С приведенными высказываниями трудно не согласиться. В самом деле, субъективное право, выступая возможностью поведения (мерой возможного поведения) управомоченного субъекта, наполняется конкретным содержанием только в реальной действительности как элемент системы иного порядка – правоотношения. А поскольку содержание субъективного права составляет набор конкретных взаимосвязанных правомочий, объектом системно-структурного анализа должно являться только единичное субъективное право. Исследование же субъективного права как абстрактной категории на предмет выявления его элементов не только бессмысленно, но и невозможно, так как содержание субъективного права, а следовательно, и составляющие его правомочия, на абстрактном уровне не определимы: строгая индивидуальность и исключительная специфичность конкретных субъективных прав просто не позволяют сделать необходимые обобщения.

Например, некорректно приравнивать по значению к правомочию на чужое поведение, входящему в содержание обязательственного права, правомочие носителя данного права на собственное поведение. Ведь достижение цели обязательства, а значит, функционирование соответствующего субъективного права как системы выступает следствием именно поведения должника. Поведение кредитора создает лишь условие исполнения обязательства, причем принятие исполнения следует рассматривать в качестве обязанности (пусть и кредиторской), но не правомочия. Сказанное позволяет усомниться в наличии оснований для признания правомочия на собственное поведение элементом всех без исключения обязательственных прав.

Таким образом, в качестве системы должно рассматриваться единичное субъективное право, которое состоит из комбинации конкретных правомочий (субвозможностей) как элементов этой системы. Данное право, если оно относится к числу абсолютных, представляет собой возможность активного или пассивного поведения управомоченного субъекта в отношении объекта права («право на свое поведение»), или, если оно является относительным, – возможность поведения управомоченного субъекта в форме присвоения результата действий обязанного субъекта («право на чужое активное поведение»)^[14]. Что касается набора правомочий, образующих конкретное субъективное право, то он определяется содержанием соответствующего правоотношения, а также тем, в каком состоянии находится само право – в ненарушенном и неоспоренном либо, наоборот, в нарушенном или оспоренном.

Так, реально требовать признания только нарушенного или оспоренного регулятивного права. При этом исковая давность распространяется на требование о признании, предъявляемое с целью реализации правомочия, входящего в состав нарушенного права, и не распространяется на требование о признании, предъявляемое при осуществлении правомочия, входящего в состав оспоренного права. Ведь в силу ст. 195 ГК РФ исковая давность – это срок для защиты права по иску лица, право которого нарушено, но не оспорено.

С изложенных позиций и следует подходить к выяснению сущности явления, именуемого «правом на защиту».

В.П. Грибанов убедительно доказал, что заданным правом скрываются разноплановые возможности^[15].

Действительно, отдельные возможности защиты субъективного права заметно различаются между собой. К их числу, в частности, относятся: 1) возможность защиты односторонними действиями фактического или юридического порядка (возможность самозащиты или оперативного воздействия); 2) возможность принудительной реализации регулятивного права (например, возможность присуждения должника к исполнению противостоящей защищаемому регулятивному праву обязанности в натуре); 3) возможность присвоения результата действий субъекта охранительной обязанности, совершаемых добровольно или принудительно.

Первая из перечисленных возможностей осуществляется исключительно без участия государственных (уполномоченных государством) органов, вторая – исключительно с участием указанных органов, третья – как с их участием, так и без него. Соответственно, в двух последних случаях обладатель нарушенного или оспоренного права наделен также возможностью обратиться в установленном порядке за защитой права к государственным (уполномоченным государством) органам, а именно потребовать предоставления публично-правовой защиты.

Возможность защиты односторонними действиями и возможность осуществления регулятивного права с помощью принудительной силы государства могут являться только элементами защищаемого права, поскольку их использование не требует дополнительного к уже имеющемуся содействия со стороны нарушившего или оспаривающего право лица. Указанные возможности не обладают таким непременным признаком субъективного права, как обеспеченность отдельным должным поведением обязанного субъекта^[16]. Следовательно, их можно рассматривать лишь в качестве субвозможностей (правомочий), входящих в содержание самого защищаемого регулятивного права в его оспоренном или нарушенном состоянии.

Другое дело – возможность присвоения результата действий носителя охранительной обязанности. Использование данной возможности предполагает совершение нарушителем права охранительных действий в виде предоставления исполнения, т. е. поведение должника, качественно отличающееся от предусмотренного нарушенной обязанностью. В этом случае идет речь об охранительном обязательстве и, соответственно, о самостоятельном охранительном праве как элементе данного обязательства^[17].

Наконец, использование возможности обращения за защитой права к государственным (уполномоченным государством) органам обеспечивается необходимыми действиями этих органов. Указанная возможность является уже субъективным правом публичного порядка, которому корреспондирует обязанность государства осуществить защиту частного интереса. Словом, рассматриваемое право на защиту в силу положений ст. 11 ГК РФ, ст. 3 ГПК РФ и ст. 4 АПК РФ входит в содержание публичного правоотношения (гражданского процессуального, арбитражного процессуального, административного). Именно поэтому при наличии соответствующего обоснованного требования суд обязан предоставить потерпевшему защиту, в том числе удовлетворить иск.

Таким образом, возможность защиты односторонними действиями и возможность осуществления регулятивного права с помощью принудительной силы государства выступают элементами (охранительными правомочиями) соответствующего регулятивного права в его оспоренном или нарушенном состоянии; возможность присвоения результата действий субъекта охранительной обязанности образует субъективное гражданское право; возможность обращения за защитой права к государственным (уполномоченным государством) органам представляет собой входящее в содержание публично-правового отношения субъективное право на защиту другого субъективного права – частного, в том числе гражданского.

В целях дальнейшего исследования понятия «охранительное правомочие» и «охранительное право» необходимо соотнести с понятиями «требование» и «притязание».

Существуют два значения термина «требование»: требование как право (правомочие) требования, представляющее собой идеальную субстанцию (требование-возможность), и требование как действие, акт реализации права (правомочия) требования, получившее объективированное выражение и поэтому выступающее феноменом материального мира (требование-действие, например иск)^[18].

Что касается понятия «притязание», то им обыкновенно обозначается требование-возможность, способное к принудительному осуществлению. Т. е. притязанием именуют юридическую возможность, одновременно обладающую двумя признаками видового отличия: предназначенностью для защиты нарушенных (оспоренных) прав (законных интересов) и осуществимостью (реализуемостью) в судебном порядке^[19].

Сказанное позволяет определить притязание как основанную на нормах права и осуществимую (реализуемую) в судебном порядке возможность, предназначенную для защиты нарушенных (оспоренных) прав и охраняемых законом интересов. При таком подходе к числу притязаний относятся не только охранительные субъективные права, но и охранительные правомочия в составе нарушенных (оспоренных) регулятивных субъективных прав. В то же время не являются притязаниями меры самозащиты и оперативного воздействия, по определению реализуемые односторонними действиями управомоченного лица, т. е. вне правоприменения.

Отсюда видно, что понятия материально-правового требования-возможности и притязания полностью совпадают; требование-действие и притязание – различные понятия, хотя и взаимосвязанные, поскольку действительное, обоснованное требование-действие вытекает из материально-правового требования-возможности (притязания).