– Верно. Нам пришлось вступить в войну с гарунцами, не потому, что нам не нравятся они или нравятся лидсгаллианцы, а потому, что, если бы гарунцы победили, они бы получили возможность завоевать майрунианцев – наших единственных потенциальных союзников против растущей мощи ишполианцев.

– Естественно, – пробормотал Альфред. – В сложившихся обстоятельствах у нас не было выбора.

– Это заставило гарунцев объединиться с оссфолианцами. Оссфолианцы задействовали пакт о взаимопомощи с кензиашцами из зоны Ригеля, и, опасаясь кензиашцев, ишполианцы объединились с нами и отбросили майрунианцев к лагерю гарунцев. Затем была битва в Девятом секторе, в которой оссфолианцы четыре раза сменили стороны, что привлекло к сражению меньемианцев, казкафианцев, доксадов и даже кензиашцев из зоны Проциона и Канопуса. После чего, само собой, война сильно осложнилась.

Альфред облизнул губы.

– Само собой. Осложнилась. – Дабы сохранить рассудок, он решил приблизить беседу к настоящему месту и времени. – А тем временем здесь, на Земле, находятся шпионы… шпионы… прошу прощения, но сколько, по вашему мнению, военных разведок работает на Земле? Обычно, я имею в виду.

– Все! Все до единой! Включая фарседдиков, которые обязаны быть в курсе событий, чтобы сохранять нейтралитет. Земля, как, я надеюсь, ты помнишь из курса элементарной секретности, который читают на первом году обучения, расположена идеально – вне обычных зон боевых действий, но в зоне легкого доступа почти всех воюющих сторон. Это единственное место, где можно передавать информацию через фронты и заключать сделки. Вот почему о ней так пекутся. В конце концов, именно на Земле мы сдали доксадов, именно здесь была достигнута договоренность об уничтожении меньемианцев их союзниками, майрунианцами и казкафианцами. А сейчас мы точно так же должны опасаться наших старейших союзников лидсгаллианцев, которые пытались вступить в контакт с гарунцами с целью заключить сепаратный мир. У меня есть доказательства, я даже узнал точное место и время контакта и суть соглашения, но затем попался на удочку этой девицы с ее болтовней о кливлендском конкурсе, который она выиграла три года назад. И меня взяли.

– Контакт предстояло осуществить посредством некоего конкурса красоты, верно?

– Разумеется, конкурса красоты, – нетерпеливо ответил пожилой мужчина. – Само собой, конкурса красоты. Как еще связаться с типами вроде гарунцев?

– Представить не могу, – слабо усмехнулся Альфред. – Гарунцы, ну надо же!

Он замолчал, не в состоянии уложить в голове картину, которую нарисовал Джон Смит. Больше всего это напоминало Лиссабон во время Второй мировой войны, о котором он когда-то читал. Но это был Лиссабон в квадрате, Лиссабон в кубе, Лиссабон в немыслимой геометрической прогрессии. Вся Земля представляла собой огромный лабиринт, наводненный шпионами Лиссабон. Разведчики, контрразведчики, контрконтрразведчики…

Внезапно он подумал: каково истинное человеческое население Земли? Превышает ли его доля в общем населении долю замаскированных межзвездных агентов – и если да, то насколько? А может, не превышает?

Жизнь в «Пазлнит найлонс» была намного проще – вот единственный вывод, к которому пришел Альфред.

Джон Смит подтолкнул его

– Они идут. Отправляемся на Лидсгалл.

Стена подвала раскрылась, и пленники поднялись на ноги. Вошли двое мужчин и женщина в уличной одежде. Каждый нес в одной руке небольшой, тяжелый на вид чемоданчик, а в другой – маленькое красное цилиндрическое оружие.

