Лондон. Август 1934 г.

Гурьев подошёл к скамейке, где сидел, ожидая его, «гонец» от Городецкого, с которым удалось установить – восстановить – надёжную связь, и вежливо осведомился:

– Я не помешаю?

– Нет, что вы, – с готовностью откликнулся сидящий. – Прошу вас.

По скупой, экономной мимике «гонца», хорошо маскирующей для посторонних его истинные намерения и ощущения, Гурьев понял, что узнан. И с удовлетворением отметил – Варяг хорошо владеет искусством подбора кадров: «гонец» обладал ничем не примечательной внешностью, был одет подчёркнуто стандартно, хотя со вкусом и знанием предмета. Гурьев достал портсигар, вытянул папиросу и предложил «гонцу»:

– Курите.

– Благодарю покорно.

Условная фраза соответствовала. Далее, как тоже было условлено, «гонец» обмял гильзу – тем самым способом, каким когда-то проделывал это Вавилов – и сказал, поворачиваясь к Гурьеву:

– Здравствуйте, товарищ Наставник. Рад вас видеть.

– Взаимно, – Гурьев достал папиросу и себе. Закурив и с силой выпустив дым через ноздри, кивнул: – Я вас внимательно слушаю.

– Товарищ Варяг просил кланяться – всё ваши подарки он получил. Велел передать, что слов, какими можно его благодарность и признательность передать, ни в одном языке не существует.

– Вот так и велел?

– Так и велел, товарищ Наставник. И ещё – отдельное спасибо за Петра Леонидовича. Товарищ Варяг его принял, они всё решили к обоюдному согласию. Сейчас они составляют план работы. Сами понимаете, там – просто море разливанное дел.

– Понимаю. Так он не вернётся?

– Нет. Это невозможно.

– Жаль.

– Вы можете не менее успешно сотрудничать с Гамовым. Он отличный специалист.

– Ну, ладно. Спасибо за подсказку. Ещё что?

– Товарищ Варяг просил передать буквально следующее: ваше отсутствие, товарищ Наставник, становится просто непереносимым.

– Передайте Варягу, что целый ряд задач с наивысшим приоритетом требуют моего присутствия здесь и сейчас. Одной из таких задач является моё личное душевное равновесие и психофизиологическая адекватность. Запомнили?

– Так точно, товарищ Наставник, – от Гурьева не смогло укрыться удивление, прозвучавшее в голосе «гонца».

Я сам буду решать, когда и где требуется моё присутствие. И определять как сроки, так и формат присутствия буду тоже я сам. Надеюсь, Сан Саныч, ты это поймёшь, подумал Гурьев. Тебе придётся научиться понимать меня с полуслова. Или не понимать совсем.

– Пожалуйста, предайте именно это – слово в слово. Это важно.

– Будет исполнено, товарищ Наставник. Не извольте волноваться.

– Хорошо. Теперь вот что. У меня есть несколько вопросов, которые я хотел бы задать товарищу из Коминтерна.

– Задавайте, товарищ Наставник. Никаких возражений с нашей стороны нет и не будет.

– Мне бы не хотелось тратить время на подходы к нему, у вас, вероятно, имеются о нём достоверные сведения.

– Вы получите их немедленно, как только это будет возможно. Способ связи стандартный.

– Спасибо. Может, однако, оказаться, что мои вопросы произведут на него неизгладимое впечатление.

– На ваше усмотрение, товарищ Наставник.

Щедро, подумал Гурьев. Щедро. Покупаешь меня, Варяг?

– Мне бы не хотелось, чтобы у Варяга возникли в связи с этим какие-нибудь сложности.

– Не волнуйтесь, товарищ Наставник. У товарища Варяга не будет никаких неприятностей.

– Хорошо. Тогда мне нужны те самые материалы по коллективизации и подавлению рабочего и профсоюзного движения, с которыми я уже частично ознакомился. Я не хочу отбрасывать людей, которые могут нам серьёзно пригодиться. И побольше фотодокументов, если это возможно.

– Будет сделано, товарищ Наставник.

– Мне кажется, вы как-то излишне налегаете на слово «товарищ», – улыбнулся Гурьев.

– Прошу прощения. Привычка.

– Избавляйтесь, – на этот раз голос Гурьева прозвучал резко, как пощёчина.

– Слушаюсь. Господин Наставник.

– Вот. Это лучше, – он снова улыбнулся и добавил мягко, обезоруживающе: – Не обижайтесь. Слово «товарищ» очень хорошее. Правильное, нужное слово. Но от чрезмерного употребления стирается и выцветает. «Господин» же совершенно нейтрально и ни к чему никого не обязывает. У вас есть какие-то просьбы, личные дела? Если нужны деньги, не стесняйтесь. Я понимаю – с валютой у Варяга не так хорошо обстоят дела, как хотелось бы. А я совершенно свободен в средствах.

