Галифакс раздраженно ответил, что, если дуче предложит условия, «которые не потребуют разрушения нашей независимости, мы будем глупцами, если не примем их». Если британской независимости ничего не угрожает, заявил он, то для Великобритании, которая в течение двух или трех месяцев подвергается воздушным налетам, будет правильно «принять предложение, которое спасет страну от неминуемой катастрофы». Сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел, счел ответ премьер-министра «излишне бессвязным, романтичным, сентиментальным, темпераментным. Старый Невилл по-прежнему лучший». К ужасу Галифакса, Черчилль заявил, что, если Франция капитулирует, Великобритания будет сражаться в одиночку. Министр иностранных дел упорно стоял на своем. На следующий день на заседании военного кабинета во второй половине дня он предложил узнать у Муссолини, «не послужит ли он посредником на переговорах между союзниками, Англией и Францией, – и Германией?». Эттли резко ответил, указав на то, что это будет равносильно тому, чтобы попросить дуче «ходатайствовать о предоставлении нам мирных условий». Черчилль, выпятив подбородок, прорычал, что это «разрушит целостность нашей боевой позиции в этой стране… поэтому давайте избежим вставать на скользкий путь»^[193].

Когда совещание закончилось, Галифакс сказал Кадогану, что собирается уйти в отставку. «Я больше не могу работать с Уинстоном», – сказал он. Вечером Галифакс написал в дневнике: «Мне кажется, Уинстон молол ужасную чепуху… Повергает в отчаяние, когда он в пылу страсти должен заставлять свой мозг думать и делать выводы». Однако министр иностранных дел передумал уходить в отставку после того, как Кадоган, первый британский дипломатический представитель в Китае в ранге посла, сказал: «Ерунда: его разглагольствования надоели мне не больше ваших, но не делайте глупостей в условиях стресса»^[194].

Англию охватили патриотические чувства. В 1930-х годах Черчилля называли «поджигателем войны». Теперь его критиков называли «капитулянтами». В Вестминстерском аббатстве прошел молебен; сюда пришли толпы людей, которые всего двадцать месяцев назад приветствовали Мюнхен. Черчилль написал: «Англичане не склонны выставлять свои чувства, но я смог почувствовать скрытые, страстные чувства, а также страх прихожан, не перед смертью, ранами или материальными потерями, а перед поражением и окончательным крушением Великобритании»^[195].

Теперь, когда война приблизилась к их домам и очагам, британский народ начал узнавать об истинном положении дел. До последней недели мая британцы были настроены довольно оптимистично. Пробуждение наступало медленно, поскольку их не баловали лишней информацией. Еще 24 мая Times задавалась вопросом: «Действительно ли мы в состоянии войны?» Отели и театры были переполнены; молодые бездельники развлекались в парках с аттракционами; отмечались праздники; в лондонском Вест-Энде за гроши пели шахтеры, так, словно в Великобритании и ее империи по-прежнему царил мир^[196].

Пресса, при пособничестве и поощрении цензоров, несла огромную ответственность за это спокойствие. «БРИТАНСКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ПОБЕЖДАЕТ», – кричал заголовок Times 13 мая. А 14 мая, на следующий день после того, как танки Гудериана начали переправляться через Мез, аналитик Times сообщил читателям: «В целом можно сказать, что немцы не вошли в соприкосновение с большей частью французских и бельгийских войск». Другие газеты придерживались того же курса. До англичан доходили отрывочные вести с фронта. Важная информация была, но надо было знать, где ее найти: она скрывалась под официальными сообщениями о победах ВВС Великобритании, отчетами о формировании французских войск для мощного контрнаступления, опровержениями немецких официальных сообщений и прогнозами разгрома врага, подобными этому: «НЕМЕЦКИЕ МОТОРИЗОВАННЫЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ, ВТОРГШИЕСЯ ВО ФРАНЦИЮ, НА ГРАНИ УНИЧТОЖЕНИЯ». Но 22 мая британцам вдруг объявили, что нацисты в Абвиле и движутся к портам на Ла-Манше. В течение следующей недели газеты были полны противоречивой информацией о боях во Фландрии. Наконец 30 мая британцам сообщили: «СОЮЗНИКИ ПЫТАЮТСЯ С БОЕМ ПРОБИТЬ СЕБЕ ДОРОГУ К ФРАНЦУЗСКОМУ ПОБЕРЕЖЬЮ В НАПРАВЛЕНИИ ДЮНКЕРКА». Гарольд Николсон написал Вите Сэквилл-Уэст^[197]: «О, моя дорогая, моя дражайшая, мы должны были к этому прийти!»

