В доме было тепло, вкусно пахло куриным бульоном, в который тетя Мотя положила, кроме двух больших луковиц, срезанных плоскими кружками с корня и с вершка, очищенных только от первого слоя шелухи, а от второго и от третьего неочищенных для того, чтобы у бульона был красивый золотистый цвет; кроме морковки, добавила еще и корешки петрушки и укропа и даже лавровый лист, который когда-то достал дед Адам, кажется, через самого Франца… Запах в доме стоял изумительный.

– Я как старые времена вспомнила, – потянув носом воздух, с улыбкой сказала Бабук, и ее большие темно-карие глаза сияли при этом, как у юной девушки.

Тетя Клава давно порезала тонко раскатанные круги теста на узкие полоски вдоль, а потом несколько раз поперек, и теперь лапша подсыхала.

– Она обязательно должна подсохнуть, – сказала про лапшу тетя Клава. – А тем более курицу рано вынимать. Ты, Моть, воды долей, и пусть доваривается до мягка.

Тетя Мотя долила в кастрюлю воды. Я давно обратил внимание, что бабушки прислушиваются к советам друг друга, только теперь я понимаю, какая большая житейская мудрость и сколько такта было в этом.

Оба наших окна плотно запотели, и я протер в одном из них кружок, чтобы увидеть, что там – на дворе. Во дворе было серо и пустынно, сильный ветер пригибал вдоль канавы кусты цикория, с которых давно облетели белые улитки. Я понял, что во дворе мне делать нечего, подошел ко второму окну и нарисовал на стекле круглую мордочку, с круглыми глазами и широким ртом – длинной черточкой, подумал и еще пририсовал лопоухие уши.

К середине дня явились из города Ада и тетя Нюся.

– Как у вас вкусно пахнет! – радостно воскликнула озябшая тетя Нюся, подходя к плите и грея над ней руки.

– Ласка, – коротко сказала тетя Мотя и добавила, обращаясь к тете Клаве: – Так я курицу вынаю?

– Вынимай, а я лапшу буду кидать, она совсем сухонькая.

Прежде чем вынимать курицу, тетя Мотя вынула и выбросила в ведро обе луковицы. Вынула морковку, порезала ее на тонкие кусочки и положила обратно в бульон. Потом она вынула из кастрюли на большое блюдо куски курятины.

– Засыпай лапшу, Клань, – скомандовала тетя Мотя.

Мой дед Адам возился у себя за ширмой из куска брезента, наверное, снимал сапоги и надевал чувяки.

– Тебе помочь? – спросила деда тетя Нюся.

– Спасибо, не надо, – отвечал дед из-за ширмы.

– Лапша поднялась, всплыла, все готово, – объявила тетя Клава.

Первым мыть руки вышел к умывальнику мой дед Адам в мягких чувяках. Тетя Нюся не разрешала ему ходить по дому в сапогах, чтобы он не выбивал наш земляной пол, который она подмазывала каждую неделю. Потом пошли к умывальнику Бабук, за ней тетя Нюся, тетя Клава, тетя Мотя и, наконец, я. Мыть руки перед обедом было заведено у нас строго-настрого. Завела этот обычай Бабук и неукоснительно следила за его исполнением. Не зря она столько лет проработала старшей гувернанткой в доме у грека-миллионера Сократа Демантиди, правила хорошего тона были у нее, что называется, в крови.

На тот момент я и понятия не имел, кем работала Бабук, у какого миллионера? Я и не знал, кто такие миллионеры. Не знал, откуда взялась тетя Нюся. Как мой дед Адам стал автомобильным механиком? Откуда взялись тетя Мотя и тетя Клава? Все это были для меня такие же безответные вопросы, как, почему восходит и заходит солнце? Почему в ночном небе загораются звезды? Почему белая кобыла Сильва родила гнедого жеребенка? Да я, собственно, особенно и не задавался всеми этими вопросами, а о некоторых из них вообще не знал, что они существуют.

В большом медном блюде источали ароматный пар куски курицы. Тетя Мотя разливала лапшу по тарелкам: сначала деду, потом Бабук, затем тете Нюсе, тете Клаве, мне и в последнюю очередь себе.

– Грех под такую еду не выпить, – сказала тетя Нюся, ставя на стол возле деда початую бутылку водки, подала стопку деду, потом Бабук, тете Клаве, тете Моте и в последнюю очередь взяла себе.