– Спасибо, господин Наставник. Не беспокойтесь, я полностью обеспечен всем необходимым.

– Ну, тогда – не смею задерживать. Берегите себя и привет Варягу. От товарища, – Гурьев наклонил голову к левому плечу и улыбнулся.

Мероув Парк. Август 1934 г.

Гурьеву давно уже не давала покоя мысль о кольце. Интуиция прямо-таки вопила: найди его! Найди! Сделай хоть что-нибудь! Он поделился своими соображениями с Ладягиным, который сразу же высказал удивительно простую и здравую мысль, – Гурьев даже удивился, отчего она не пришла ему в голову без посторонней помощи:

– А почему бы вам не изготовить парочку копий, Яков Кириллович? Можно было бы, имея их перед глазами, что-нибудь интересное себе вообразить.

– Всё-таки я начинаю хотя и медленно, но верно осознавать разницу между гением и эрудитом, – вздохнул Гурьев. – Набитая сведениями голова – это одно, а способность расположить в нужном порядке знания и умения, пусть даже вовсе и не всеобъемлющие – это нечто совершенно иное. Как я вам завидую, Владимир Иванович, вы бы только знали!

– А мне кажется, ничего особенно сложного в этом нет, – возразил Ладягин. – Я ведь, решая задачу, думая над усовершенствованиями той или иной идеи, мыслю по определённому методу, алгоритму. Нужно просто этот алгоритм чётко определить и расписать по шагам. Вот и получится, что каждый, кто захочет, сможет изобрести что-то, о чём размышляет. Да ведь и у вас всё точно так же происходит. Просто времени как следует подумать об этом не находится.

– Вы думайте, Владимир Иванович, думайте, – согласился Гурьев. – Думайте – а остальное мы вам обеспечим. Средства, производственный потенциал. А изобретения, творчество – это не по моей части. Вот и мысль о возможности выработки теории изобретательства отнюдь для меня неочевидна. А ведь вы, безусловно, правы – возможен и метод, и алгоритм, особенно в том, что касается техники.

– Ну-ну, не скромничайте, – Ладягин посмотрел на Гурьева и хмыкнул. – А признайтесь, одному было бы скучно делать всё на свете?

– Ещё бы, – Гурьев покладисто кивнул.

Ни простые торговцы, ни златокузнецы-скороделы его не интересовали. Не откладывая реализацию ладягинской идеи в долгий ящик, Гурьев обратился к Рэйчел и получил – как всегда – точный совет и не менее точную исчерпывающую характеристику:

– Милрайс. Один из старейших домов, ему никак не меньше полутора столетий. Это на Хаттон Гарденс, совсем рядом с Марбл Арч. Ты легко отыщешь его. Не только ювелир, но и настоящий часовых дел мастер. Конечно же, он немного сумасшедший, но исключительно добрый и порядочный человек. По-моему, он легко нашёл бы общий язык с Владимиром Ивановичем. Мистер Джереми Милрайс – совершенно чудный старик, и тебе он непременно понравится.

– Я могу на тебя сослаться?

– Конечно! Только вряд ли он меня запомнил, – вздохнула Рэйчел.

Не может же он быть настолько сумасшедшим, чтобы не запомнить тебя, Рэйчел, подумал Гурьев. И меня, чёрт возьми, это радует.

* * *

При взгляде на Джереми Милрайса у Гурьева возникли некоторые подозрения – уж больно характерной внешностью обладал ювелир. Когда Гурьев отрекомендовался знакомым графини Дэйнборо, эффект превзошёл его самые смелые ожидания. Старикан подозрительно уставился на него горящими чёрными глазами, воинственно выставил вперёд бородку и грозно осведомился:

– И давно?!

Пришлось Гурьеву пустить в ход всё свое обаяние, навыки вербовки сторонников и искусство владения намёками и недоговоренностями, чтобы убедить ювелира в своих добрых намерениях – и в отношении Рэйчел, и вообще. Это возымело нужное действие, и Милрайс сменил гнев на милость. Правда, выразилось это весьма своеобразно. Оказалось, что ювелир в курсе происходящих событий и, сумев сделать из них собственные далеко идущие выводы, он тут же набросился на Гурьева:

– Эх, юноша. Как же вы могли допустить такое безобразие?!

– Никто не идеален, мистер Милрайс. Но я принял меры к тому, чтобы это не могло повториться. А кстати, откуда такая замечательная фамилия? Похожа на сефардскую. Не имеет, случайно, отношения к португальской валюте ^[14]?

