06. Высшая ценность

Кирка двое суток пребывала в состоянии шока, заглушившего все эмоции. Случайная встреча с Гошей, может, и вывела её из оцепенения, но совсем не облегчила груз душевных мучений. Глядя в его открытое, наивное лицо, Кирка изнывала от чувства вины и перед ним, и перед маэстро Крутским, о смерти которого узнала только сейчас.

Возможно, их беседа в придорожном кафе после пережитых потрясений заставила Кирку по-иному взглянуть на окружающее, а может, ей было всё равно, лишь бы что-то поменять в жизни, в любом случае в тот день неожиданно для самого Гоши его горная экспедиция обрела еще одного участника. А Кирка неожиданно для себя сменила подмостки Донецкого театра на плато вечных льдов Северного Кавказа!

Каждый опирается на свои ориентиры, взгляды, представления о том, что является правильным и ценным. И если «материальный» мир относительно прост, его оценивают за нас, «человеческий» куда более неоднозначен. В нем и такие общепризнанные «бриллианты», как доброта, отзывчивость, чуткость, бледнеют в ряду славных «добродетелей», великих полководцев и ведущих руководителей, а утонченность, интеллигентность не пригодятся даже бригадиру на лесоповале.

Не нам, заблудшим меж желаемым и действительным, указывать путь другим. Да и кому чужие ошибки мешали делать собственные? Тем более что природа отвела на них не так много времени. И кто не считает это время счастливым?

Мог ли вообразить Пана, сколь неподъёмную задачу он затеял в своем наивном желании вновь собрать за одним столом всю братию покойного Крутского? Он не обладал ни Киркиной неуёмной целеустремленностью, ни Гошиным раздолбайством, но, возможно, острей других воспринимал родство и чужеродство в окружающих.

Выброшенный из социальной жизни Пана чувствовал себя вполне комфортно, шагая в расшитых цветными нитками штанах по питерским улицам. Это лохматое чудо с раскладной сумкой с заячьим хвостиком можно было встретить всюду. Он то «собирал урожай» по ларечникам, то развозил товар или пер заготовки надомникам.

Сейчас подобную деятельность назвали бы «предпринимательство», но в стране развитого социализма понятия такого не было. Сам Пана считал себя «безработным».

Власть в любой момент могла привлечь его за тунеядство, но власти было не до него, да и «привлекать» к тому времени пришлось бы половину города. Однако, как у всякого безработного, подсознание сверлил вопрос: почему? Как объяснить годы школы, училища, обретённую специальность, работу, отчего всё разом оказалось ненужным, напрасным? И что будет дальше?! Многих сознание собственной невостребованности угнетало. Но не Пану! В их взаимоотношениях с обществом превалировали его собственные, выстроенные с юношеским максимализмом принципы.

Как большинство сверстников, Пана рос без отца, всей его семьей была мама, лишь иногда роль бабушки брала на себя соседка с этажа ниже.

Когда тот пошёл в ясли, а затем садик, мама устроилась туда няней. Денег не хватало, и мама взяла в том же садике ставку дворника. Всю жизнь он был с ней – в группе, в песочнице, на дорожках.

Мама ко всему относилась серьёзно, будь то подметание дорожек, уборка снега или защита садика от стай детворы, стекающейся вечером на пустые детсадовские площадки.

Может, слишком серьёзно.

Ковыряющемуся вечером в песочнице малышу было невдомёк, что на самом деле он уже находится в эпицентре сложной социальной жизни.

Не в каждом питерском квартале есть школа, но садик есть в каждом.

Именно по детсадам и проходили сферы влияния дворовых подростковых стай.

Отправляясь с мамой и огромным букетом цветов в первый класс, он и представить не мог, с какой плотоядной радостью ждет школа сына дворничихи.

Школа сразу стала для маленького Паны школой жизни во всех отношениях.

Те, кого мама гоняла метлой с детсадовских качелей, встретили его как родного.

С момента первого появления Пана умудрился иметь во врагах почти весь цвет школьной элиты.

Конечно, Пану обижали. Лиловый от «слив» нос, синяки, рваная форма очень тревожили маму.

Милая, добрая женщина корила только себя за то, что растила сына без отца и не смогла воспитать «настоящего мужчину», за то, что не умела быть с ним строгой, никогда не наказывала, не подготовила его к жизненным трудностям.

