Мой шестилетний «шевроле» дожидался меня в гараже «Ипподром» на Сорок четвертой улице неподалеку от Шестой авеню. Гараж! А ведь когда-то на его месте был театр. Легендарный театр «Ипподром», видавший Анну Павлову, гремевший собственным оркестром под управлением Джона-Филиппа Сузы! А что теперь? Бензиновая вонь да музычка из радиоприемника, прерываемая испанским тарахтением диктора-пуэрториканца.
Но сантименты побоку. В два я уже катил на север по Вестсайдскому шоссе. Пятничный исход горожан на природу еще не начался, и дорога была свободна. Чтобы было не так скучно, я остановился в Йонкерсе и купил пол-литровую бутылку бурбона. К тому моменту, как я миновал Пикскил, она наполовину опустела, и я убрал ее в бардачок: надо же оставить и на обратный путь.
Вокруг все было засыпано снегом, выдался хороший тихий денек, и мне совершенно не хотелось портить его еженедельным радиообзором гнусавых эстрадных подвываний. После городской желтоватой кашицы мир казался красивым и чистым, как картинка из детской книжки.
В три с небольшим я добрался до Покипси и выехал на дорогу, ведущую в Плезант-Вэлли. Несмотря на то, что в сих краях находится славный женский университет «Вассар», на пути своем я не встретил ни одной ученой девицы. Зато в пяти километрах от города я увидел кирпичную стену с затейливой аркой чугунных ворот, ограждающую дом и участок земли. На кирпиче красовались бронзовые буквы: «Аркадия». Неврологическая клиника имени Прозерпины Харвест». Я свернул на извилистую дорожку, посыпанную гравием, и, проехав еще с полкилометра в тоннеле из разросшейся туи, остановился перед шестиэтажным зданием красного кирпича в стиле короля Георга, больше походившим на университетское общежитие, чем на сумасшедший дом.
За приятным фасадом, однако, скрывалась типичная больница: стены казенного бледно-зеленого цвета и отдраенный донельзя серый линолеум. В случае необходимости местные хирурги могли бы оперировать прямо на полу. Напротив ниши, в которой помещался покрытый стеклом стол дежурной, висел большой портрет маслом. С холста на меня мрачно взирала весьма мужеподобная дама, облаченная в траур. Не удостоив вниманием небольшую табличку, привинченную к золоченой раме, я решил, что это и есть Прозерпина Харвест. Передо мной простирался длинный сияющий коридор, по которому белоснежный санитар катил пустую коляску. Потом он свернул и пропал из виду.
От лечебных заведений меня тошнит: слишком долго я провалялся по госпиталям после ранения. Меня угнетает деловитая стерильность, яркий свет, резиновые подошвы безликих накрахмаленных санитарок, шелестящие вдоль коридора, пропахшего хлоркой. Здесь никогда ничего не меняется – до такой степени, что даже вынос судна возведен в ранг ритуала. Собственные больничные воспоминания накатили на меня душным ужасом. Клиники, как тюрьмы, все похожи одна на другую.
Дежурная оказалась невзрачной девушкой в белом форменном платье с черной бирочкой, на которой красовалось имя во французском духе: «мисс З. Руно». В задней стене ее закутка был вход в комнату, заставленную картотечными шкафами.
– Здравствуйте. Слушаю вас.
Голос мисс Руно был нежнее пуха из ангельского крыла. В толстых стеклах ее лишенных оправы очков отражался свет флюоресцентных ламп.
– Здравствуйте. Надеюсь, вы сможете мне помочь. Меня зовут Эндрю Конрой, я из Национального института здравоохранения.
Поставив на стол дипломат из телячьей кожи, я показал ей одну из моих фальшивок. Для этих целей я даже ношу с собой второй бумажник. Распрощавшись с Цифером, я зарядил в прозрачное окошечко соответствующую карточку – и вот я уже ученый.
Дежурная недоверчиво посмотрела на меня. Ее бледные глаза плавали за толстыми стеклами, словно пара тропических рыб. Мой мятый костюм и галстук с пятнами от супа не внушали доверия, но, по счастью, солидный дипломат достаточно веско говорил в мою пользу.
– Кто именно вас интересует? – мисс Руно попробовала слегка улыбнуться.