Умение моих бабушек хорошо готовить и их навыки потом очень пригодились мне в археологических экспедициях. Когда в поле бывали у нас дни рождения или другие празднества, я объявлял себя шеф-поваром и готовил к торжественному столу все сам, конечно, с помощницами, от которых у меня отбою не было, хотя я вырос и не такой красивый, и не такой энергичный, и не такой ловкий, как любимец женщин мой дед Адам.

Дед разлил водку по стопкам и, поднимая свою, сказал:

– Ласка молодец. Ничего: в одном месте убудет, в другом прибудет.

Все они дружно чокнулись и выпили горькую водку. Я им не завидовал, потому что один раз уже пробовал эту противную водку, еле-еле отплевался.

Бабук приучила всех есть за столом бесшумно, и слышалось только легкое постукивание ложек о наши старенькие, выщербленные кое-где по краям глубокие тарелки.

Дед выпил вторую рюмку, за ней третью, тогда как все бабушки ограничились одной.

Все бабушки разрумянились, но особенно Бабук, а ее сияющие глаза разгорелись так ярко, что даже мне было понятно, что она не прочь выпить еще стопку, но сдерживает себя изо всех сил.

Доев лапшу в золотистом бульоне, все обратили пристальное внимание на куски курятины в медном блюде. Тетя Нюся хотела подать к столу наши гнутые алюминиевые вилки, но Бабук остановила ее:

– Птицу едят руками.

Есть руками я обожал, такой поворот дела мне очень понравился.

– Тебе белое мясо? – спросила меня тетя Нюся.

– Ага, – ответил я, и она дала мне большой кусок нежного белого мяса.

– Если кто не любит шкуру, отдавайте мне, – сказала тетя Клава.

Может быть, кто-то из нас тоже любил куриную шкуру, но все отдали ее тете Клаве.

– Сегодня мы много ходили, зато назад приехали, – сказал мой дед Адам, аккуратно обгладывая куриную косточку. – Вот кончится война, вернут нам машины, тогда опять будем ездить каждый день.

– А на чем ты сегодня приехал? – удивленно спросил я деда.

– На полуторке Заготзерно, завтра надо отогнать.

– Канадка кончилась, – сказала тетя Клава, – я даже этот бумажный мешок сожгла, в котором она была.

– Ничего, – сказал дед, – Франц кукурузной муки дал. Посплю, и будем разгружать.

– Ой, мамалыги наварим! – всплеснула руками тетя Мотя, знавшая толк в мамалыге.

Дед пошел спать за ширму. Тетя Мотя и тетя Клава в четыре руки быстренько помыли и вытерли посуду, убрали все со стола и вытерли его сначала мокрой, а потом сухой тряпкой. Самовар решили пока не ставить.

Бабук отсела к окошку с намерением распустить только что связанную жилетку точь-в-точь на деда.

– Мария Федоровна, да подождите распускать такую красоту, – остановила ее тетя Клава, – дайте хоть часок на нее полюбоваться.

Бабук польщенно улыбнулась и отложила жилетку в сторону.

– А можно я кости Джи отнесу? – спросил я тетю Нюсю.

– Нет. Собакам трубчатые куриные кости нельзя, они могут горло поранить, – сказала тетя Нюся и выбросила кости в мусорное ведро под крышкой.

Играть днем в солдатиков я не любил, идти на холодный ветер во двор не хотелось. Тогда я протер в запотевшем стекле окошка круг пошире и стал смотреть, что там происходит по ту сторону стекла. А там, оказывается, кое-что происходило. Во-первых, около конторы стояла бортовая полуторка с чем-то, прикрытым брезентом в кузове. Во-вторых, около машины сидел Джи и совсем недалеко ходил дедушка Дадав в длинном чабанском тулупе, в котором ему любой ветер был не страшен. Я понял, что дедушка Дадав посадил Джи охранять машину. Дедушка Дадав работал в конторе старшим сторожем, у него было под началом еще два сторожа помоложе, и они втроем, по очереди, конечно, вместе с Джи охраняли Центральную усадьбу. На ночь дежурному сторожу выдавалась охотничья двустволка.

