Добрались к намеченному для осмотра участку и принялись за работу, строго выдерживая направление по компасу, чтобы не сбиться с маршрута. Работа была нелегкой. Вскоре я разогрелся так, что часть одежды пришлось снять и уложить в рюкзак. Умка заметно устал и уныло брел за мною следом больше из солидарности, нежели по своей охоте. Я осмотрелся, подбирая удобное место для костра и отдыха, – после таких трудов кружка горячего чая просто необходима. Но вдруг пес заводил поднятой вверх головой, сунулся вправо, влево – он зачуял запах зверя. Потом побежал к накрест упавшим стволам трех небольших деревьев, метрах в тридцати от того места, где мы стояли, понюхал под самый завал и залаял звонко, весело. Берлога! Я был весь на виду, потому быстро пошел вперед и, спрятавшись за толстую осину, негромко окликнул собаку. Умка лишь оглянулся на меня и продолжал лаять. Долгая толчея по снегу изрядно надоела псу, и он был рад случаю разрядиться. Пришлось резко подать команду: «Нельзя!» Умка как-то сжался, обмяк, и следующая команда – «Ко мне!» – заставила его подойти. Я быстро накинул поводок ему на шею, а собака уже вновь настраивалась на берлогу: уши встали торчком над лобастой головой, глаза горели азартом, пес напружинился, подался вперед, а хвост его, особенно крутой баранкой заложенный за спину, нетерпеливо подрагивал. Погладив собаку, я потихоньку отошел, достал нож и «потянул» затески к знакомому квартальному столбу – по ним в любое время можно безошибочно выйти на берлогу. Домой мы добрались уже ночью, когда на застывшем небе рассыпались гроздья ярких, мерцающих звезд.

Вьюгами отпел февраль. Вторая половина марта – веселое время. Искристый снег щедро заливает солнце. Отряхнувшиеся елки и сосны распушили на солнышке свои мохнатые лапы, светятся бархатной зеленью. Березняк подернулся фиолетовой дымкой, а на полянке у ручья на самом солнцепеке зацвела верба. Цветки-шарики, покрытые нежным серебристым пушком, высвечивали изнутри теплым золотистым светом.

Мягкий мартовский снег комьями налипает на лыжи – никакая мазь не помогает, поэтому весной я хожу на камасных. Легкий ночной мороз к утру создает тонкую корочку наста, которая с хрустом проваливается под лыжами, звенит битым стеклом. К одиннадцати часам наст оттаивает, и можно двигаться, не создавая особого шума. Подтаявший снег шипит под лыжами, сыплется крупной солью, тает на ремнях, обуви, насквозь пропитывая их влагой. И хоть наверняка знаешь, что будут еще и морозы, и холодный северный ветер со снегом, липкая сырость первого дождя, пробирающаяся во все закоулки одежды, – в это никак не верится под ясными лучами мартовского солнышка и теплого воздуха, гуляющего меж шершавых стволов деревьев. В такую пору весь лес как бы выносит приговор зиме, встречает наступающую весну.

Еще зимой в тридцати метрах от берлоги, у толстого ствола старой осины я устроил скрадок, воткнув в снег несколько густых еловых веток, которые притащил от просеки. Теперь каждый день, как только оттаивал наст, я сюда приходил. Рядом со своим укрытием снимал лыжи и на них клал потрепанную одностволку двенадцатого калибра, которую в заповеднике за громкий выстрел и сильный бой окрестили «сорокапяткой». Рядом с осиной на всякий случай торчком ставил в снег охотничий топор с узким лезвием и длинной ручкой. Усаживался в скрадке поудобней и в бинокль наблюдал за берлогой.

За долгие часы наблюдений я изучил все ближайшие деревья, причудливые узоры на их коре, наросты, необыкновенно изогнутые сучки, напоминающие каких-то сказочных чудовищ, и каждый раз, усаживаясь на дежурство, беззвучно, про себя, здоровался с ними, как со старыми знакомыми. Снег около деревьев, росших на открытых солнцу местах, протаял кольцами до самой земли, и оттуда вызывающе топорщились зеленые листики брусники. Соринки, веточки, откуда-то затащенные ветром листики, нагреваясь от солнышка, тонули в снежных колодцах. Иногда набегал свежий ветерок, волнами перекатывал потеплевший воздух, весело шумел в елках, сорил на снег отмершей, почерневшей хвоей и убегал, путаясь в сучках и ветках деревьев. К четырем часам дня солнце клонилось к закату. Из посиневших кустов выползал мороз и принимался сковывать осевший за день снег – готовил к утру новый наст. Я спешил покинуть свое укрытие, чтобы не скрипеть лыжами по подмерзающей лыжне и не беспокоить медведей.

