитарно-просветительской работы и формирования здорового образа жизни. Ведро оставил в коридоре.

В фельдшерском пункте было несколько комнат и крошечное помещение аптеки с окошком над полочкой и большим навесным замком. Рядом на стене висел перечень личного состава ФАП, включающий фельдшера – заведующего участковым пунктом, акушерку, патронажную медицинскую сестру и санитарку. Заведующий – мужик, вот почему портреты на фасаде висят, женщина бы до такого не додумалась.

– Есть кто?

Никто не откликнулся на мой тихий вопрос. Чрезмерно тихий.

– Доктора здесь? – громче спросил я.

В ответ где-то скрипнула форточка.

Трупного запаха не чувствую. Правда, ноздри пересохли, что называется, в коросту, так что вполне могу и ошибаться, если спрятан. Я попытался вспомнить: чувствовал ли запахи на улице? Чёрт его знает, забыл.

Почти все помещения были подписаны, и поначалу мне подумалось, что пациент Алексей Исаев оказался здесь случайно. Лишний он в этом предмогильнике. «Палата для рожениц» в две койки – это точно не для него… «Смотровая комната для приема и санитарной обработки рожениц», ага, ясно, тоже мимо. «Процедурная», актуально по-настоящему, вот сюда и не зарастает народная тропа. «Склад», на самом деле оказавшийся кладовкой с картонными коробками.

– Энибади тут живой шевелится? – и больше кричать не буду.

Никто не вылез.

Последнее по коридору помещение меня успокоило: «Комната временного пребывания пациентов». Не лишний! Здесь вот я и лежал пластом. Память возвращалась медленно, и приятных открытий она явно не несла.

Дверь, массивная, с двумя замками, приоткрыта.

Окно зарешёчено недавно, хотя за многие годы косметики рама закрашена так, что потёки краски залили все щели. Отреагировали на ситуацию. Форточка не открывается, вентиляционное отверстие под потолком закрыто марлевой сеткой. В заразной палате имелось две металлические койки с панцирными сетками, обе пустые, другой мебели, кроме двух тумбочек и пары стульев, в помещении не было.

Свою кровать я опознал сразу – не заправлена, постельное бельё сбито комком. Ну и запашок… К хромированным трубам и к раме были привязаны перекрученные жгутами простыни для фиксации конечностей, на одной – петля. Ух ты! Я помял руками задницу, прислушался к ощущениям, не отдаёт ли боль под лопаткой или в ноге, может, они меня тут ещё и пыточным пирогенальчиком кололи в четыре точки, чтобы не дёргался?

Судно под кроватью было чистым. Когда меня перестали кормить? Ведь какое-то время я садился и ел самостоятельно… Потом кормили с ложечки, пока персонал был. А потом мне пришлось через боль и слёзы, хриплый мат и ненависть к самому себе выкручивать кисть, рывками ослаблять натяжение, словно Динамо или Гарри Гудини… Стеклянная банка на моей тумбочке, пустая. Помню, как пил, проливая драгоценную влагу на простыню. Сам пил, не сумев позвать сестру. Я и кричать-то не мог. Ушла, стерва, и не развязала, хорошо, что дверь кто-то открыл.

Правая, соседская постель застелена грязно-серым шерстяным одеялом с двумя белыми полосками в ногах, чистым. К металлической дужке кровати бечевой примотана фанерная табличка с широким красным стикером, там что-то написано, не разберу.

А на моей кровати стикер синий, почему-то наклеенный прямо поверх зеленого! Вот что это может значить, а? Согласно этим бумажкам, я не зелёный и не красный. Они, похоже, на каком-то этапе списывать меня начали, вот что получается. Кроме мелкой вязи на стикере был жирный вопросительный знак, то есть – «Сдохнет он наконец или нет?» Нужно что-то расшифровывать? Мне – нет.

Если больной очень хочет выжить, то медицина бессильна.

Сдёрнув с соседской постели одеяло, я накинул его на плечи, ну, хоть что-то. Больше в инфекционной палате делать было нечего, вышел и плотно закрыл за собой дверь.

Если сейчас же чего-нибудь не закину в желудок, то сдохну уже от голода.

