Глава 3

Россия, Москва

Человек – такая скотина, к хорошему враз привыкает.

Когда летишь с моста вниз головой, раз и навсегда понимаешь, что всё в жизни, решаемо, кроме одного – ты уже летишь с моста.

А я улетел. Для Несси – умер. Умер для самого себя.

Мне самое место на кладбище человеческих отбросов, но пока я собирался на то, где похоронили мою бабушку.

Большая кружка антидепрессо – кофе с горстью пилюль – не изменила ничего ни внутри – я всё так же был болезненно пуст, ни снаружи – Москва моросила незаметным, как грусть, дождём.

Вёл пошло-красный «Мерседес» по Живописному мосту, три часа прокатавшись по улицам, и после двадцати лет жизни в Соединённых Штатах и путешествий по многим странам смотрел на Москву другими глазами.

Она разрослась, но её негласное деление на пять условных зон никуда не делось: центр – для чиновников, запад – для олигархов, юг – прислуга, север – середнячки, а всё, что восточнее центра – рабсила и полный отстой. Практически карта самой России, наглядное пособие отношений власти страны и простых людей. И новостройки ничего не изменили: всё архитектурно-красивое, неповторимое и элитное стремилось на запад, восток же всё больше походил на гетто с хостел-районами, похожими на выгребные ямы. В масштабах России выгребали всё: от детей для зарубежных семей до недр.

Мне хватило пролистать московские каналы, чтобы понять, что зомби-апокалипсис уже случился. Здесь, на моей родине. В России. Но разве зомби объяснишь, что он зомби? Для него всё нормально, привычно, по кругу, стабильно: работа – за еду, другие вот вообще без работы сидят, а тут хоть какая-то копейка; предел мечтаний – Крым, лет за пять на три дня отдыха точно накопить можно, а ещё доехать по дешёвке с BlaBlaCar; необходимость – пальто, авто, стиральная машина, собрать детей в школу и вылечить зубы – в кредит; и вишенкой – дети по стопам родителей. Полный комплект апокалипсиса. Политические телешоу и дебаты – чтобы зомби выпустили пар и не догадались, что безработица и дефицит продуктов создаются искусственно, что засилье тупой литературы и кино – звоночек о повальной запланированной реформами образования умственной отсталости: люди то, что они едят, и это не о котлетах и фуа гра, это о пище для мозга. Мне ли этого не знать? Впрочем, что взять с зомби? Их всё глубже загоняют в урбанистские ущелья с патриотичными названиями «ЖК Сергей Есенин», «ЖК Соловьиная роща», «ЖК Мичуринский»… Но всё элитное тяготеет к «ЖК Манхеттен», «Английский квартал», «Ривьера», «Барселона», «Французский дворик» и многочисленные паласы, плазы, хаузы…

Барвиха, где моя семья купила особняк, когда бизнес неожиданно и очень круто пошёл в гору, когда мне было лет шесть, тоже делится на районы – Территории: Кантри-Про, Барвиха-Хиллс, Барвиха-Виладж, Сады Майендорф… С советских времён вожди строили здесь свои резиденции, а в постсоветские времена на Рублёво-Успенском шоссе случился бум строительства элитных коттеджей.

Наш особняк был далеко не бумовским, а самым что ни на есть генсековским. Построенный полу-амфитеатром, с чёрными мраморными лестницами, ведущими к круглой чаше фонтана из того же камня, в центре которого скульптура чёрного ягуара, лежащего над водой на толстой ветке.

Но туда я сегодня не собирался. Свернул с МКАДа на Рублёвское кладбище.

Могилку под старой липой на перекрёстке центральной и второй налево аллей нашёл сразу: невысокий цоколь из серого гранита, из него же полированная плита, чёрный кованый ажур и двойной памятник – супруга бабушки я помнил плохо, он был хирургом в Центре сердечно-сосудистой хирургии, но за собственным сердцем не следил, и умер однажды прямо во время многочасовой операции.