Когда мы встречались с дедушкой Дадавом, он всегда гладил меня по голове и говорил, улыбаясь, «коп якши баранчук», что значит «хороший мальчик».

Вдруг в нашу дверь громко и требовательно постучали. Я первый бросился открывать, но тетя Клава стояла ближе к двери и опередила меня.

Напуская в дом холода, вошли один за другим два дядьки милиционера в шинелях, молоденькая доярка Зейнаб и счетовод Муслим в неизменной кепке-шестиклинке.

– Клава, дверь притяни как следует, а то не идут, а возом едут, – велела тетя Нюся.

Тетя Клава плотно прикрыла дверь.

– Где хозяин? – окидывая взглядом всю нашу компанию, спросил невысокого роста голубоглазый коренастый милиционер с лейтенантскими погонами на плечах шинели.

Второй милиционер – гораздо моложе первого, черноглазый, в шинели, болтавшейся на нем, как на вешалке, – был явно смущен стольким количеством женщин в комнате и, оглядывая наше жилище, невольно не забывал бросать жадные взгляды и на красивую Зейнаб.

– Где хозяин? – повышая басовитый голос, повторил лейтенант.

– А ты не ори – здесь дети, женщины, – раздался из-за ширмы спокойный голос моего деда Адама. – Я сейчас.

– Нюра, предложи людям сесть, – выходя из-за ширмы в сапогах, сказал дед и, не глядя на гостей, направился к умывальнику.

– Садитесь, пожалуйста, – предложила незваным гостям тетя Нюся, радушно указывая на старенькие венские стулья вокруг стола.

Первым прошел к столу счетовод Муслим и сел на стул, не сняв кепки, за ним Зейнаб. Милиционеры помялись и тоже уселись за наш дощатый стол, положив на него свои фуражки, козырьками и тульями вниз, потом старший, видимо, решив, что стол достаточно чистый, перевернул свою тульей вверх, а за ним и младший. Старший оказался блондином, а младший жгучим брюнетом. Все гости были явно смущены еще не выветривившимися вкуснейшими запахами.

– Мотя, иди погуляй с ребенком, – распорядилась тетя Нюся.

Тетя Мотя мигом набросила на меня фуфайку, надела бурки с остроносыми галошами, намотала вокруг шеи шарфик, связанный Бабук, напялила старенькую ушанку, сама на ходу надела фуфайку и схватила с полки шерстяной платок.

Я очень не хотел выходить из дому, но тетя Мотя буквально вынесла меня за дверь, и единственное, что я услышал, – это густой бас лейтенанта, значительно проговорившего моему деду Адаму, подошедшему от умывальника к столу:

– Вот ордер, вот понятые.

– А какой орден? – успел поинтересоваться я, но тетя Мотя тут же плотно прикрыла за нами дверь.

– Пойдем ласку проверим.

– А какой орден Аде дадут?

– Поживем – увидим, – сказала тетя Мотя. – Давай-ка курятник обследуем, а то подлая ласка опять нашкодит.

– Может, на нее капкан?

– А де его возьмим, той капкан?

Тут выяснилось, что милиционеры приехали на мотоцикле харлей с коляской, и он стоял под навесом, рядом с курятником. Вполне понятно, что при виде американского мотоцикла я тут же забыл про ласку. Хотя мотоцикл и заинтересовал меня, но не настолько, чтобы я торчал около него больше пяти минут.

Потом мы с тетей Мотей открыли курятник. Я осмотрел дырку, которую подкопала ласка, и заключил, что тетя Мотя забила ее камнями очень хорошо.

– Теперь она не подлезет, – сказал я про ласку, – а можно железную решетку забить.

– Де та решетка? – спросила тетя Мотя, соглашаясь с моим инженерным проектом.

– А там, за конторой куски бороны лежат выкинутые, – сказал я.

Мы пошли за контору с развевающимся над крыльцом дымно-розовым флагом с серпом и молотом. По дороге я поздоровался с дедушкой Дадавом и погладил по голове Джи, охранявшего полуторку. Ржавые куски малой бороны действительно валялись за конторой.

– Та промеж зубцами той бороны две ласки пролезет, – сказала тетя Мотя.

– А это ничего, – отвечал я, – борону можно забить в землю, а между зубцами подкопать и заложить камнями.

– Ну, молодца! – восхитилась моей инженерной мыслью тетя Мотя. – Правильно. Забьем. Заложим. Молодца!