Каждый раз снова и снова заводила она с Паной «серьёзный разговор» о том, что не надо быть рохлей, надо учиться драться, «давать сдачи».

Мама обошла весь район, переписав все спортивные кружки и секции.

Однако Пана к её усилиям отнёсся без энтузиазма. В свои годы он уже понял то, что не могла понять его мать, – враг Паны не сосед по парте, с которым он не поделил стирательную резинку, его враг – система, как раз и построенная на главном принципе: не прощать никаких обид.

Пана прощал маме эти разговоры, её заблуждения, непонимание, работу, обиды.

Просто потому, что это была его мама. Главной его заботой было оградить маму от школы, а школу от мамы.

Вмешательство мамы в школьную жизнь всегда кончались для него плохо. Дни, когда ему сильно перепало «по репе» и врач-травматолог вместе с направлением на рентген выписал справку для обращения в суд, стали самыми черными днями его жизни. На созванном по этому вопиющему случаю школьном собрании Пана узнал, что он провокатор, подлец и вообще коллектив сильно запустил его воспитание.

Если его обидчиков ругали явно формально, то Пане досталось по полной и от души.

Одним из принципов, выработанных Паной для выживания и ставшим частью его натуры, была способность уходить от любого спора. Кроме того, что он вообще не считал нужным кому-либо что-либо доказывать, он не испытывал потребности в столь естественном для сверстников полемическом самоутверждении.

Достигалось это простым, но очень эффективным приемом – он во всем соглашался с оппонентом.

– Пана, ты что трусишь? Тебе слабо? – кричал забравшийся на забор однокашник по кличке Урри.

– Трушу. Слабо, – чистосердечно признавался Пана, которому совсем не хотелось туда лезть.

– Ты что, дебил? – орал возмущенный сосед по парте, которому Пана нечаянно придавил ногу…

– Точно, дебил! – подтверждал его предположение Пана. – На медкомиссии, правда, спорили: я дебил или кретин? Но сошлись на дебиле.

Язык у Паны был подвешен хорошо, соображалка работала быстро, и в подобных перепалках, на своих условиях, он не проигрывал. Отказ от защиты своих позиций ставил оппонентов в тупик, и тема закрывалась сама собой.

Так, в выпускном классе на комсомольском собрании за отказ мыть стёкла в классе, систематическое уклонение от общественной жизни школы, неучастие в жизни коллектива и как выяснилось, утрату комсомольского билета встал вопрос об исключении Паны из комсомола.

Полным шоком для собравшихся стало заявление Паны, что он не только полностью согласен с предложением его исключить, но и не видит никакого смысла ни в своем пребывании в этой организации, ни в её существовании вообще.

Воцарившуюся тишину через минуту нарушил лишь потяжелевший голос председателя:

– Думаю, на сегодня мы собрание закончим… – и вполголоса, обращаясь к активу: – Зачем ломать парню жизнь?

И Пану оставили в комсомоле. Через неделю он узнал, что его имя звучало с трибуны районного слёта комсомольского актива как пример честного и принципиального комсомольца, поставившего серьёзный вопрос как о своем месте в комсомоле, так и о роли этой организации.

В школе было достаточно и хорошего, и плохого, но друзей он здесь не обрёл – были лишь одноклассники, с которыми он здоровался при встрече.

Их он и считал друзьями, в основном за общую принадлежность к району Октябрьской набережной, места довольно глухого, куда еще не каждый таксист вечером брался отвести. Первый, школьный опыт обогатил Пану глубоким скептицизмом к любой иерархической организации человеческого общества.

Кто знает, куда бы привела Пану дорога закоренелого двоечника и социопата, но из школы его путь лежал только в ПТУ. Нужно было как-то удовлетворять свои возрастающие потребности не за мамин счет, да и учиться ему порядком надоело.

Пана имел городскую прописку, и в отличие от Аннушки, с которой он в училище и повстречался, мог выбирать себе профессию. И город предоставлял их огромное количество! Наиболее популярными были «художественные»: дизайн, декор, роспись дерева, фарфора, всё это было доступно только питерским. Иногородним доставались не столь популярные: литейщики, формовщики, операторы механизированных обработок.