– Да вы мне, наверное, сами подскажете. – Я убрал бумажник и оперся о стол. – Нас интересуют пациенты с невосстановимыми нарушениями мозговой деятельности, вызванными травмой. Я собираю информацию по частным клиникам. У вас ведь есть такой пациент?
– Имя-фамилия известны?
– Джонатан Либлинг. Вы не волнуйтесь, мы ничего разглашать не собираемся, в отчете даже имен никаких не будет.
– Одну минуту. – Невзрачное существо с ангельским голоском удалилось в картотечную и выдвинуло нижний ящик одного из шкафов. Вскоре мисс Руно вернулась с коричневой папкой, положила ее на стол и пододвинула ко мне.
– Да, был такой, только его давно уже перевели. Видите: «Переведен в клинику для ветеранов в Олбани». Тут только общие данные, все его бумаги там.
Действительно, перевод был оформлен по всем правилам, и дата была проставлена: 5 декабря 1945 года.
Я выписал кое-что в блокнот.
– А кто был его лечащий врач?
Она потянулась за папкой, перевернула ее и прочла надпись:
– Доктор Фаулер. – Она постучала пальчиком по буквам.
– Он у вас еще работает?
– Конечно. Он сегодня как раз дежурит. Позвать его?
– Если вам не трудно.
Еще одна натужная улыбка:
– Сейчас проверю, может быть, он занят…
Мисс Руно прошла к селектору и склонилась над небольшим микрофоном. Ее тихий голос, усиленный динамиками, эхом улетел в даль коридора.
– Доктор Фаулер, подойдите, пожалуйста, к дежурной. Доктор Фаулер…
– А в прошлые выходные вы не работали?
– Нет, взяла отгул на несколько дней: у сестры свадьба была.
– Ну и как, букет поймали?[3]
– Куда там.
На матерчатых подошвах по-кошачьи неслышно и неожиданно подошел доктор Фаулер. Это был старик лет семидесяти, под два метра ростом, сутулый, почти горбатый. Голый череп его был еще кое-где прикрыт серо-седыми волосами. Коричневый костюм в елочку был ему здорово велик и висел на нем мятым мешком.
Мисс Руно познакомила нас, и я повторил свою легенду, правда, на этот раз с небольшим дополнением:
– …Так что если у вас что-нибудь есть по Джонатану Либлингу, я бы вам был очень благодарен…
Доктор повертел в руках папку. Пальцы его дрожали: это могло быть и старческое, но мне почему-то так не показалось.
– Да, помню. Дело давнее. До войны он был артистом. Тяжелый случай. Внешне – никаких признаков неврологических нарушений, но при этом он абсолютно не поддавался лечению. Держать его здесь смысла не было – деньги идут, а улучшений нет. Мы его перевели в Олбани: он же ветеран, государственная койка ему обеспечена до конца жизни.
– Значит, его теперь в Олбани искать?
– Вероятно, да. Конечно, если он еще жив.
– Ну все, доктор, спасибо, больше вас отрывать не буду.
– Пустяки. В общем-то, я ведь вам ничем не помог…
– Что вы! Еще как помогли.
И это была истинная правда. Раз взглянув в его зрачки, я понял все.
Я вернулся в Покипси и притормозил возле первой же забегаловки. Первым делом я позвонил в Олбани. После недолгой возни с бумагами на том конце ответили, что никакого Либлинга у них нет и не было. Ну, разумеется. Я поблагодарил собеседника за помощь, оставил трубку болтаться на шнуре и принялся искать в справочнике фамилию Фаулер. Ага, вот: адрес и телефон. Переписав все к себе в блокнот, я набрал номер славного эскулапа, но его не оказалось дома. На двенадцатом гудке я повесил трубку.
Опрокинув стаканчик, я спросил бармена, как проехать на улицу Киттридж, дом 419. Тот взял салфетку и начертил мне некое подобие карты, с напускной небрежностью заметив, что район это дорогой. Произведение бармена привело меня куда нужно. Мне даже довелось лицезреть пару вассаровских студенток в качестве бесплатного довеска.
Киттридж оказалась приятной обсаженной деревьями улочкой в нескольких кварталах от университетского городка. Деревянный дом доктора Фаулера был выстроен в викторианском готическом стиле[4]. Один из его углов венчала круглая башенка, а карнизы, обильно украшенные кружевной резьбой, были как воротничок на бабушкином платье. Вокруг всего дома шла широкая веранда с дорическими колоннами, а высокая живая изгородь из сиреневых кустов скрывала двор от взглядов соседей по обе стороны.