Мы взяли метровый кусок ржавой малой бороны и пошли к курятнику. По праву первооткрывателя я нес кусок бороны сам. Он был не такой уж легкий, но важность совершаемого мною деяния приумножала силы. Тут из дома вышли мой дед Адам с маленьким фибровым чемоданчиком, называемым у нас «балеткой», тетя Нюся, тетя Клава, оба милиционера, красивая доярка Зейнаб и счетовод Муслим. Все они направились к полуторке, которую охранял Джи.

Увидев моего деда Адама во главе свиты, я тут же, посреди двора, положил кусок бороны на землю случайно зубцами вверх, и мы с тетей Мотей присоединились к свите.

– Залезай в кузов, – сказал молодому милиционеру мой дед Адам.

Милиционер покосился на сидевшего у машины Джи.

Дедушка Дадав позвал Джи от машины, снял его с поста, и только тогда молодой милиционер в длинной шинели полез через боковой борт в кузов. При этом, когда он оперся ногой о почти лысое колесо, сапог его чуть не соскользнул. Милиционер еле-еле успел перекинуть свое тело в кузов полуторки. В кузове он приоткрыл брезент, под ним оказались какие-то полные мешки.

– Сосчитай их, – приказал лейтенант.

– Нечего считать, – сказал мой дед Адам, – сдадим в Заготзерно по весу.

– Сначала поедем в отделение, – сказал лейтенант.

– Нет, в Заготзерно, – твердо возразил дед. – Мне еще машину им сдавать, или ты хочешь повесить ее на себя?

Последние слова деда явно смутили лейтенанта. Он долго что-то соображал в уме и, наконец, махнул рукой:

– Ладно. Сначала в Заготзерно, – и тут же добавил, обращаясь к своему младшему напарнику: – Я следом за вами.

– Пука! – Не склонный к сантиментам, мой дед Адам поднял руку, прощаясь со всеми нами. Его волнение выдало только это «пука» вместо «пока», когда волновался, дед часто переходил на польский строй речи.

– А ты скоро? – все-таки спросил я.

Дед утвердительно кивнул мне и весело подмигнул сразу обоими глазами, с интервалом в доли секунды.

– Давай крутани, – дед подал молодому милиционеру вытертую до блеска железную заводную ручку, а сам сел к рулю.

Под нашими пристальными взглядами милиционер кое-как вставил ручку в нужное отверстие радиатора и неловко крутанул ее раз, другой, третий.

– Давай-давай! – высунулся из кабины мой дед.

Наконец, машина завелась. Вытащив ручку, милиционер вместе с ней сел в кабинку к деду, и они поехали.

Тем временем лейтенант с любовью и тщанием обтирал ветошью свой мотоцикл, наводил красоту. Навел, газанул с грохотом на всю Центральную усадьбу и резко сорвался с места, видимо, желая немедленно догнать полуторку, которая почти скрылась за дальними взгорками.

Не догнал. Наехал на валявшуюся посреди двора борону зубцами вверх. Опечаленные внезапным отъездом деда, мы с тетей Мотей забыли ее подобрать, а сразу вместе с тетей Нюсей и тетей Клавой пошли домой, в тепло.

Грохот и громкие матюкания лейтенанта во дворе удивили всех нас. Я тут же бросился к окошку и стал протирать в нем чистый круг побольше.

– Клава, ты у нас женщина нотная, пойди посмотри, что случилось? – сказала тетя Нюся.

Пока тетя Клава выходила из дома, я уже был в курсе событий. Лейтенант наехал на оставленную мной борону зубцами вверх и теперь, приподнимая переднее колесо, пытался отцепить от него эту самую борону, но не тут-то было. Скоро подошла тетя Клава и сама подняла мотоцикл за переднее колесо, тогда и лейтенанту удалось вырвать борону из колеса.

Я вспомнил, что дедушка Дадав видел, как я положил кусок бороны на землю, но он не подошел к милиционеру и ничего ему не сказал, а даже подозвал рукой Джи, и они пошли вместе с ним в дальний угол усадьбы.

Пока лейтенант откручивал пробитое и даже чуть искореженное колесо, пока ставил запаску, тетя Клава развлекала его разговорами, а я смотрел на них в окно и сожалел, что мне ничего не слышно, потому что говорят они совсем не так громко, как только что матюкался лейтенант.