Жена Стэнли Болдуина через Times обратилась к церкви с просьбой установить на церквах Крест святого Георгия»^[198] в знак того, что Англия сражается за Христианство против зла.

«Я буду каждый день испытывать прилив сил, глядя в окно и видя на башне нашей приходской церкви днем и ночью Красный крест Св. Георгия», – написала она. В том, что леди Болдуин была благочестива, не было ничего удивительного. Но на некоторых кризис в войне сказался самым невероятным образом. Бертран Рассел написал Кингсли Мартину, что отрекся от пацифизма и, если бы был достаточно молод для того, чтобы воевать, добровольно поступил на военную службу. В тот ужасный вторник, когда король Бельгии капитулировал, Джордж Оруэлл написал в дневнике: «Как это отвратительно. Я надеюсь, что британский экспедиционный корпус разгромит войска, а не капитулирует»^[199].

Горт, отказавшись от участия 5-й дивизии в неосуществимой южной авантюре и закрыв ею брешь, оставленную бельгийцами, испытал всю ярость нацистской атаки. 85-тысячный немецкий авангард при поддержке резервистов и отремонтированных танков обрушился на знаменитые полки: 3-й гренадерский, 2-й Северо-Стаффордширский, 2-й шервудских лесников, Королевский иннискиллингский фузилерный, Королевский шотландский фузилерный, 6-й сифортских хайлендеров и легкой пехоты герцога Корнуоллского. Они держались до подхода 42-й и 50-й дивизий. Во время вывода войск между Варнетоном и Ипром шел ожесточенный бой, который привел к тяжелейшим потерям.

Величайшая жертва была принесена гарнизоном Кале: 229-я противотанковая батарея, батальон Королевского стрелкового полка, батальон стрелковой бригады, стрелковый полк Королевы Виктории, батальон Королевского танкового полка и тысячи храбрых французских солдат. Британские эсминцы отошли на небольшое расстояние от Кале, готовясь заняться спасением солдат. Но Черчилль решил, что «за Кале надо драться до последней капли крови и что нельзя разрешить эвакуацию гарнизона морем», иначе, написал Айронсайд, «будет невозможно использовать Дюнкерк для эвакуации британского экспедиционного корпуса и 1-й французской армии», поскольку немецкие дивизии, выйдя на побережье, отрезали им отход к морю. Исмей назвал решение, принятое вечером 26 мая, «жестоким». Премьер-министр принял это решение в присутствии Айронсайда, Исмея и Идена^[200].

Иден телеграфировал приказ премьер-министра бригадному генералу К.Н. Николсону, который заканчивался словами: «Взоры всей империи устремились на защитников Кале, и правительство Его Величества уверено, что Вы и Ваш доблестный полк совершите подвиг, достойный англичан». Незадолго до полуночи он отправил еще одну телеграмму: «Каждый час Вашей борьбы – величайшая помощь британскому экспедиционному корпусу… Восторгаемся Вашей блестящей обороной». За обедом Черчилль был непривычно молчалив. Позже он написал: «Во время войны надо есть и пить, но я не мог избавиться от тошноты, когда мы позже молча ели, сидя за столом»^[201].

Теперь отрезанные на севере 200 тысяч солдат британского экспедиционного корпуса и остатки 1-й французской армии двигались по узкому коридору к морю, сражаясь днем и отступая ночью. 1-й Колдстримский гвардейский полк удерживал фронт в течение тридцати часов до выхода из боя. 2-й Глостерширский и 4-й Королевский Суссекский полки охватили немецкую колонну с фланга. 2-й батальон Королевского Восточно-Кентского пехотного полка (Buffs) сбил наступательный темп противника. 4-й батальон Королевского полка горцев Кэмерона, хотя его численность сократилась до сорока человек, перешел в контрнаступление и отбросил немцев за канал Де-ла-Лавэ. Батальон валлийских стрелков отчаянно сражался за переправу через реку Лис. Растянувшиеся на 9 миль, от Ипра до Комина, 6-й шотландский пехотный батальон «Блэк Уотч» (Black Watch), 13-й/18-й Королевский гусарский (личный ее величества королевы Марии) полк, 2-й батальон Гренадерского гвардейского полка, 2-й Северо-Стаффордширский полк и 2-й полк шервудских лесников контратаковали, разжав немецкие тиски. 2-й батальон «Баффс», хотя и сильно поредевший, заблокировал прорыв вблизи Годеварсвельда.