Цветов я не купил, что сказать мёртвому человеку, который любил меня и которого любил я – не знал. Просто сел на гранитную скамью у изголовий, сложил руки на столике и уронил на них голову. Мелкий дождь совершенно не мешал молчать и нервоточить…

– Ёк теремок… Эй, парень… – кто-то потряс меня за плечо, – парень, ты как?

Запах мокрых грязных тряпок отравил едкой амброй. Я поднял голову и выпрямился. Бомж в стоптанных ботинках, при жизни вполне неплохих, в не менее живописной куртке без молнии и вытянутом свитере под ней участливо смотрел на меня ясными зелёными глазами под седыми патлами. Лицо не опухшее, застарелым перегаром от мужика не пахло, жилистые руки удивительно чистые.

– Жив пока…

– Родные? – бомж бросил взгляд на памятник. Я кивнул. – Ни разу не видал тебя раньше.

– А ты следишь за посетителями, что ли? – я ухмыльнулся.

– Та не, – махнул рукой мужик и поморщился, – могилки убираю, мне копеечку дают… Всех уж по именам знаю, кто да к кому ходит, почитай, прижизненные истории каждого мертвяка тоже. – Он поставил на асфальт большую китайскую клетчатую сумку, и она красноречиво забрякала пустой тарой, а сверху скинул небольшой рюкзак. – Не подумай чего, – заоправдывался бомж, – банки у меня тут пустые.

Я удивился:

– Зачем они тебе?

– Ёк теремок, так яблоки варить, да сливы. В холода с кипяточком-то веселее жить. Я вот машину помыл, на сахар соточку заработал, – заулыбался мужик, и я мимолётно поразился белизне его ровных зубов.

– Ты всегда тут, что ли?

– Шесть лет уж, ёк теремок, – поскоблил под бородой мужик, – меня тут знают уже. А на столике этом я чаёк пью и с упокоенными беседую.

Я улыбнулся:

– Понимаю, всем не хватает того, кто выслушает.

– Та не, парень. Ты недооцениваешь силу человеческого безразличия. Выслушают – запросто, но не услышат.

– А мёртвые услышат?

– А вот мы сейчас чайку погреем и узнаем, – он глянул на фото на памятнике и подмигнул бабушке и деду, как старым знакомым.

Вошёл в оградку и взглядом спросил у меня разрешения присесть. Я ответил тоже взглядом. Что-то в этом бездомном разрывало привычный шаблон. Мужик присел на каменную скамью напротив, достал кусок фанеры и положил на него какую-то круглую железку, расправил на ней запчасти и вставил небольшой баллон с газом. Из сумки появились литровая кружка из нержавейки, еще две поменьше, бумажный кулёк с чем-то и непочатая бутылка минералки без газа. Я молча наблюдал, как бомж налил воду и зажёг горелку, открыл таинственный кулёк и пластиковой ложкой насыпал смесь каких-то трав, цветов и сушёных ягод, залил кипятком и ошарашил:

– Не боись, все чистое. Даже скотине кормушки чистят, а я того больше – человек, однако. Одёжа грязная, но то потому, что сушить теперь негде, – вздохнул тяжело. – Не побрезгуешь? – лукаво усмехнулся.

Подвинул мне кружку, и я молча взялся за ручку. Не побрезгую.

– Лёха я, Борисов. Когда-то Леонидычем был. Сейчас солнце выглянет, – уверенно объявил без перехода и подул в кружку, разгоняя травинки.

Я сделал то же самое и вдохнул аромат лесной клубники, осенних яблок, сосновой хвои и каких-то трав.

– Спасибо, – сказал искренне и рискнул сделать первый глоток, стараясь не обжечь горячим металлом губы. – Ммм, необычно. Никита, – потянул мужику руку.

