В парламенте самым известным капитулянтом был Ллойд Джордж, премьер-министр Великобритании в годы Первой мировой войны. Старый валлиец, завидовавший Черчиллю, отказался войти в его правительство. Он планировал занять кресло премьер-министра и обратиться к противнику с просьбой о перемирии. «Я убежден, – сказал он, выступая в палате (и его мягкий голос звучал убедительно), – что правительство должно принимать во внимание любые мирные предложения… обсудить тех, кто стал причиной всех проблем нескольких последних лет». Он обнародовал свою точку зрения 28 июля в Sunday Pictorial: «Я предвидел нависшую катастрофу».

Если бы к его совету прислушались, продолжил он, это привело бы «к лучшему пониманию между рассерженными народами… и переустройству на мирный лад. Я хочу сказать, что в то время ситуация для обсуждения соответствующих условий была более благоприятной, чем сегодня, и, вероятно, будет через несколько недель»^[296].

В Берлине Ллойд Джордж всерьез рассматривался в качестве возможного главы марионеточного правительства. Немецкие психологи уверяли фюрера, что Ллойд Джордж отражает настроения, царившие в Великобритании. Но ни он, ни Батлер, ни информаторы шведского посла больше не шли в ногу со своими соотечественниками. Каждый грамотный лондонец, похоже, читал книгу Guilty Men. Автор, скрывавшийся под псевдонимом Cato^[297], обвинил пятнадцать тори, в их числе Болдуина, Чемберлена, Галифакса и Хора, в пренебрежении нуждами обороны Англии.

Казалось, все англичане с презрением относились к любым предложениям о переговорах; в старой британской армии таких людей называли «несговорчивыми». Том Джонс, бывший заместитель министра, написал из Кливленда: «Все готовы к призыву на военную службу для выполнения любых обязанностей, и самое обидное, что мы не можем использовать всех»^[298].

Падение Франции не только не лишило их мужества, но на самом деле подняло их боевой дух.

Своим энтузиазмом Черчилль заразил все королевство. Дюнкерк был поражением, но англичане увенчали его лаврами победы. Они всегда знали, что, в каком бы отчаянном положении они ни оказались, преимущество будет на их стороне. Они вспомнили старое правило: «Англия всегда проигрывает все сражения, кроме последнего». Они напоминали друг другу, что являются потомками англичан, которые, согласно Маколею, «зажгли костры от Эддистона до Берика, от Линна до залива Милфорд, предупреждая о приближении испанской армады, не падая духом и наблюдая, без страха, за мерцающими кострами Наполеона в Булони»^[299].

Дороти Ли Сэйерс написала:

 
Это война! Англия, будь бдительна.
Не осталось союзников в этой войне,
нет надежды на помощь извне,
и не надо уговаривать нерешительных.
И на советах поставьте точку —
Англия выстоит и в одиночку^[300].
 

Продавцы газет писали мелом на стенах своих киосков: «Мы в финале – играем на родной земле». Сомерсет Моэм, наконец достигший Ливерпуля, увидел, что люди не впали в уныние после разгрома французов, наоборот, все уверенно говорили, что «это не имеет значения; мы можем в одиночку расправиться с джерри»^[301], «страх перед вторжением? Нет и тени страха. Мы разобьем их. Это, конечно, займет время, но ничего, мы выстоим».

«Это была уже не та Англия, из которой я уехал несколько недель тому назад, – сделал вывод Моэм. – Она стала более решительной, более энергичной и более сердитой. Уинстон Черчилль вселил в народ свою непоколебимую решимость»^[302].

В The New Yorker Молли Пэнтер-Доунес охарактеризовала общественный настрой как «разумно-решительный». 22 июня она пишет: «Отдельного англичанина, похоже, особенно не впечатлил тот факт, что теперь нет ничего между ним и военной машиной, какой еще никогда не видел мир. Возможно, это отсутствие воображения; а может, опять все та же твердая решимость, которая иногда приводит к героическим событиям, таким как Дюнкерк». К концу лета ее саму, похоже, подхватила буря эмоций. «Обычный человек великолепен в такие мгновения, как это», – написала она, и спустя две недели: «Не перестает удивлять спокойствие обычного человека». Она, как и Моэм, наконец поняла, что причина растущей решимости народа в новом премьер-министре. Она процитировала Times, которая на протяжении десяти лет продолжала считать Черчилля несостоятельным: «Господин Черчилль по-прежнему, в некоторых отношениях, сам по себе», – и заметила: «Эта одинокая личность продолжает внушать преданность и уверенность всем классам, что удавалось только великому Уильяму Питту^[303] в 1759 году, в «год побед». Англия, казалось бы, нашла своего судьбоносного человека в тот критический момент, когда ее доброжелатели начинали опасаться, что судьба катится под уклон. Выдающийся лидер и решимость выдающегося народа вернули надежду и достоинство обществу, давно испытывавшему в них недостаток»^[304].