Наконец лейтенант и тетя Клава разулыбались друг другу, пожали руки, лейтенант стал отъезжать потихонечку, а тетя Клава радостно махала ему вслед ладошкой.

– Ой, ты, Клань, мастерица зубы заговаривать! – засмеялась тетя Нюся, встречая вошедшую в дом тетю Клаву. – Я чуть зыркнула в окошко – вы только не расцеловались.

– Да он наш, тамбовский! – радостно блестя круглыми зелеными глазами, отвечала тетя Клава. – Мы в одной речке купались, Ворона называется.

– Дак ты само главно – словечко хоть замолвила? – спросила тетю Клаву тетя Мотя.

– Еще как замолвила! – уверенно отвечала тетя Клава.

Вечером все, как всегда, пили чай из самовара, но на этот раз бабушки не играли в карты. А я играл в солдатики. До моего полутемного угла на кровати долетали от стола отдельные куски разговора моих бабушек. Если бы я захотел, то услышал бы все, что они говорили, но я увлекался сражением наших с немцами и многое пропускал мимо ушей.

– Под Франца кто-то копает, – сказала тетя Нюся. – Мы получили муку официально по договору за полгода обслуживания машин Заготзерно. По накладной, честь честью.

– Была та мука, да сплыла, что есть-то будем? – спросила тетя Клава.

– Ой, Клань, не ной, – тут же оборвала ее тетя Мотя. – Как-нибудь перекрутимся. Сирота ох, а за сиротой Бог!

Бабук сидела молча. Вязать ей теперь было не из чего – жилетку надел на себя дед Адам.

– Удачно с этой жилеткой вышло, – порадовалась тетя Нюся. – Вы, Мария Федоровна, как в воду смотрели, что связали именно жилетку на Аду.

– Я давно в нее смотрю, в эту воду, – бесстрастно отвечала на чистом русском языке Бабук, печально потупив как всегда сияющие глаза.

XII

Как и знаменитый полководец древнего Карфагена Ганнибал, Наполеон восхищался военным гением Александра Македонского. Но в еще больший восторг его приводил политический инстинкт юного царя, его интуитивный дар к театрально-историческим эффектам. Например, когда Александру Великому представили тело убитого в сражении с македонянами персидского царя Дария, он царственным жестом снял свой плащ и с глубоким поклоном укрыл им тело погибшего врага.

Это видели и македоняне, и персы.

Вскоре Александр Македонский женился на старшей дочери Дария красавице Статире и также взял в жены Парисат – дочь другого персидского царя, Артаксеркса III. На свадьбе гуляли сотни тысяч человек, потому что одновременно Александр одарил женами из знатных персидских семей разных провинций 10 тысяч своих воинов-македонян и засыпал всех их подарками. Дело присоединения Персидской империи к владениям, завоеванным Александром Македонским, было решено красиво и без каких бы то ни было волнений среди народа.

Тетя Клава не раз называла меня Александром Македонским, и я так крепко запомнил это имя, что лет с одиннадцати, когда начал запоем читать книги, выпрашивал в библиотеках любое, что есть про Македонского, и читал и запоминал все с лету и навсегда. А когда я узнал, что во время похода на Индию Александр Великий брал наш Дербент и проходил тем узким песчаным коридором между горами и Каспийским морем, где стоял наш дом на Центральной усадьбе, то я однажды подумал о Македонском, как о живом, нормальном человеке, которому нужно не только завоевывать царство за царством, но и есть, пить, спать.

Я подумал: «А если он шел здесь, то почему не мог остановиться на ночлег на месте нашей Центральной усадьбы? Здесь и от моря недалеко, и сухо. И тогда ведь еще не было нашего дома из самана? Значит, он мог спать как раз там, где сейчас стоит наш дом. Я читал, что Александр любил, завернувшись в плащ, спать прямо на земле, среди солдат. Значит, он мог спать и там, где сейчас стоит моя кровать, на моем месте?»

Как следует обдумав все это, я был удивлен, насколько, оказывается, близко ко мне, во всяком случае в мыслях, стоит в одном и том же пространстве Александр Македонский и как, оказывается, может слипнуться время, даже 2 тысячи 300 лет, слипнуться и сложиться в одну тонкую линию.