Альфред посмотрел на цилиндры, и ему в голову закралась опасная мысль. Оружие не причинило ему особого вреда, хотя должно было оглушить. Может, женщина ошиблась в установках – а может, метаболизмы ваклиттианца и человека настолько различались, что разряд, способный вырубить одного, вызывал лишь слабое несварение у другого. Опять-таки, если, по словам Джона Смита, землян столь тщательно держали в неведении, на оружии не должно быть установок для коренных жителей: плетя свои интриги друг с другом и друг против друга, пришельцы могли подчиняться собственным законам и взаимным соглашениям не использовать оружие, опасное для людей.

Но если он ошибся? Все равно им потребуется время, чтобы осознать, что ваклиттианские частоты не оказывают на него особого воздействия, и за это время он может многое успеть. В любом случае, альтернативой было через несколько минут покинуть Землю и в ближайшем будущем оказаться в инопланетной камере пыток. Даже если ему удастся доказать свою принадлежность к людям, лидсгаллианцам все равно придется от него избавиться – для чего вполне подойдут различные пыточные приспособления…

Без сомнений, владельцы камер пыток не бывают добрыми хозяевами.

Один из мужчин проделал что-то со своим чемоданчиком, и прозрачный куб вокруг Альфреда и Джона Смита растворился. Взмах оружием – и они осторожно пересекли комнату. Следующий взмах велел им пройти в открытую стену.

Альфред с трудом узнал мадам Дюбарри и гугенота без масок и костюмов.

Оба казались ему незнакомцами, не плохими и не хорошими, просто лицами в толпе. Чего, собственно, они и добивались.

Когда все пятеро одновременно начали выходить из комнаты, Альфред принял решение. На секунду они оказались очень близко друг к другу, даже соприкоснулись.

Он схватил женщину за руку и с силой толкнул в гугенота, который в замешательстве споткнулся. Потом, зная, что Джон Смит стоит между ним и еще одним мужчиной сзади, Альфред подобрал сутану и кинулся бежать. Свернул налево, затем еще раз налево – и оказался в главном подвальном коридоре. Впереди, в дальнем конце, были каменные ступени, которые вели на улицу.

Позади донесся шум борьбы, потом звук бегущих ног. Альфред услышал далекий крик Джона Смита:

– Давай, парень, давай! Готовь лыжи летом! Беги, кролик, беги! Держись, ковбой! Делай ноги! Пошевеливайся! Катись отсюда!

Хлопок – и голос ваклиттианца оборвался придушенным хрипом.

Розоватое сияние пронеслось мимо, вернулось и озарило живот Альфреда. Он рыгнул. Сияние стало светло-красным, алым, зловещим темно-красным. Он зарыгал чаще. Добрался до лестницы и побежал вверх, а сияние запульсировало ночным пурпуром.

Десять минут спустя он был на Шестой авеню, забирался в такси. Неприятная боль в животе быстро прошла.

Подъезжая к своему отелю, Альфред оглянулся. Его не преследовали. Хорошо. Лидсгаллианцы понятия не имели, где он живет.

Альфред задумался, похожи ли они на ваклиттианцев? Пауки? Вряд ли. Все эти многочисленные видовые названия и необъятная межзвездная вражда подразумевали множество различных форм. Которые достаточно малы, чтобы вместиться в человеческое тело. Возможно, улиткообразные и червеобразные существа, крабовидные и кальмаровидные. Может даже, крысовидные?

Отвратительная мысль. Ему требовалось хорошенько выспаться: завтра его первый день в «Блэксим». А потом, не сразу, когда у него будет время подумать, он решит, что делать. Обратится в полицию, ФБР или еще куда-нибудь. Возможно, отправит историю в одну из нью-йоркских газет – или какой-то известный телекомментатор прислушается к нему и соберет более широкую аудиторию. Но рассказ должен быть связным и убедительным. У него мало доказательств. Лидсгаллианцы наверняка уже летят к своей родной планете. Однако есть еще его собственная шайка – ваклиттианцы. Коэн, и Келли, и Джонс. И Джейн Доу. Он поводит их за нос пару дней, а потом использует в качестве улики. Пора Земле узнать, что происходит.