Летом, после падения Франции, англичане в любой момент ожидали появление немецкой армии – и с моря, и с воздуха. В прошлом году немцы появились на польской границе; весной этого года, – на побережье Норвегии; в мае – прошли через Арденны; упали с неба в Роттердаме. Вот почему британцы считали, что находятся в смертельной опасности, и продолжали так считать, с разной степенью тревоги, до конца лета 1942 года. Черчилль, в свою очередь, полагал, что немцы могут прийти, и требовал соблюдать необходимую осторожность в случае их появления, но он не верил – ни тем летом, ни летом следующего года – что они придут. Вскоре после капитуляции Франции он сказал Колвиллу: «Гитлер должен вторгнуться и потерпеть неудачу. Если он потерпит неудачу, то двинется на Восток [в Россию]»^[305].

Это заявление, может и не самым лучшим образом сформулированное, выражает основную мысль: Гитлер попытается вторгнуться в Англию и потерпит неудачу или выступит против своего партнера Иосифа Сталина. Исходя из этих соображения, в конце июня Черчилль пишет письмо Сталину в надежде установить с маршалом такие же отношения, какие он установил с Франклином Рузвельтом. Он передает письмо своему новому послу в Москве сэру Стаффорду Криппсу, социалисту; по мнению Черчилля, это назначение должно было произвести положительное впечатление на Сталина.

Проблема, объяснил в письме Черчилль Сталину, состоит в том, угрожают ли «притязания Гитлера на гегемонию в Европе интересам Советского Союза». Англии, конечно, угрожали. Черчилль признал, что отношениям между Лондоном и Москвой «мешают взаимные подозрения» (удивительно сдержанное высказывание), но теперь, в силу географического положения – они «не в Европе, а на ее оконечностях», – могут с двух сторон оспорить попытки на установление господства над Европой. На протяжении всей жизни Черчилля согревала мысль, что Великобритания была частью Европы, но не «в» Европе. Он не находил ничего смешного и не соответствующего действительности в газетном заголовке: «НА ЛА-МАНШЕ ТУМАН – КОНТИНЕНТ ОТРЕЗАН». Гитлер действительно отрезал континент. У Великобритании две цели, написал Черчилль Сталину, «спасти себя от нацистского господства» и «освободить остальную Европу» от нацистского господства. Письмо должно было убедить и успокоить Сталина. Однако он не ответил. Криппс сообщил, что Сталин, прочитав письмо, назвал клеветническим заявление о территориальных притязаниях Германии и выразил уверенность, что Германия не представляет опасности для России. После ухода Криппса Сталин приказал министру иностранных дел Вячеславу Молотову позвонить в Берлин и передать содержание разговора с Криппсом, жест, предназначавшийся для того, чтобы напомнить Гитлеру об искренних дружеских чувствах Сталина^[306].

Черчилль не умел читать мысли Гитлера; о своих намерениях сокрушить большевистский Советский Союз Гитлер сообщил в своей автобиографии Mein Kampf. С не вызывающей сомнений откровенностью он написал: «Эта гигантская империя [Россия] на Востоке созрела для распада. Конец еврейского господства в России будет также концом России как государства». У Гитлера, в свою очередь, не было необходимости пытаться читать мысли Черчилля; он читал переписку. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в середине июля Гитлер сказал своим военачальникам, что «надежды Британии связаны с Россией и Америкой». Он был прав. Гитлер заметил, что Великобритания «встала на ноги частично благодаря надеждам, связанным с Россией. Следовательно, заявил он, «если Россия будет разгромлена, Англия потеряет последнюю надежду… В соответствии с этим рассуждением Россия должна быть ликвидирована. Срок – весна 1941 года»^[307].