Училище, в которое вступил Пана в качестве будущего мебельщика, представляло собой целый городок, из корпусов, мастерских, общежитий. Здесь училось тысячи три народа, по десяткам различных специальностей из разных краев Советского Союза. Что сразу поразило Пану – в путяге отсутствовала столь ненавистная ему школьно-дворовая иерархическая система. Здесь не было изгоев и лидеров, не было борьбы за «положение и право». Пане нравилось всё и все, страшилки про ПТУ, которыми пугали в школе нерадивых учеников, оказались полным бредом. Ему нравились мастерские, нравилась специальность, нравились учителя.

Проведённые здесь четыре года, пожалуй, были лучшими в его жизни! Для него изменилось само понимание Ленинграда. Всю сознательную жизнь мама считала своим долгом его куда-то вытащить: Петергоф, Пушкин, театры, музеи, пока Пана был маленький, маме что-то иногда удавалось. Но считать посещаемое как-то причастным к нему или его городу оснований у Паны было не больше, чем считать «своей» витрину галантерейного магазина.

Ленинградом для него были ряды хрущевок родной Октябрьской набережной да небезопасные пространства Веселого поселка, где он сильно рисковал получить по башке по тому же территориальному принципу.

В училище учился народ со всего города. Теперь «пойти погулять» для него означало час на автобусах и метро, чтоб захватить Сашку, еще час заехать за Машкой, чтоб в итоге на полчасика зайти в кафе. Прежде чужой, огромный город наполнялся массой знакомых людей, людей удивительных, живущих в удивительных местах, удивительной жизнью.

Обитатели мастерской скульптора Крутского, хрупкого Аннушкиного мирка, будто срисованного с эпохи Возрождения, стали Пане особенно близки. Может, этот мир был слишком сложен для его понимания, но оттого казался лишь более ярким и привлекательным. В него нельзя было попасть или вломиться, можно было лишь принимать его по капле, как Аннушкин чай, даже не подозревая, что пьёшь не то, что остальные. Этот остров сюрреализма среди запечатлённых в глине и гипсе человеческих тел и эмоций разоружал и выворачивал, заставляя переоценивать себя, других и всё, что казалось хоть сколько-то значимым.

В нём не существовало «мы», в нём каждый был абсолютной, единственной ценностью, олицетворяя собой всю эфемерность этого понятия.

Но ощущение «абсолютной, единственной ценности» впечаталось в сознание навсегда.

Такой ценностью, обретенной Паной в студии Крутского, стал его ученик Игорюша. Нелюдимого, нескладного Игорюшу волновало лишь поступление в художественную академию, он не втягивался в светскую жизнь натурщиц скульптора.

Отрешенность, некоммуникабельность Игорюши импонировала Пане, и он не задумываясь согласился на его неожиданное предложение позировать ему для какого-то очередного проекта. Игорюша в благодарность потащил Пану на выставку Рерихов – отца и сына.

Время провели чудно. Посмотрели отца, поржали над сыном.

Надо признать, Игорюша умел находить что-то интересное и умел удивлять. Однажды он влетел радостный, и сообщил, что достал билеты в филармонию! Из всего, что тот тараторил, Пана понял только слова «орган» и «Бах» и что он «давно это ждал»!

Если бы это говорила мама, Пана решил бы, что это шутка – что нормальный человек может «ждать» от филармонии? Однако Игорюша был товарищ проверенный. И Пана пошёл.

В филармонии сразу вышел конфуз. Пана никогда не думал наряжаться на стрелки с товарищами, но тут, на фоне белых колонн и разряженной публики, он почувствовал, что выглядит слишком радикально. Расстройство добавляло воспоминание, что в этом же наряде он с училищем ездил на картошку в прошлом году.

Однако начало действа вышибло у Паны все сомнения. Игорюша, как всегда, не подвёл. Мощный органный поток вдавил Пану в кресло как при включении скорости гончего автомобиля, тут же наполнив его торжеством и восторгом.

Это был настоящий драйв, перед которым меркли все синтезаторы.

Уважение Паны к Игорюше только росло, его мнение было неоспоримым.

А потеря оказалась невосполнимой утратой. Бог знает, что стало тому причиной: академия Игорюши, смерть Крутского, конец студии, а может, просто естественный ход вещей, сводящий и разлучающий людей в многомиллионном городе.