Его собственная шайка поджидала Альфреда в гостиничном номере. Коэн, и Келли, и Джонс. И Джейн Доу. Судя по всему, ждать им пришлось долго. Кажется, Джейн Доу плакала. Мистер Келли сидел на кровати и держал на коленях раскрытый портфель.

– Вот ты где, – произнес голос Робинсона из портфеля. – Надеюсь, у тебя найдется объяснение, Смит. Очень на это надеюсь.

– Для чего? – огрызнулся Альфред. Он мечтал скинуть костюм, принять горячий душ и забраться в постель. Ночная игра в шпионов вызывала у него раздражение. И скуку.

– Для чего? – взревел Робинсон. – Для чего? Келли, скажи ему, для чего!

– Послушай, Смит, – начал Келли. – Ты обращался к портье с просьбой разузнать про бал-маскарад водопроводчиков?

– Обращался. Конечно, обращался. Он снабдил меня необходимой информацией.

Из портфеля донесся вой.

– Он снабдил меня необходимой информацией! Шесть лет изучения шпионажа в Академии, год аспирантуры в усиленной секретности, полгода в Специальной военной школе анализа данных и отслеживания местоположений – и тебе хватает наглости стоять передо мной с панцирем в клешнях и заявлять, будто единственным способом обнаружить этот бал-маскарад было попросить портье – обычного, среднестатистического человеческого портье – навести справки?!

Альфред заметил, что лица собравшихся были очень серьезными. Несмотря на усталость и безразличие, он попробовал оправдаться.

– Ну, раз уж это был обычный, среднестатистический человек, не вижу никакого вреда в том, чтобы…

– Да это мог быть сам гарунский военный министр! – рявкнул портфель. – Что не имело бы никакого значения. К тому времени как он опросил свои источники и упомянул дело в разговоре со своими друзьями, знакомыми и коллегами, все шпионские сети в галактике уже были начеку! Знали, что нас интересует, что мы ищем – и где и когда планируем найти. Ты провернул одну из самых блестящих операций в истории межзвездной коммуникации. Шестьдесят пять лет тщательного разведывательного планирования – коту под хвост. И что ты теперь скажешь?

Альфред вытянулся в струнку и мужественно распрямил плечи.

– Только это. Я сожалею. – Подумал и добавил: – Искренне сожалею.

В портфеле словно разразилась гроза. Он едва не свалился с колен Келли.

– Я больше не вынесу, – внезапно произнесла Джейн Доу. – Я подожду снаружи. – По пути к двери она миновала Альфреда, в ее глазах сквозил укор. – Милый, милый, как ты мог? – горько шепнула она.

Портфель затрещал тише и вернул себе подобие контроля.

– Дам тебе последний шанс, Смит. Не думаю, что ты сможешь оправдаться, но мне претит разжаловать и навеки изгонять из армии особого посла, не предоставив ему всех возможностей высказаться. Итак. Желаешь ли ты что-либо сказать в свое оправдание, прежде чем тебя разжалуют?

Альфред задумался. Очевидно, для них это было серьезное дело, но ему происходящее начинало казаться бессмысленным. Слишком много всего, слишком запутано. Он устал. И он был Альфредом Смитом, а не Джоном Смитом.

Он мог рассказать им о событиях этого вечера, о лидсгаллианцах и информации, которую получил от пленного Смита. Она может оказаться полезной и склонить чашу весов в его пользу. Проблема заключалась в том, что это вызовет весьма щекотливый вопрос об истинной личности Джона Смита.

Кроме того, он перестал бояться этих созданий; они могли разве что всадить ему дозу бикарбоната натрия. Их сверхоружие не имело силы, по крайней мере, на Земле. И если на то пошло, он совсем не был уверен, что хочет снабжать их полезной информацией. Кто знает, как это отразится на интересах Земли?

Альфред покачал головой, чувствуя усталость в мускулах шеи.

– Никаких оправданий. Я сказал, что сожалею.