Бомж по-простому ответил на рукопожатие и вскинул белозубую улыбку к небу, и я с удивлением понял, что моросить перестало, а солнце заметно пригрело.

– Я ж и говорю – любим мы с твоими чаи погонять да душевно поговорить…

…Мы просидели, наверное, часа два. К их исходу я знал содержимое сумки Алексея Леонидовича Борисова как своей: спецназовский нож – дорогая игрушка, но весьма функциональная; надувной матрас и ручной насос; самодельный тент из целлофана; небольшая кастрюлька и миска из нержавейки; задёрганный толстый ежедневник с привязанной к нему чёрной ручкой; банка варенья из сосновых шишек – от бронхита хорошо помогает, которым часто болел мужчина, как он сказал; пара одноразовых стаканов и расчёска; шампунь в тюбике, крем для рук и зубная щётка; небольшая аптечка из дешёвых лекарств, среди который заметил внушительную пачку активированного угля – им бомж зубы и чистит, как он пояснил, увидев мой заинтересованный взгляд; нашёлся и сотовый – легендарный «Нокия 3310», но к нему не оказалось зарядки; пакетик с рыболовными снастями; катушка ниток с парой иголок… Он бы выжил и в глухой тайге. Русский мужик, с которого система содрала «шкуру» и выбросили на улицу, как ненужный опустошённый резервуар, хотел очень мало:

– …сколочу арбу, утеплю – вот и дом будет, чем не американский трейлер? Я уж и рассчитал всё, под буржуечку продумал всё. Я ж инженер-конструктор, всё могу сам…

Я в этом уже не сомневался. Если бы он не мог, и не могли вот так выживать на минимуме ещё сто пятьдесят миллионов, эту страну уже бы лихорадило. Её всегда что-то лихорадило, как бабу в горячке, которую лупит муж. Ответила ему пустой сковородой по голове для острастки, утёрла кровавые сопли и пошла в доме марафет наводить да пироги милому печь – подумаешь, деньги в казино американское носит да посматривает за чужой женой, всё равно свой, хоть и убить порой хочется. И не знаешь, гордиться дурой-бабой или за голову хвататься, но очень она хозяйственная да башковитая – половнику сто применений найдёт, ложкой деревянной бытовую магию творить сможет – голь на выдумки хитра.

Я слушал этого человека и диву давался – да, твою мать, доколь?! Ведь мог жизнь этого человека круто поправить – достоин он, как и всякий другой, и чашек из кружевного фарфора, и перин на лебяжьем пуху, и носков шерстяных на мытых ногах, протянутых к камину. Но разве изменит это что-то? Мудро ли дать рыбу, а не удочку? Нет. Потому что простая из ивовой лозы уже не прокатит, надо чтобы она и стреляла, и ведро воды из колодца доставала, и зонтиком раскрывалась, а иначе это роскошь, непозволительная церковным служкой – друганом драчуна-мужа. Вот и дрочит он жену, на жену и на их совместное будущее.

– …в автосервисе пообещали покрышки отдать да диски старые – колёса справлю… – продолжал о потребном Алексей. А я рассматривал его внимательно и не понимал – что я делаю здесь? Почему не в Европу, не в Африку, не в Антарктиду – что сюда припёрся? В страну, выбравшую себе роль жертвы. Стокгольмский синдром мирового масштаба. – …если бы ещё пахану не отстёгивать… – прорвался в мысли расстроенный голос мужчины.

– Кому? – переспросил, думая, что ослышался.

– Так всё ж поделено, – откровенничал он, – помойки и доходные места для милостыни. Пахан следит, чтобы чужой не совался – убить могут. Кто бомжа искать станет? Платить, что живёшь на его территории, не станешь – поминай, как звали. Милостыньки половину не отдашь – исход один…

Он говорил и говорил, а у меня перед глазами полетели чёрные мухи, от бешенства заломило виски. Я думал, уже увидел дно. Но нет, то был люк.