Кабинет неотложной доврачебной помощи был богат одной лежанкой, письменным столом с зелёной лампой, стеклянным кувшином с крышкой и тремя стаканами на подносе, двумя никелированными тележками и парой стеклянных шкафов. Мельком заглянул: предметы ухода за больными, кюветы, медицинская посуда, склянки, некоторые даже с содержимым, старинный автоклав, медицинские банки, глазные ванночки, грелки и прочее нужное. Но не сейчас.

– Аптеку надо ломануть, может, там глюкоза есть в ампулах.

Хитёр ты, Лёха. До тебя её вычистить было некому… А кому? Не поленившись, сходил в коридор и налил из ведра в кувшин.

Стёкла большого окна были всё ещё чисты, и я глянул во двор. Дождь начал слабеть и превратился в водяную пыль, пелена которой оседала на траве. Сплошная низкая облачность сливалась с клочьями тумана, висевшего над огромной свинцовой рекой. Заведение имело собственный дворик за низким забором. С внешней стороны ограды, что выходила на реку, к штакетинам прижались два автомобиля, точнее, их остовы: проржавевшая двадцать первая «Волга» – эта даже на резине, и «Москвич» без колёс. Раритеты наполовину укрыты крапивой. Зловещая символика разрушения.

Из общей комнаты в кабинеты персонала вели двери с табличками «Сестринская» и «Заведующий ФАП». Я заполз в сестринскую, мельком удивился, увидев синее крутящееся кресло, тут же вмонтировался в него, продышался, унимая сердцебиение, вытер со лба холодный пот и открыл первый ящик. Уф-ф…

– Девочки, выручайте, вы же любите сладкое…

Бумаги-бумаги-бумаги. Чёрт! Папки-папки-папки, канцелярия. Туфли. Чёрные лаковые, на шпильках, внутри следки. Много специфического женского барахла. Следующий ящик… Ничего толкового. В нижнем нашлось искомое, пакетик с леденцами.

Минут десять, наверное, я, блаженно откинувшись на спинку кресла, с наслаждением сглатывал тягучий сок с привкусом клубники.

– Век вас не забуду.

Надо бы часы найти, наручные. И вообще, много чего надо.

Кровь побежала бодрее! Такое чувство я не раз испытывал в поле во время лютых холодов. Закинешь, бывало, кусочек сахара в рот… А лучше не очень жирное сливочное масло. Мы заранее нарезали стандартный брусок кубиками граммов по пятнадцать и заворачивали их в самодельные обёртки. Удивительный эффект – замороженный в камень кубик, попадая на язык, тут же начинал таять, впитываясь, как тёплый сладкий крем, быстро набивая тебя калориями. Если вам какой-нибудь диетолог начнёт выносить мозг, рассказывая о никчемности такого метода, сразу закатайте ему в табло, можно с ноги. После чего надо бы выволочь самозванца на лютый мороз под сороковочку и бросить в палатку, чисто из жалости, чтобы не дуло. А через полчасика спросить тихонечко через стенку: «Ну, что ты теперь думаешь? Зачем, по-твоему, коренные северные народы изобрели такой походный ништяк, как пеммикан – замороженную смесь животного жира и протёртых ягод? Почему замороженную? Да потому, что целые восемь месяцев вокруг работает неутомимый природный холодильник, ты же не греешь весь носимый припас теплом собственного тела, дурачок…

Вот теперь можно поискать еду потрадиционней.

Я подошёл к шкафу – высокому и неустойчивому, потому что одну из ножек заменяла стопка старых книг. Стараясь не смотреть в зеркало открывшейся створки, попытался найти в массивной конструкции годный лут; должны же тут быть ништяки для несчастного, судьба, не пинай ищущих! Так… Маленькое кожаное пальтецо, женское, курточка дутая, чуть ли не на ребёнка, рулоны какие-то, похоже, стенгазеты… Вязанье! Коробки со сломанной канцелярией. Украшения, ожидающие своего часа бумажные Новый год и Рождество в пухлых снежинках и перетяжках, сложенная в угол ёлка с красными шариками в коробке, одна спутанная китайская гирлянда… А в этом отделении – белые халаты, шапочки, вафельные полотенца. Понимая, что время для вдумчивого рытья в шмотках ещё не настало, я всё осматривал поверхностно и в упадочническом настроении. Особо радоваться нечему, разве что тому, что выжил в принципе.