Робинсон в портфеле вздохнул.

– Смит, мне больнее, чем тебе. Понимаешь, это основа всех вещей. Наказание должно соответствовать преступлению. Со скорбью, но не со злобой. Не разбив яиц, яичницу не приготовишь. Ладно, Келли. Приговор.

Келли положил портфель на кровать и поднялся. Коэн и Джонс вытянулись по стойке «смирно». Очевидно, предстояла церемония.

– Властью, данной мне как исполняющему обязанности командира этой полевой группы, – начал Келли, – и в соответствии с Нормативными актами девяносто семь, девяносто восемь и девяносто девять я лишаю тебя звания, Гар-Пита с Ваклитта, и разжалую из ранга особого посла второго класса в ранг обычного посла или другой низший ранг, который командный центр сочтет уместным и наиболее соответствующим интересам армии. Кроме того, я приказываю объявить о твоем позоре в каждом подразделении и эшелоне. Твое имя будет вычеркнуто из списка выпускников Академии, которую ты посрамил. И, наконец, от имени этой полевой группы и каждого ее члена я отрекаюсь от тебя навсегда как от коллеги, ровни и друга.

Альфред счел церемонию весьма суровой. Должно быть, она сильно действовала на тех, кого касалась.

Потом Коэн и Джонс быстро приблизились к нему с двух сторон, чтобы разыграть последний драматический акт.

Они держались официально, но очень строго.

Они вырвали из его униформы пульт управления.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вот как я написал этот рассказ.

В 1956 году я расстался с женщиной, за которой ухаживал почти год. Но я знал, что она вернется (она всегда возвращалась) и мы все начнем сначала, как уже столько раз начинали. Поэтому я обзвонил всех своих друзей и попросил организовать мне семь последовательных свиданий на следующей неделе. Я хотел каждый день видеть новую женщину – в надежде, что мне понравится хотя бы одна из них.

Фрума, как она до сих пор любит мне напоминать, была средой. Кэтрин Маклин и парень, с которым она тогда жила, Дейв Мейсон, сказали, что знают ту, которая мне действительно понравится. И пригласили Фруму.

После первого свидания с ней вечером в среду я сказал Бобу Шекли – он недавно развелся и в то время был моим лучшим другом, – что, кажется, нашел женщину женщин, на которой мне следует жениться. Боб спросил, когда я собираюсь снова с ней увидеться.

«Вечером в субботу», – ответил я.

«Узнай, есть ли у нее подруга», – попросил он.

Подруга у Фрумы была, ее звали Зива, и Боб с Зивой поженились через месяц после нас с Фрумой. Мы все жили в Гринвич-виллидж, не слишком долго, но преимущественно счастливо, в двух-трех кварталах друг от друга.

Потом на нас с Бобом обрушился творческий ступор. Не слишком долгий, но весьма неприятный. Для Боба он стал большей неожиданностью, чем для меня, потому что я всегда писал нерегулярно, когда появлялась хорошая идея, в то время как Боб был весьма продуктивен.

Мы с Бобом активно и встревоженно обсудили, как нам избавиться от ступора. Среди придуманных нами средств было снять на двоих меблированную комнату в качестве кабинета и добавить в нее два предмета обстановки – стол для печатной машинки и тяжелый деревянный стул с намертво закрепленными кандалами. Каждое утро мы оба будем приходить в кабинет в девять утра, и один будет приковывать другого к стулу. И не отпускать, как бы он ни умолял и какие бы отговорки ни выдумывал, пока не стукнет час дня или пока он не напечатает четыре страницы хорошего, пригодного к публикации текста. Затем кандалы будут сняты, и второй займет место первого на тех же условиях – до пяти вечера или четырех страниц хорошего текста. Конечно, если четыре страницы появятся быстро, а писатель будет еще бодр, он может писать дальше, пока не придет время освобождения.