– А вы откуда знаете?! Вы что, еврей?!? – изумился Милрайс.

– Самую чуточку, – улыбнулся Гурьев. – Тоже обожаю задавать вопросы вместо того, чтобы на них отвечать.

– Ну, если только в этом смысле, – успокоился старик. – А вообще запомните, юноша: евреем нельзя быть «чуточку» – или да, или нет! Поверьте, это гораздо хуже, чем беременность. Ребёнок родится и оставит мамочку саму себе, а еврей внутри вас – сдохнет, но не отпустит! Уж поверьте, я это отлично знаю.

Что-то в этом есть, подумал Гурьев. Но, желая закрепить достигнутый в охмурении ювелира успех, он возразил:

– Не скажите. Некоторые умудряются выдавить из себя еврея без остатка.

– Это вы о Ротшильде, что ли?! – опять взвился Милрайс. – Разве можно с такими людьми вести дела?!

– А вы не ведёте?

– Никогда не вёл и не собираюсь, – отрезал ювелир. – Приходил тут один из его молодчиков года полтора назад. Разумеется, я его взашей вытолкал. Они думают, если я еврей, так я обязан вылизывать пятки Ротшильда оттого, что его прадед тоже, оказывается, был когда-то евреем!

Вот это да, подумал Гурьев, чувствуя знакомый запах – если не удачи, то серы. Как всё интересно складывается-то.

– А ваш?

– Что?!

– А ваш прадед?

– Мои предки были ювелирами и часовщиками при дворе уже тогда, когда дедушка первого Ротшильда мальчишкой воровал у старьевщиков латунные побрякушки! – рявкнул Милрайс. – Да пусть только посмеет кто-нибудь равнять меня с этими жуликами! Ноги моей не будет в той синагоге, куда хоть раз в жизни заглянул один из этих полувыкрестов!

– Интересно, – улыбнулся Гурьев. – Чем это так вам не угодил мистер Ротшильд? Не богатству же его вы завидуете.

– Богатство?! Богатство – от слова «Бог»! Кто этого не понимает – идиот!

– Думаете, Ротшильд не понимает?

– Да конечно же, нет. Если Бог даёт еврею богатство – это не просто так, юноша. А если еврей таких вещей не понимает – пусть крестится к чёртовой матери, вот что я вам скажу! Каким жутким идиотом должен быть еврей, который твердит, что евреям незачем думать о Иерусалиме?!

– А зачем евреям думать о Иерусалиме? – Гурьев поудобнее устроился в кресле. – Расскажите мне, мистер Милрайс. Это меня страшно интересует.

– Зачем?! Я вот вам скажу, зачем. Конечно, если вы не еврей – откуда вам знать даже такие до смешного простые вещи!? Две тысячи лет, мистер Гур, евреи мечтали о Иерусалиме. Это делало их евреями и помогало оставаться ими – две тысячи лет. А потом приходит этот, как говорят ашкеназы, поц – и заявляет: я лучше знаю, о чём следует думать или не думать евреям, о чём им мечтать и на что надеяться. Почему?! Оказывается, потому, что он – Ротшильд и у него есть какие-то там деньги! Так я вам скажу по секрету, мистер Гур: пусть он катится к чёрту – вместе со своими деньгами! Конечно, не все Ротшильды – такие мерзавцы. Был всё-таки один нормальный. В семье, знаете, не без урода!

Извивы талмудической логики Милрайса откровенно забавляли Гурьева, хотя он и понимал, что ничего смешного в словах ювелира на самом деле нет.

– Так вы – сионист, мистер Милрайс?

– Да какой же из меня сионист, юноша?! Сионисты – это ваши ровесники, а мне сионизм – одна головная боль. Но еврей без Иерусалима – это не еврей. А сионисты это понимают. И я понимаю. Наверное, я сионист, хотя своего сионизма я уж точно не переживу… Слушайте, а зачем вам всё это?!

– Интересно, – пожал плечами Гурьев. – Знаете, вы необыкновенно напоминаете мне моего деда, мистер Милрайс. Хотя он был не сефардом, а ашкеназом. И, конечно, точно таким же, как вы, сионистом.

– Ага. Ну, я должен был сразу понять – если вы знаете, кто такие ашкеназы и сефарды…

– Я даже знаю, что такое «поц», – улыбнулся Гурьев.

– А графиня? Она знает?! – уставился на него ювелир.

– Что? Как переводится на английский слово «поц»?

– Не путайте меня! Про деда!

– Конечно, – пожал плечами Гурьев. – Мой дед не был большим праведником, но он был человеком слова. По-моему, достаточный повод помнить о нём и хорошо к нему относиться.