Меня нет ни в Твиттере, ни в Фейсбуке. Это не противоречит конституции. Но в Твиттере, разумеется, есть мой фальшивый аккаунт – как есть он, если не путаю, и у Казаледжо[61]. Как-то раз я встретил даму, которая, глядя на меня глазами, полными благодарности, сказала, что постоянно читает меня в Твиттере и несколько раз вступала со мной в переписку, что чрезвычайно обогатило ее интеллектуально. Я попытался объяснить ей, что это самозванец, но она так на меня посмотрела, будто я заявил, что я – это не я. Если я есть в Твиттере, значит, я существую. Twitto ergo sum.
Убеждая ее, я не слишком усердствовал, поскольку, что бы ни думала обо мне эта дама (а судя по ее реакции, Эко-самозванец говорил как раз то, с чем она была согласна), это никак не отразилось бы ни на истории Италии, ни на мировой истории – не отразилось бы даже на моей личной биографии. Было время, когда я регулярно получал по почте от другой дамы объемистые досье, якобы отправленные ею президенту Италии и другим выдающимся деятелям в знак протеста против кого-то, кто ее преследовал, которые она присылала мне для ознакомления, потому что, по ее словам, еженедельно, в каждой «картонке», я выступал в ее защиту. То есть, что бы я ни написал, она читала это как относящееся к ее личной проблеме. Я никогда не пытался ее разубедить, ведь это было бы бесполезно и ее глубоко личная паранойя все равно не повлияла бы на ситуацию на Ближнем Востоке. Потом, разумеется, не получив от меня никакого ответа, она переключила свое внимание на кого-то другого, так что не знаю, кого она терзает сейчас.
Мнение, высказанное в Твиттере, не имеет значения, потому что говорят все – и кто-то из этих «всех» верит в явления Девы Марии в Меджугорье, кто-то ходит к хироманту, кто-то считает, что за 11 сентября стоят происки евреев, а кто-то питает доверие к Дэну Брауну. Меня всегда завораживают твиты, бегущие строкой внизу экрана во время передач Телезе и Порро[62]. О чем только в них не говорится, каждый противоречит предыдущему, а все вместе они дают представление не о том, что думают люди, а лишь о том, что думают отдельные выбранные наугад персонажи.
Твиттер – это как непременный бар «Спорт» в любой деревушке или пригороде. Разговор ведут: местный дурачок; мелкий собственник, убежденный, что его душат налогами; участковый врач, сетующий, что ему не досталась кафедра сравнительной анатомии в крупном университете; уже слегка перебравший граппы прохожий; дальнобойщик, расхваливающий потрясающих телок на объездной дороге, – и (изредка) кто-то, говорящий нечто осмысленное. Но все так и остается в четырех стенах, еще ни разу беседы за барной стойкой не повлияли на международную политику, и беспокоили они разве что фашистов, которые следили, чтобы в барах не говорили о «большой стратегии». В целом же о том, что думает большинство, можно судить лишь по статистическим данным, получаемым в тот момент, когда каждый, хорошенько поразмыслив, голосует – и голосует за чье-то чужое мнение, забывая все, что было сказано в баре.
Выходит, эфир интернета пестрит мнениями, не имеющими значения – в том числе и потому, что если нравоучение и можно уложить менее чем в сто сорок знаков (например, «возлюби ближнего, как самого себя»), то чтобы изложить «Богатство народов» Адама Смита, знаков потребуется куда больше, и еще больше – чтобы растолковать, что означает E = mc².
Но зачем тогда публикуют твиты высокопоставленные персоны вроде Летты[63], которому достаточно препоручить те же самые мысли агентству ANSA[64], чтобы их тут же подхватили газеты и телевидение, донося их и до не сидящего в интернете большинства? И зачем папа держит в Ватикане семинариста-почасовика, дабы тот кратко излагал высказанное святейшим отцом urbi et orbi перед миллионами и миллионами телезрителей? Честно говоря, я и сам не знаю – вероятно, кто-то их убедил, что и это тоже нужно, чтобы привлечь огромное количество пользователей Сети. Ну хорошо, пускай Летта и Бергольо[65], но зачем тогда пишут в Твиттере господа Росси, Паутассо, Брамбилла, Чезарони и Эспозито?
Наверное, чтобы почувствовать себя немножко Леттой и папой.
2013
Одна из проблем нашего времени, из-за которой (судя по тому, что пишут в прессе) все немного сошли с ума, – это проблема так называемой privacy, что при большом желании поснобствовать можно перевести на вульгарный итальянский как «приватность». Если говорить очень и очень упрощенно, это означает, что каждый имеет право заниматься своими делами без чьего-либо надзора, особенно без надзора связанных с властями структур. Существуют даже организации, цель которых – гарантировать всем сохранение приватности (только непременно в формулировке privacy, а то звучит как-то несерьезно). В связи с этим мы беспокоимся, что через наши кредитные карточки кто-нибудь может отследить, что мы купили, в какой гостинице остановились и где поужинали. Не говоря уже о телефонном прослушивании – за исключением тех случаев, когда оно необходимо для выявления преступников. Дошло до того, что недавно Vodafone забил тревогу по поводу того, что тайные и не очень агенты различных государств могут узнать, кому мы звоним и что говорим.