Мы считали этот план замечательным и рвались испытать его. К сожалению, и Фрума, и Зива заявили, что он ужасен, и просили нас этого не делать. Мы с Бобом обменялись комментариями насчет несчастливой женской слабости и попробовали придумать что-нибудь другое.

В итоге мы договорили о следующем: встречаться по утрам пять раз в неделю в ближайшей кафешке и приносить по четыре страницы нового текста. Кто опоздает на встречу или не принесет требуемых четырех страниц – платит пять долларов в фонд, которым заведуют наши жены. Всякий раз, когда в фонде будет накапливаться достаточная сумма, мы будем тратить ее на театральные билеты для нас четвертых.

И это сработало, действительно сработало, по крайней мере, на время. Я раскошеливался чаще Боба, потому что родился на месяц позже положенного и так и не наверстал упущенное: я постоянно опаздываю. Однако мы оба снова писали и продавали написанное – ради чего все и задумывалось.

Однажды утром я не мог придумать хорошую историю. В отчаянии накатал четыре страницы какой-то белиберды и поспешил на встречу с Бобом. Он тоже принес свои четыре страницы, и они выглядели очень хорошо и профессионально. А также немного знакомо.

Ну конечно! – догадался я. Это были четыре страницы из одного из его первых опубликованных рассказов, который мне очень понравился, и я его запомнил. Я обвинил Боба в мошенничестве. Он раскололся и выложил пять долларов. В праведном гневе я вернулся со своими четырьмя страницами домой.

Я положил перед собой эти четыре страницы – тысячу слов чисто повествовательной болтовни – и задумался, нельзя ли что-нибудь из этого извлечь. Как выяснилось, можно: получился «Лиссабон в кубе». (Если хотите знать, на что похож оригинал, отсчитайте тысячу слов от начала рассказа.)

Я назвал рассказ «Лиссабон в четвертой степени» и отправил в «Гэлекси» (Galaxy) Хораса Голда. Не найдя, к чему придраться – хотя он очень пытался, – Голд заменил мое название своим. Я сохранил его для этого сборника – покойный Хорас заслуживает небольшого памятника в прозе.

Если спросите Боба Шекли, он будет клясться, что все было наоборот – сжульничать пытался я. Не слушайте его.

А вот почему я написал этот рассказ.

Я уже сам не знаю, зачем пишу научную фантастику, разве что мне за нее платят – и, черт побери, благодаря ей у меня сложилась репутация. Но пятьдесят лет назад я думал, что на мне лежат некие обязательства, и по крайней мере одно из них я ощущаю до сих пор.

Это мой долг – действительно долг, с учетом того, что я за человек, что знаю и во что верю – подготовить собратьев-людей к тому, с чем они столкнутся вскоре, самое позднее, через одно-два поколения. Что бы я ни писал – сатиру, трагедии или обычные драмы, – я должен подготовить человека к тревожному открытию: он и его вид перестанут быть единственным ребенком природы.

Вселенная очень велика, и мы не только перемещаемся по ней физически, но и посылаем сигналы во всех направлениях, которые можем придумать. Мы думаем – а значит, мы существуем. И рано или поздно неожиданно увидим – или услышим кого-то. Обнаружим, что у нас есть крайне умные родичи.

В первую очередь я молюсь о том, чтобы мы не оказались мышами, которые потревожат кошек. Во вторую – о том, чтобы они не слишком опередили нас в технологическом смысле. Я не хочу, чтобы генеральный секретарь ООН сыграл роль Монтесумы для какого-нибудь галактического Кортеса. А еще я молюсь о том, чтобы мы сумели сосуществовать с разумными существами, которые появились в ходе совершенно иной эволюции, чтобы мы смогли пользоваться и наслаждаться совершенно различными технологиями, произведениями искусства, философскими и религиозными воззрениями. Чтобы мы оценили тот факт, что есть множество форм разума – и его высшие формы неизменно сталкиваются с тем, что, как и мы, называют трагедией жизни.

Вот почему я пишу космические комедии.

Написано в 1956 году, опубликовано в 1958-м