Они, как все солдаты, сражались лучше, когда научились ненавидеть, и враг, с которым они столкнулись, дал им веские причины для ярости. После того как дивизия СС «Мертвая голова» (Totenkopf) захватила сто солдат Королевского Норфолкского полка, многие из которых были ранены, эсэсовцы выстроили их вдоль стены сарая и расстреляли из пулеметов, после чего тех, кто еще подавал признаки жизни, закололи штыками. Двоим томми удалось выжить – их не заметили под телами погибших товарищей; они доползли до своих и рассказали о случившемся. Алан Брук был глубоко потрясен. Во время Первой мировой войны он воевал с немцами, но эти были нацистами.

26 мая Брук сам едва не попал в плен. Он объезжал на машине командные пункты; его водитель, непрерывно сигналя, с трудом пробивал путь среди заполнявших дорогу беженцев; по обе стороны дороги стояли обитатели психиатрической больницы, которые, с застывшими на лицах глупыми улыбками, махали солдатам и беженцам. Приказы Бруку приходилось передавать по цепочке – связь была прервана, – и, поскольку ситуация изменилась, Монтгомери получил приказ совершить опасный ночной фланговый марш. Сразу после того, как машина Брука переехала по мосту через канал, мост взорвался. Затем вблизи Ипра при подходе тридцати шести бомбардировщиков люфтваффе он спешно выбрался из машины и лег на землю под стеной дома. И наконец, когда он решил пару часов вздремнуть в каменной хижине, его взрывом сбросило с кровати^[202].

Существует тысяча причинам, почему вывод войск на побережье не должен был закончиться успешно. Армия, безусловно, заплатила страшную цену – 68 710 жертв, приблизительно треть численного состава, – но большинство из тех, кто будет опять сражаться, были ранены. Большую часть успеха можно объяснить военными традициями Империи, которая дала Великобритании высокопрофессиональных офицеров и чрезвычайно дисциплинированных солдат, внуков киплинговского «красного мундира» Малвейни. Сами названия этих полков и батальонов навевают воспоминания о былых победах, пехотинцах и кавалеристах, преданных королю и Отечеству; наследие имперских армий, маленький остров, данный британским солдатам для рождения, и весь мир – для смерти, полки, в одном из которых, 4-м гусарском, служил лейтенантом молодой симпатичный Уинстон Черчилль^[203].

За неделю до капитуляции Бельгии и почти после двух недель сокрушительных поражений на Европейском континенте Черчилль попросил Чемберлена изучить «проблемы, которые возникнут при необходимости отвода войск из Франции». В понедельник, 20 мая, штабные офицеры наметили приблизительный план отвода войск. Исходя из предположения, что Кале, Булонь и Дюнкерк будут доступны для проведения эвакуации, планировщики низкого ранга счита ли, что в день удастся эвакуировать 2 тысячи человек. Краткое упоминание об «опасности эвакуировать большие силы» сочли недостойным внимания; вероятность такой ситуации казалась весьма отдаленной. Но все изменилось менее чем за сутки. Во вторник утром первым вопросом повестки дня была «экстренная эвакуация огромных сил через Ла-Манш», и Черчилль высказал мнение, что «в качестве меры предосторожности морскому министерству следует собрать большое количество мелких судов, которые должны быть готовы к выходу в порты и бухты на французском побережье». Офицеры морской транспортной службы Англии от Гарвича до Уэймута получили приказ взять на учет все подходящие суда водоизмещением до тысячи тонн. Во всех английских гаванях была проведена полная проверка всех судов. Этот план эвакуации английских экспедиционных сил с континента в Англию получил кодовое название – операция «Динамо». Руководство операцией адмиралтейство возложило на адмирала Бертрама Рамсея. Немедленно были собраны тридцать шесть пассажирских судов, в основном паромы, ходившие через Ла-Манш. Штаб адмирала, в белых дуврских скалах, выходил на неспокойные воды Ла-Манша.

26 мая Лондон пребывал в отчаянии. В семь вечера адмиралтейство, по распоряжению Черчилля, отправило телеграмму: «Начать операцию «Динамо». 28 мая, когда эвакуация из Дюнкерка уже шла полным ходом почти двадцать четыре часа, Черчилль предупредил палату общин о том, что следует «готовиться к плохим, печальным известиям». Про себя он боялся, что «весь костяк, ядро, мозг британской армии» может «погибнуть на поле боя или попасть в позорный плен». Начальники имперского Генерального штаба информировали его о том, что, по их мнению, не удастся избежать полномасштабного наступления на Англию. Однако каждый из трех начальников штабов – армии, флота и Королевских военно-воздушных сил – анализировал имевшиеся в распоряжении данные по-своему^[204].