Ведь его самого в то время закрутили совсем другие заботы.

В отличие от Аннушки, Пана никогда не прикидывался, что вопросы полов его не волнуют. И беда пришла именно с этого направления.

Начиналось всё замечательно – зависая у стрелки Васильевского острова, он подцепил девчонку, которая так приветливо и бурно на него отреагировала, что это смутило бы и сфинкса на набережной.

Пана даже на время позабыл про все свои дела, которые у него наверняка были.

Они встречались в «Туче», кафе у Тучкого моста, которое Пана ей и показал, шлялись по Невскому, даже ездили за грибами. Девушку звали Ольга, Пана был от неё в восторге.

Всё было хорошо, пока Ольга не затащила Пану к себе, знакомиться с родителями.

Родители были милейшими, приветливыми людьми.

Шок у Паны вызвала квартира Ольги.

Впрочем, для стресса ему достаточно было бы и одной её комнаты. Комната была огромной. Он никогда не видел жилого помещения, в котором с любой точки свободно просматривались все четыре угла, а мебель казалась игрушечной.

У Паны хватило такта, не размахивать руками, не восхищаться, не выяснять кто её родители. Он резонно решил, что за период знакомства Ольга рассказала о себе всё, что хотела…

Правда, про родителей он ничего не помнил. Только, что глава семейства у них – бабушка, личность всем, кроме, конечно, Паны, хорошо известная, и живет она отдельно.

Ольга лишь как-то обмолвилась, что «родители не оправдали бабушкиных надежд», и теперь все надежды та связывала с любимой внучкой.

Чувствовал он себя в этих хоромах подавленно и плохо.

Положение усугублялось тем, что Ольга теперь предпочитала встречаться на своей территории и требовала от Паны познакомить её с его друзьями.

Пана спасался её большущей фонотекой. Но вечно это продолжаться не могло. Что было ему бедному делать?

Привести Ольгу к Аннушке, к их заляпанному краской и глиной чайному столику?

Или устроить рейд по трущобам колодцев и коммуналок родного города?

Пана пытался организовать досуг. Сколько раз он вспомнил Игорюшу!

Сначала после их болтовни о Сальвадоре Дали он привёл Ольгу на выставку его репродукций.

Выставка была ужасна.

Пана ходил не поднимая глаз и от стыда, и чтоб не уродовать в памяти то, что видел раньше. Ему было стыдно за себя, за организаторов, которые как будто своей экспозицией пытались показать, как выглядел бы Дали, пиши он исключительно половой краской фирмы «Заря». Одно он знал точно – Игорюша на такую лажу его бы не привёл.

Другая попытка увлекательного времяпровождения окончилась еще более оглушительным провалом.

Пана был счастлив, обнаружив афишу со столь многообещающими словами как «орган» и «Бах», и сразу, без тени сомненья ринулся за билетами.

В этот раз наученный горьким опытом посещения филармонии, Пана начал готовиться заранее. К счастью, у него был костюм, купленный мамой на школьный выпускной. Он тогда в трех местах слегка пострадал от пьянки, но был еще практически новым. Даже почистил свои видавшие виды ботинки!

Но провал был куда ужасней, чем в первый раз.

Пана не учел, что Ольга появится в концертном платье, от которого у него возникнет только одно желание – провалиться сквозь землю.

Тогда на пару Пана-Игорюша никто вежливо не обращал внимания.

На пару Ольга-Пана внимание обращали все. И Пане в своем нарядном костюме с Ольгой было куда хуже, чем в колхозном с Игорюшей.

И это было только начало.

Афиша, к которой Пана отнесся столь легкомысленно, гласила:

1. «Пьесы современных композиторов»

2. «Фуги Баха в 12 частях (исполняется без перерыва)»

Первую часть Пана просто отмучился, стараясь это перетерпеть.

Он никак не мог понять, какому идиоту пришло в голову исполнять это на органе?

Вторая оказалась не лучше.

От разочарования и нудятины Пану сморило. Фраза в скобках на афише оказалась для него неточной, перерывы в фугах у него были. Возможно, их было двенадцать, заканчивались они толчком локотка хихикающей Ольги в бок, когда он начинал храпеть.