Его уверенность относительно Германии и России была достигнута благодаря удачному сочетанию холодной логики и интуиции. Таким был его подход ко всем проблемам. Решением какой бы проблемы Черчилль ни занимался, будь то геополитические проблемы, такие как континентальная гегемония или Средиземноморский театр, он всегда рассматривал ее с точки зрения художника; целое больше, чем сумма его частей. Он понимал, насколько важны детали и какое влияние они оказывают на стратегические проблемы в целом, и требовал серьезно вникать во все подробности. Самые очевидные и простейшие факты указывали на наличие стратегических проблем. Один факт, которым зачастую пренебрегают, рассказывая о летних месяцах 1940 года, лежал в основе планирования Черчилля на случай немецкого вторжения: день делился на дневные и ночные часы. Битва за Британию часто представляется как «битва за превосходство в воздухе». На самом деле это была битва за превосходство в воздухе в светлое время суток. Все менялось после наступления темноты. Ночные бомбардировщики – британские и немецкие – летали не опасаясь истребителей и не испытывая особого страха перед зенитным огнем, но поступались точностью наведения. Истребители поднимались в воздух только при полной луне, или почти полной, чтобы защищать свои бомбардировщики и высматривать самолеты противника. Армии могли маневрировать и сражаться ночью и днем. Но в конце июня немецкая армия была во Франции, в то время как британская армия – постепенно избавлявшаяся от хромоты – была в Англии. Черчилль, конечно, не мог знать, что немцы еще даже не рассматривали вторжение. Но он знал, что если они все-таки попытаются вторгнуться, то значительные силы могут прибыть на остров только по морю. Черчилль считал, что это маловероятно. Для того чтобы высадиться на рассвете, армада вторжения должна плыть ночью, а немецкие истребители в темное время суток не поднимались в воздух, и ночь принадлежала Королевскому флоту, самые большие корабли которого были оснащены радарами. Ночью Королевский флот мог, по усмотрению, охотиться на вражеские баржи и корабли. В записке Айронсайду от 7 июля Черчилль написал: «За исключением самых узких мест, было бы опасно и даже губительно бросать большую армию в морское сражение с нашими крупными вооруженными силами патрулирования»^[308].

Черчилль информировал палату общин, что «военно-морской флот никогда не претендовал на то, что сможет помешать вторжению отрядов в 5—10 тысяч человек, неожиданно доставленных и высаженных в нескольких пунктах побережья темной ночью или туманным утром». Но они будут незамедлительно взяты в окружение подразделениями британской армии. Если они высадятся в Северной Англии или Шотландии, то окажутся в сотнях миль от Лондона, и в этом нет никакого смысла. Нет, немцы должны высадить неодолимую силу в пределах 100 миль от Лондона. Черчилль считал, что Гитлер – если он решит вторгнуться – попытается сменить британское правительство в Лондоне, заставив установить новое, более уступчивое правительство. Вермахт просто не в состоянии завоевать и оккупировать всю Великобританию, от Девона через Мидлендс до Шотландии, не потому, что немецкая армия испытывает недостаток в солдатах и танках, а потому, что Германии не хватит судов, чтобы просто попытаться перебросить такую огромную армию в Англию^[309].

Если немцы предпримут попытку, Черчилль рассчитывал уничтожить их. 18 июня в парламенте он изложил суть своих идей: «Для того чтобы морская мощь проявила себя, особенно в современных условиях, силы вторжения должны быть крупными. Эти силы должны быть крупными, учитывая нашу военную мощь, чтобы вообще принести какую-либо пользу. Но если силы вторжения велики, тогда военно-морской флот сможет отыскать их, встретить и ударить по ним. К тому же следует помнить, что даже для пяти дивизий, как бы легко они ни были оснащены, потребовалось бы 200–250 кораблей, а при нынешней воздушной разведке и аэрофотосъемке было бы нелегко собрать такую армаду, выстроить ее и провести через море под мощным эскортом военных кораблей; весьма вероятно, что эта армада была бы перехвачена задолго до того, как она достигла побережья, и весь ее личный состав был бы потоплен в море или, в худшем случае, уничтожен вместе со своим снаряжением при попытке высадиться… Не должно возникнуть никаких трудностей ввиду нашего огромного превосходства на море»^[310].

Прошлым летом у Гитлера хватило здравого смысла ввести свой торговый флот в Балтийское море, прежде чем напасть на Польшу, в отличие от Муссолини, поспешившего 10 июня напасть на Францию. Небольшой размер тоннажа германского торгового флота, приблизительно 1,2 миллиона тонн, был одним из четырех основополагающих фактов, на которых основывалась уверенность Черчилля в том, что, если немцы все-таки появятся в Англии, они потерпят поражение.

Первое. По оценке Черчилля, для того чтобы доставить на остров первую волну – 60–80 тысяч немецких солдат, потребуется почти 60 процентов германского торгового флота. Для доставки второй волны – 160 тысяч солдат, боеприпасы, танки и тяжелая артиллерия – потребуется намного больше судов, чем имеется в распоряжении Германии. Как было замечено, те же самые цифры, которые способствовали повышению оптимизма Черчилля, привели в смятение верховное командование ВМФ Германии.