Я медленно прокатил мимо, дабы оценить обстановку, и припарковался за углом напротив церкви, облицованной тесаным камнем. Если верить табличке, то в будущее воскресенье все желающие приглашались на проповедь под названием «Спасение – внутри нас». Прихватив дипломат, я направился к дому номер 419 – ни дать ни взять страховой агент в поисках новой жертвы.
Заглянув в овальное, с граненым узором, окошечко на двери, я увидел кусок неосвещенного коридора, стены, обитые деревянными панелями, и покрытую ковром лестницу, ведущую на второй этаж. Я дважды позвонил и подождал какое-то время, но никто не шел. Тогда я в третий раз нажал кнопку звонка и подергал дверь. Заперто. Замку было лет сорок, и мне нечем было его вскрыть.
Я обошел всю веранду, пробуя каждое окно, но и тут мне не повезло. Зато на задней стороне дома обнаружилась дверь в погреб. Правда, на ней красовался висячий замок, но отодрать ломиком петлю от рассохшегося некрашеного дерева было минутным делом.
В подвале было темно, лестницу покрывала паутина. Хорошо, что я захватил с собой фонарик: без него я рисковал свернуть себе шею. Посреди подвала языческим идолом расселась угольная печь. Отыскав лестницу, ведущую в дом, я начал восхождение.
Дверь оказалась не заперта, и я вошел в кухню. Лет тридцать назад такая обстановка считалась бы чудом техники: газовая плита на высоких гнутых ножках, а к ней еще и холодильник, увенчанный шляпной коробкой мотора. Вокруг чистота: тарелки перемыты и аккуратно расставлены на сушилке, линолеум натерт воском. Если доктор Фаулер был холостяк, то холостяк опрятный. Оставив дипломат на покрытом клеенкой столе, я принялся осматривать дом.
Столовая и гостиная имели нежилой вид. Пыльная мебель в мрачной задумчивости замерла в геометрически выверенных положениях.
На втором этаже было три спальни. В двух из них шкафы оказались пусты. Доктор жил в третьей, самой маленькой, с односпальной железной кроватью и простым комодом, в котором я не обнаружил ничего подозрительного: рубашки, носовые платки, белье – самый обычный набор. В шкафу рядом с высокой стойкой для обуви висело несколько затхло пахнущих шерстяных костюмов. Я машинально ощупал карманы, но там было пусто. Зато на тумбочке рядом с небольшой Библией в кожаном переплете лежал револьвер «Уэбли марк 5» сорок пятого калибра. Такие выдавали английским офицерам в Первую мировую. Происхождение Библии я определить не смог. Револьвер был не заряжен.
Из спальни я прошел в ванную, и там мне наконец-то повезло. На умывальнике дымился стерилизатор. Внутри оказалось штук шесть иголок и три шприца. В зеркальном шкафчике опять ничего, если не считать аспирина, сиропа от кашля, зубной пасты, глазных капель и прочего. Я проверил аптечные пузырьки, но содержимое их было вполне дозволенным: никаких наркотиков.
Зная, что они все равно должны быть где-то в доме, я спустился вниз и заглянул в старомодный холодильник. Ага, вот он где! Морфий на одной полке с молоком и яйцами. Двадцать пузырьков по пятьдесят кубиков, а то и больше. Таких запасов хватило бы на целый отряд наркоманов.
Понемногу темнело. Очертания голых деревьев во дворе почернели на фоне кобальтового неба, а потом слились с сумерками. Я курил одну сигарету за другой, в девственно-чистой пепельнице росла горка окурков. Потом, когда стрелка часов подошла к семерке, по дорожке, заворачивающей к дому, пробежали светлые пятна автомобильных фар. Когда они погасли, я прислушался, надеясь различить шаги доктора, но вокруг стояла полнейшая тишина. Потом в замке повернулся ключ.
Фаулер включил верхний свет, и яркий прямоугольник, прорезав гостиную, выхватил из небытия мои вытянутые ноги. Я выдохнул сигаретный дым и замер, сознавая, что это бесполезно, так как Фаулер все равно учует запах табака. Но доктор ничего не учуял. Он повесил пальто на столбик перил и, шаркая, прошел в кухню. Увидев, что в кухне зажегся свет, я двинулся туда.