Уже на второй день наблюдений стало ясно, что в берлоге лежит медведица с малышами. Несколько раз оттуда слышалась какая-то возня, а однажды удалось ясно различить урчание, которое издают медвежата при сосании. Это был своеобразный звук, который ни с чем не спутаешь. Однако, сколько я ни всматривался в завораживающее чело берлоги, кроме гнилушек, втоптанных в грязный снег у самого входа, и нескольких крючковатых корней с обгрызенными концами, ничего не рассмотрел. Иногда мне казалось, что в глубине черной дыры кто-то шевелится, но кто именно, я не мог разобрать. Несколько раз, в самый полдень, медведица выползала из берлоги, изгибаясь при этом всем телом. Казалось удивительным, как такой большой зверь мог пролезть через маленькую дырку-чело. Выбравшись из берлоги, медведица энергично встряхивалась, прогибая спину, потягивалась. А потом, опустив голову к самой земле, начинала прислушиваться. При этом она медленно поворачивала косматую голову из стороны в сторону, насторожив круглые, широко поставленные уши. Не обнаружив ничего подозрительного, продвигалась к стволу сухой елки, стоявшей тут же, в двух метрах от чела берлоги, и усаживалась в протаявшую снежную ямку напротив солнца. В бинокль хорошо было видно, как она довольно щурилась, подслеповато моргала маленькими глазками и, задирая вверх морду, смешно ворочала черным, как печеная картошка, носом – нюхала приносимые ветром лесные запахи. Через 8—12 минут она поднималась, делала несколько неторопливых шагов к берлоге, разворачивалась и, чуть изогнувшись, беззвучно исчезала в ней, проскальзывая в чело задом наперед.

Прошло одиннадцать дней. Четыре последних дня я не ходил к берлоге, так как подул северный ветер. Скрадок располагался с северной стороны от берлоги, и я боялся, что мой запах, больше чем само присутствие, может повредить наблюдениям. Но, судя по приметам, погода испортилась явно надолго, и я решился побывать на своем наблюдательном пункте.

Холодный, сырой ветер дул рывками, гнал по небу низкие, рваные облака, из которых сыпались то крупа, то мелкие капли дождя вперемешку со снегом. Поглубже нахлобучив капюшон, поплотней запахнув полы куртки, я уселся в скрадке, с тоской поглядывая на серое небо. Вездесущие капли, бросаемые ветром со всех сторон, попадали на линзы бинокля, и их то и дело приходилось протирать. Работать с биноклем стало невозможно, и я убрал его в футляр. Из берлоги дважды были слышны звуки, похожие на стон, негромкая возня. Обычно за время своего дежурства мне один-два раза удавалось услышать «ворчание» медвежат. Во время кормления они издают характерное довольно громкое урчание, похожее на своеобразное мурлыканье. Но то, что я услышал, не было похоже на звуки, издаваемые медвежатами. Позже я догадался, что это было приглушенное берлогой беспокойное «ухание» медведицы.

К середине дня ветер усилился, лес натужно загудел, и в этом хаосе скрипов, и свистов уже ничего нельзя было разобрать. Не знаю, по каким признакам, но мне показалось, что у берлоги произошли изменения. Стало как-то тревожно. Гудел под порывами ветра лес, сыпавшаяся со всех сторон водяная пыль забиралась холодной сыростью во все щелки одежды, время тянулось тоскливыми минутами. Но я твердо решил отсидеть положенное время. Совсем неожиданно звонко щелкнул сломившийся сучок! У берлоги взметнулись вверх комья снега – ив следующий миг я увидел зверя! Медведица казалась круглой, огромной от вздыбившейся шерсти. С каким-то хрюканьем, перекатывающимися прыжками она бросилась в мою сторону! Я вскочил. Еловые ветки, закрывавшие скрадок, полетели в стороны. Еще ничего не сознавая, схватил топор, неистово заколотил им в ствол осины и закричал, перемежая слова, которых и сейчас не помню, с воплями! Нас разделяло три метра, когда медведица остановилась, круто взрыла лапами снег, развернулась и отскочила в сторону шагов на двадцать. Чуть постояла, как бы раздумывая, а потом, резко крутнувшись на одном месте, с дьявольским шипением и кашлем вновь бросилась ко мне. Выражение морды я не разобрал. Запомнились лишь толстый мясистый нос с двумя дырками и вытянутая треугольником верхняя губа. Я вновь заорал, срывая голос и размахивая топором. Не знаю, что подействовало – то ли мой голос, то ли вид, но медведица свернула в сторону, отбежала на 10–15 метров, обошла меня сзади и, разгребая лапами мокрый снег, скрылась в чаще.

Не сразу я поставил в снег топор, с трудом разжав прилипшие к топорищу пальцы. С усмешкой посмотрел на мирно лежащее ружье, до которого, конечно, не смог бы дотянуться вовремя. Повернувшись на онемевших от напряжения ногах, сел на лыжи и еще раз посмотрел на развороченный медведицей снег, лишь теперь по-настоящему оценив ситуацию. Страха не было, испугаться я не успел, но по телу разлилась неприятная тяжесть. Вспомнил, что перед самым нападением что-то писал в дневнике. Поискал его глазами и не нашел. Порылся в снегу и поднял его, весь слипшийся, с пересыпанными снегом страницами. Тут же про себя отметил, как важно вести записи простым карандашом, – его не смывает водой, – отыскал последнюю страничку записей и посмотрел на часы. Между временем, отмеченным в дневнике, и временем на часах было разницы полторы минуты. Значит, нападение медведицы длилось всего несколько секунд.