Создается впечатление, что приватность – это благо, которое каждый готов защищать любой ценой, лишь бы не оказаться в мире Большого Брата (настоящего, оруэлловского), где всепроникающее око способно следить за всем, что мы делаем и даже что думаем.
Но вот в чем вопрос: действительно ли люди так уж дорожат приватностью? Когда-то угрозой приватности считалась сплетня – сплетен боялись за то, что они посягали на нашу репутацию в глазах окружающих, выставляли на всеобщее обозрение грязное белье, которому на законных основаниях полагалось стираться внутри семьи. Но сейчас (возможно, виной тому так называемое текучее общество, где каждый переживает кризис идентичности и ценностей и не знает, куда податься за ориентирами, которые бы его определяли) единственный способ получить общественное признание – это оказаться «на виду» любой ценой.
И вот женщина, торгующая собственным телом, которая прежде стремилась скрыть свой род занятий от родных и соседей, теперь заставляет называть это «эскорт-услугами» и жизнерадостно принимает свою общественную роль, без стеснения появляясь в телевизоре; супруги, некогда ревностно скрывавшие свои семейные неурядицы, участвуют в передачах в стиле trash, исполняя под аплодисменты публики любые роли: хоть изменника, хоть обманутого; наш попутчик в поезде громогласно сообщает по телефону, что он думает о свояченице и что надо делать его консультанту по налогам; находящиеся под следствием по любому делу вместо того, чтобы забиться в глушь и сидеть там, пока не схлынет волна скандала, наоборот, еще чаще появляются на публике с улыбкой на устах, ведь лучше быть заведомым вором, чем никому не известным порядочным человеком.
Недавно в La Repubblica появилась статья Зигмунта Баумана, в которой отмечалось, что социальные сети (и прежде всего Фейсбук), представляющие собой инструмент наблюдения за чужими мыслями и эмоциями, действительно используются различными контролирующими органами, причем при горячем содействии самих участников; Бауман говорит об «исповедническом обществе, возводящем публичную демонстрацию себя в ранг важнейшего и наиболее доступного, а также, вполне вероятно, наиболее эффективного доказательства присутствия человека в социуме». Иными словами, впервые за всю историю человечества объекты слежки сотрудничают со следящими, стараясь облегчить им задачу, и извлекают из этой капитуляции повод для удовлетворения, потому что кто-то видит их существование, и неважно, если порой они существуют в роли преступников или полудурков.
Верно также и то, что теперь, когда кто-то может узнать все обо всех, причем эти все представляют собой всю совокупность обитателей планеты, переизбыток информации мало что даст, кроме путаницы, белого шума и в конечном счете тишины. Но об этом пусть беспокоятся следящие, а объектов слежки полностью устраивает, чтобы о них самих и об их самых потаенных секретах знали хотя бы друзья, соседи и по возможности враги, ведь только так можно почувствовать себя живым и активным членом социума.
2014
В прошлой «картонке» я рассуждал о том, что происходит в мире, где больше не существует приватности и все могут узнать, что мы делаем. В заключение я сказал, что, по-видимому, бессмысленно отстаивать право обходить молчанием отдельные сферы, если учесть, что общей тенденцией является желание любой ценой оказаться на виду и на слуху, подтверждая этим свое существование. Люди не хотят приватности, даже если они ее требуют.
Сейчас, в деле об убийстве Яры[66], произошло обратное. Кто-то – если не следователи, то журналисты или еще какой-нибудь источник – не только заявил, что виновен Боссетти (который, когда я писал эти строки, оставался пока только подозреваемым) и что его вина установлена на основании анализа ДНК, но и сообщил, что, как при этом обнаружилось, он оказался внебрачным сыном такого-то, с которым его матушка несколько десятилетий назад имела прелюбодейную связь, что муж его матери ни о чем не подозревал и вырастил Боссетти как родного ребенка, а теперь рвал и метал и так далее.
Едва схлынуло первое возбуждение, как раздались возмущенные голоса: ну хорошо, арестовали виновного, но так ли было надо разглашать во всеуслышание подробности его биографии, ставя в неприятнейшее положение как его мать, так и псевдоотца, фактически разрушить супружеский союз, выставить напоказ и подвергнуть публичному унижению людей, которые не имели никакого отношения к преступлению и были вправе ожидать, что их грязное белье не будет выставлено на всеобщее обозрение.
Прокатилась цепная реакция покаяния – в том числе среди журналистов, которые просили прощения за то, что сами же легкомысленно спровоцировали, под лицемерное поддакивание общественного мнения, справлявшего триумф так называемой Schadenfreude[67], то есть сладострастного упоения чужим несчастьем или страданием.