Дневник начальника имперского Генерального штаба отражал мрачное настроение Великобритании. 23 мая Айронсайд написал: «Не думаю, что мы можем особо рассчитывать на вывод британского экспедиционного корпуса». Два дня спустя он предположил, что «если не случится чудо, то в течение ближайших нескольких дней мы потеряем всех наших опытных солдат». Спустя еще два дня он записал в дневник: «С утра плохие новости… Я встретил Иствуда в нескольких шагах от военного министерства. Он приехал прошлой ночью и сказал, что положение очень тяжелое. Он считает, что не удастся спасти британский экспедиционный корпус». В тот же вечер Исмей написал: «Премьер-министр спросил меня, что я почувствую, если мне скажут, что удастся спасти в общей сложности 50 тысяч человек. Я не колеблясь ответил, что буду очень рад, и Черчилль не упрекнул меня в пессимизме». 30 мая, когда самолеты люфтваффе роились над побережьем у Дюнкерка, королю сказали, что будут счастливы спасти 17 тысяч человек. Айронсайд написал: «Минимальный шанс, что из этого что-то получится. Они потопили три судна в гавани Дюнкерка, так что едва ли удастся спасти хотя бы одно подразделение»^[205].

Восемь месяцев назад поляки утратили всякую надежду; французы утрачивали свои, но, за редким исключением, моральный дух англичан повышался. Они не собирались сдаваться, чему способствовал этот большой ров между ними и континентом. Днем 28 мая Черчилль собрал кабинет – примерно двадцать министров – в своей комнате в парламенте, чтобы рассказать им все, что ему было известно о боевых действиях и что брошено на чашу весов. Затем он сказал: «Я много думал в последние дни о том, входит ли в мои обязанности рассмотрение вопроса о вступление в переговоры с Этим Человеком^[206]. И я убежден, что каждый из вас встанет со своего места и разорвет меня на части, если я предложу сдачу или переговоры. Если долгой истории нашего Острова суждено наконец окончиться, пусть она окончится тогда, когда последний из нас упадет на землю, захлебнувшись в своей крови».

К его удивлению, несколько человек вскочили со своих мест, подбежали к нему и стали хлопать его по спине. Позже он написал: «Я был уверен, что каждый министр готов скорее быть убитым и потерять всю свою семью и имущество, чем сдаться. В этом отношении они представляли палату общин и почти весь народ. В предстоявшие дни и месяцы на мою долю выпало выражать в соответствующих случаях их настроения. Я был в состоянии это делать потому, что таковы же были и мои настроения. Весь наш остров был охвачен грандиозным порывом».

Хью Далтон, длительное время оппонент Черчилля в палате общин, написал: «Уинстон был великолепен. Только он тот единственный человек, который может спасти нас в этот час»^[207].

В 1940 году Дюнкерк был древним портовым городом; многие здания, обращенные к берегу, датировались XVI веком. До войны десятимильный пляж Дюнкерка привлекал тысячи отдыхающих французов и англичан, но, когда изможденные, измученные, небритые солдаты лорда Горта отступили сюда в последние дни мая, самолеты люфтваффе превратили город и песчаные пляжи в руины. Дома опустели. Слышались только треск и шипение пожаров. Взорванные буи. Затонувшие суда заблокировали вход в гавань, которая, по всем морским канонам, больше не могла использоваться по назначению. Широкие пляжи находились под непрерывным огнем артиллерии Круппа, располагавшейся в Кале. Кроме того, томми не были защищены от атак пикирующих с пронзительным звуком «Штук» и «Мессершмиттов» Bf-109, которые использовали в качестве светового маяка вздымающийся столб дыма от горящих нефтяных цистерн у западного пирса, наполнявший воздух зловонием. Вот из этого котла Королевский флот, все имеющиеся в наличие торговые суда и британские яхтсмены на частных лодках надеялись спасти четверть миллиона измученных, обессиленных людей.

Но и это еще не все. Помимо затонувших судов и сильно пострадавших доков морякам пришлось столкнуться в гавани с другими проблемами. Из-за отлива суда не могли подойти к берегу ближе чем на полмили. В дневные часы ни одно судно не могло пройти к Дюнкерку напрямую по Дуврскому каналу; приходилось плыть много миль по глубокому каналу шириной 800 ярдов, идущему параллельно берегу. Пирсы и причалы гавани Дюнкерка серьезно пострадали во время бомбардировок, и пригодным для операции оставался лишь длинный восточный мол, к которому могли причаливать крупные корабли. Большинство молов каменные, но этот был деревянным, к тому же узким – по нему могли пройти трое в ряд. Причаливать к нему было трудно, а из-за прилива и отлива еще и опасно. Кроме того, при строительстве восточного мола явно не учитывалась возможность швартовки судов. Никто не знал, сможет ли он выдержать такое напряжение^[208].