Обычно, стронутая с берлоги медведица оставляет свое потомство и не возвращается к нему, но мне не очень верилось в это, и, выстрелив вверх два раза «для острастки», а больше для того, чтобы избавиться от чувства забравшейся в душу тревоги, я встал на лыжи и ушел к палатке. Нужно было собраться с мыслями и хорошенько обдумать сложившуюся ситуацию.

В наши планы не входило изъятие медвежат из берлоги. Я планировал отловить медвежат после того, как медведица выйдет с ними из берлоги. Опыт такой работы у меня был. Случайность вносила свои коррективы в первоначальные планы. Если медведица не вернется к берлоге ночью, предоставлялась возможность получить медвежат, еще не знакомых с окружающей естественной средой. Это обстоятельство являлось более интересным с точки зрения намеченного опыта. В наши руки попадали медвежата, которые не ходили по лесу с медведицей-матерью и еще ничему от нее не научились. Медвежат я решил взять на следующий день: они уже достаточно подросли, и за ночь с ними ничего не может произойти, да и время лютых морозов уже прошло.

Ночью спал плохо. Едва забрезжил рассвет, как я уже шагал в ближайшую деревню за провизией для малышей. Молока мне согласилась дать одна сердобольная хозяйка, которой мой вид показался неважным. Бутылку нашел без особого труда, а соски взял в медпункте, отбиваясь от шутливых нападок местной медички, согласившейся ради моей просьбы открыть свое заведение раньше времени. В полдень я был на месте. Палатку перенес поближе к лесу и подальше от дороги, по которой давно никто не ездил, но мог пройти трактор. Рядом с палаткой сделал навес, на который убрал продукты и все лишние вещи из палатки. Готовил дрова, место для костра и делал еще много всяких мелких дел, чтобы потом исключить у палатки лишний шум и меньше беспокоить непривычными звуками медвежат. Лишь в четвертом часу дня мне удалось выбраться к берлоге.

Подходил к медвежьему жилищу очень осторожно. То место, где располагалась берлога, обошел сначала по большому кругу. Внимательно рассмотрел все следы и отметил, что выходной след медведицы был, а входного не было. Однако я знал, что она могла пройти к берлоге по старым лосиным следам. Старые следы лосей встречались здесь во множестве, обтаяли от солнца и промерзали за ночь так, что утром свободно могли выдержать вес медведя. Могла она пройти к берлоге и по стволам упавших деревьев, которые громоздились здесь повсюду. Поэтому я долго смотрел на берлогу в бинокль, обошел ее еще раз совсем рядом и, лишь убедившись, что медведица не приходила, сбросил лыжи, встал на четвереньки и заглянул внутрь. В нос ударил хорошо знакомый медвежий запах. Вначале ничего нельзя было рассмотреть, но постепенно глаза привыкали к темноте, и я увидел грязный, засыпанный гнилушками пол, обгрызенный ствол трухлявой березы, перекрывающей вход в берлогу, а в самой глубине камеры рассмотрел черный шевелящийся комочек. Стоило мне только протянуть руку, как комочек фыркнул и исчез. Пролезть в чело я не смог, поэтому решил раскопать снег сбоку камеры и отсюда добраться до медвежат. Осмотрев еще раз берлогу со всех сторон, я обнаружил дыру, через которую медвежата уже вылезали наружу – на снегу отпечатались грязные кругляшки их лапок. Орудуя лыжей, расчистил снег, и взору представились три перепуганных дрожащих малыша. Забившись в самый дальний угол, они жались друг к дружке. Раскапывая снег, я перекрыл им отступление в камеру берлоги. Спокойно, по одному, я достал шипящих, фыркающих малышей, положил в рюкзак и стал рассматривать. Один, головастый, крепкий, смешно таращил глаза. От страха вся шерсть на нем поднялась дыбом, и от этого он был похож на шар, на шее виднелось несколько белых волосков. Второй медвежонок, несколько меньших размеров, медленно ворочал круглой ушастой головой, весь вид его больше выражал любопытство, чем страх, – это была, как потом выяснилось, самочка. На шее у нее виднелось небольшое, с пятак, белое пятно. В самый угол обширного лесного рюкзака вжался третий – маленький, тонкоголовый, щуплый, дрожащий, с широким белым воротником, который кольцом опоясывал тонкую шейку. Черные бусинки его настороженных глаз неотрывно следили за каждым моим движением. Стоило протянуть руку, как он еще сильнее припадал к дну рюкзака и замирал. При этом первые два фыркали, делали страшные кособокие позы, расставляли лапки, вооруженные тоненькими острыми коготками, совсем как взрослые медведи. Я не стал беспокоить малышей долгим разглядыванием, завязал рюкзак, сделал необходимые обмеры берлоги и зашагал к палатке. Теперь у малышей должна начаться новая жизнь.