Но давайте задумаемся. Допустим, те, кто ведет следствие, сообщили, что обнаружили виновного (на момент написания этих строк еще подозреваемого) и что вину доказывает анализ ДНК. И все на этом. Тогда пресса и общественное мнение поинтересовались бы, каким образом из тысячи человек, проживающих в округе, был выбран именно Боссетти. И допустим, следователи ответили бы: «Этого мы вам не скажем, по крайней мере до суда, если он вообще будет».
Нетрудно себе представить последствия. Мы стали бы задаваться вопросом, что скрывают от нас судебные органы и силы правопорядка: кто докажет, что они сработали правильно (или, как в таких случаях говорится, «профессионально»)? Общество, поднялся бы крик, имеет право знать!
Дело в том, что публика, благодаря WikiLeaks и разоблачениям Сноудена, привыкла к тому, что все, буквально все должно быть гласным. Что верно лишь до определенной степени: бывают такие махинации на общественном и частном фронте, которые и впрямь необходимо вскрыть и разоблачить, но изначально, для того, чтобы государственная машина могла работать, должна быть возможность сохранять содержание дипломатических депеш и правительственных документов в секрете. Представьте себе, если бы полицейские были обязаны докладывать: мы ищем убийцу и, похоже, выяснили, кто это, мы установили за ним слежку, чтобы поймать с уликами, его зовут имярек, и он живет на такой-то улице. Имярек пустился бы в бега и так и не был бы пойман. Есть планы, которые должны оставаться в тайне хотя бы до той степени, чтобы их исполнение (возможно, доблестное) не оказалось под угрозой срыва.
Но утрата приватности, особенно после WikiLeaks и Сноудена, оказалась возведена в ранг этической нормы, так что всем позарез нужно, чтобы гласности предавалось все, всегда и в любом случае. И не дай бог о неприятной истории с родственниками Боссетти умолчали бы – следователей бы обвинили в возмутительном пособничестве.
Ну так на что же мы жалуемся? Мама Боссетти и тот, кто до вчерашнего дня считался его отцом, должны смириться, что грязное белье теперь стирают на телеэкране, одновременно с рекламой стиральных машин. Если утрата приватности добралась (что логично) до глубин ДНК, ей остается лишь торжествовать всегда и повсюду. Нравится нам это или нет.
2014
Пер. Е. Степанцовой
Не знаю, многие ли еще помнят стихи Де Амичиса: «Нет, не всегда уносят годы красоту, не омрачить ее следам несчастий – вот, матушке моей уж шестьдесят, и для меня она чем дальше, тем прекрасней». Это гимн не женской красоте, а сыновнему состраданию. Теперь возрастной рубеж для проявления подобного сострадания должен отодвинуться годам к девяноста, поскольку шестидесятилетняя дама, при условии мало-мальски приличного здоровья, выглядит еще свежо и бодро, а если при этом она прибегала к услугам пластического хирурга, то и лет на двадцать моложе. Тем не менее в детстве я, помнится, переживал, как нечестно выйдет, если я проживу дольше шестидесяти, – каково будет доживать свой век бессильным слюнявым маразматиком в приюте для престарелых! А думая о Миллениуме, считал, что, если верить Данте, пожалуй, я могу дожить до семидесяти, а значит, застать 2002 год, но это была очень отдаленная перспектива, и мало кто доживал до столь почтенного возраста.
Я размышлял об этом несколько лет назад, когда встретил Ганса Гадамера[68], которому на ту пору исполнилось уже сто: он приехал на конференцию издалека и за столом ел с отменным аппетитом. Я осведомился о его самочувствии, и он со скорбной улыбкой пожаловался на боль в ногах. Хотелось прямо-таки отхлестать его по щекам за это бодрое нахальство (и в самом деле, он благополучно прожил еще два года).
Мы по инерции считаем, что живем в эпоху, когда техника день за днем движется вперед семимильными шагами, задаемся вопросом, к чему приведет нас глобализация, но куда реже задумываемся над тем, что самого впечатляющего взлета (более стремительного, чем в любой другой сфере) человечество добилось в области увеличения продолжительности жизни. В конце концов, что человек способен подчинить себе природу, смутно подозревал уже троглодит, которому удалось самостоятельно добыть огонь, не говоря уже о том более развитом нашем предке, что изобрел колесо. Что когда-нибудь мы сможем построить летательные аппараты, говорили еще Роджер Бэкон, Леонардо и Сирано де Бержерак; что скорость наших перемещений будет все расти, стало ясно с изобретением парового двигателя; что у нас будет электрическое освещение, можно было предположить еще во времена Вольты. Но тысячелетиями люди тщетно мечтали об эликсире долголетия и источнике вечной молодости. В Средние века уже существовали отличные ветряные мельницы (которые до сих пор годятся в качестве источника альтернативной энергии) и при этом была одна церковь, посетивший которую паломник мог сподобиться чуда прожить до сорока лет.
О проекте
О подписке