Второе. У Германии не было специальных десантных кораблей для выгрузки танков и тяжелой артиллерии на необорудованный берег. Немцам требовалось захватить порт, чтобы выгрузить танки и оборудование. Если они зайдут в порт, то обнаружат, что британцы разрушили все портовые сооружения, заминировали вход в гавань, отрезав обратный путь, и на порт обрушится шквал огня британской артиллерии.

Третье. Позже Черчилль писал, что «мощь германских военно-воздушных сил, насколько нам было известно (а мы были хорошо информированы), не считая отдельных сосредоточений частей, превосходила по численности наши военно-воздушные силы в соотношении около 3:1. Хотя для борьбы с храбрым и искусным врагом условия были неравные, я все же был твердо уверен, что в нашем собственном небе, над нашей страной и над нашими водами мы сможем победить немецкую авиацию».

Четвертое. Королевский военно-морской флот был несравненно мощнее германского военно-морского флота. Почти тысяча «боевых кораблей вела постоянное бдительное патрулирование», написал Черчилль, и «уничтожить их могла только вражеская авиация, да и то лишь постепенно». Вторжение в Англию в 1940 году «требовало от немцев установления превосходства на море и в воздухе, а также огромных флотов специального назначения и большого количества десантных судов. Но превосходством на море обладали мы; господство в воздухе завоевали тоже мы; и, наконец, мы считали – и, как теперь выяснилось, вполне обоснованно, – что немцы не строили и не предполагали строить никаких специальных судов. Таковы были в основном мои идеи о вторжении в 1940 году». Тем не менее «следовало тщательно рассмотреть возможность вторжение через Канал, хотя и невероятную в то время»^[311].

30 июня генерал сэр Эндрю Торн, командующий корпусом на юго-востоке Англии, сообщил Черчиллю, что, по его мнению, 80 тысяч немецких солдат будет высажено на побережье Кента, между Танет и Певенси, всего в 60 милях от Лондона. Черчилль, написал Колвилл, настроен «более оптимистично и считает, что флот отреагирует нужным образом». На тот случай, если немцам удастся ускользнуть от Королевского флота и добраться до берега, Черчилль приказал обеспечить максимально возможную защиту побережья в Восточном и Западном Суссексе, Кенте и Суррее. По его приказу были возведены защитные сооружения, доты и проволочные заграждения. Во время одной из инспекционных поездок Черчилль потребовал таблицы приливов и отливов и фаз Луны на ближайшие шесть недель. Он понимал, что все будет зависеть «от быстрого и решительного нападения на высадившиеся на побережье силы, проскользнувшие мимо охраны на море», которые должны «находиться в состоянии высокой мобильности, готовые нанести стремительный удар», и эсминцев Королевского флота, устанавливающих минные заграждения и обстреливающих побережье в ночное время. Колвилл отметил, что генерал Торн, солдаты которого, как ожидалось, примут на себя самый сильный удар, считал, что «левое немецкое крыло можно захватить в Эшдаунском лесу, но он не видел, что может помешать правому крылу наступать через Кентербери на Лондон». Этому могли помешать мобильность и творческий подход к решению тактических задач. Выживание зависело от гибкости, интуиции, находчивости и творческого воображения (кто-то скажет: эксцентричности), качеств, которые отсутствовали у многих английских генералов и, конечно, у предыдущего правительства. Но не у Черчилля^[312].

Согласно сводкам Британского метеорологического бюро, в июне Ла-Манш был спокойным, небо ясным, температура воздуха порядка 15 градусов, и британцы – включая высокопоставленных военных чиновников – были уверены, что скоро появятся захватчики. Все это в их дневниках и письмах. 12 июня Гарольд Николсон написал: «Скорее всего, Франция капитулирует и мы подвергнемся бомбежке и вторжению». «К сожалению, погода по-прежнему прекрасная», – написал в начале июля Айронсайд. Теперь, когда у немцев есть «аэродромы в 25 милях от нашего побережья», заметил Исмей, «вероятность вторжения в Великобританию», похоже, «вопрос нескольких недель». Том Джонс, находившийся в Кливленде, заметил: «Высказываются предположения о вторжении. Куда ни пойдешь, везде доты, дорожные заграждения и полевые укрепления». «Предположения» было ключевым словом на протяжении нескольких недель^[313].

Большинство британцев испытывали страх. Однако позже Черчилль написал: «Конечно, те, кто больше знали, меньше боялись». Эти слова были написаны спустя много лет, но они отражают его настроение в течение 1940 года. Его частные разговоры и записки министрам в течение лета и осени 1940 года служат доказательством его уверенности в благополучном исходе.