Фаулер, похоже, не заметил даже мой дипломат. Когда я вошел, он что-то искал в холодильнике. Я наблюдал за ним, привалившись к арке, ведущей из кухни в столовую.
– Ну что, укольчик и в постельку?
Фаулер резко обернулся, обеими руками прижимая к груди пакет с молоком.
– Как вы сюда попали?
– Под дверь пролез. Садитесь, пейте молоко, разговор будет долгий.
– Кто вы такой? Вы не из Института здравоохранения?
– Нет. Я частный детектив из Нью-Йорка. Моя фамилия Ангел.
Я пододвинул ему стул, и он устало опустился на сиденье, вцепившись в свое молоко так, будто, кроме этого пакета, у него ничего в жизни не осталось.
– А вам известно, что, вломившись сюда, вы нарушили закон?! – Доктор вдруг перешел в наступление. – Вы понимаете, что если я сейчас позвоню в полицию, то вы останетесь без лицензии?
Я развернул стул, уселся на него верхом и сложил руки на гнутой спинке.
– Не позвоните. У вас тут морфия в холодильнике – на хороший притон.
– Я врач, я имею право хранить…
– Бросьте. Видел я в ванной, как вы храните. Что, давно подсели на иглу?
– Я… я не наркоман. Я не позволю! У меня ревматический артрит. Сильнейшие боли. Да, иногда я принимаю слабые наркотические анальгетики. А теперь уходите, а то я и правда позвоню в полицию.
– Звоните. Я вам даже номер наберу. Заодно и на наркотики проверитесь.
Фаулер сразу обмяк и осел в складки своего мешковатого костюма. Бедняга усыхал прямо на глазах.
– Что вам надо? – Он оттолкнул пакет с молоком и схватился за голову.
– То же, что и в клинике. Что вы знаете о Либлинге?
– Я вам все уже сказал.
– Слушайте, доктор, я ведь не маленький. В Олбани я сам лично звонил, никакого Либлинга к ним не переводили. Как-то вы неумно врете. – Я вытряс из пачки сигарету, сунул в рот, но закуривать не стал. – И еще ошибка: взяли и шариковой ручкой отметили перевод. Какие шариковые ручки в сорок пятом году?
Фаулер со стоном уронил голову на руки.
– Я знал. Когда к нему недавно пришли, я понял: это конец. К нему же пятнадцать лет никто не приходил.
– Да, популярностью он явно не пользовался.
Я крутанул колесико зажигалки и слегка разжал губы. Сигарета качнулась вниз, прямо в огонек.
– И где он в таком случае?
– Не знаю. – Доктор подтянулся и сел прямо – надо было видеть, чего ему это стоило. – Я его с войны не видел.
– Но ведь куда-то же он делся?
– Не знаю. Ничего не знаю. Это было давно… Вечером за ним приехали друзья, он сел в машину, и больше я его не видел.
– Как это «сел»? Он же в коме был.
Доктор потер глаза и устало мигнул.
– Первое время да. Но он быстро восстановился: через месяц уже ходил. Мы с ним в пинг-понг играли по вечерам.
– То есть, когда его забрали, он уже был нормальный?
– Что значит нормальный? Вот тоже гнусное словечко! Совершенно бессмысленное! – Пальцы Фаулера, нервно барабанившие по выцветшей клеенке, судорожно сжались в кулаки. На левой блеснул золотой перстень-печатка с пятиконечной звездочкой. – Но я понимаю, что вас интересует. Нет, он был не такой, как мы с вами. Все функции у него восстановились: зрение, слух, координация и прочее, но у него была полнейшая амнезия.
– То есть он ничего не помнил?
– Ничего. Ни кто он такой, ни откуда. Даже на свое имя не реагировал: утверждал, что он кто-то другой и что со временем вспомнит, кто именно. Я вам сказал, что его забрали друзья?
– Да.
– Так вот, это они так представились. Он их не узнал.
– Эти его друзья – кто они? Имена помните?
Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.
– Господи, вы знаете, сколько лет прошло? Я все время старался забыть…
– Э, нет, доктор, амнезия не пройдет.
– Хорошо. Их было двое. Мужчина и женщина, – он говорил медленно, тоскливо, словно распутывая клубок. – Про женщину ничего не знаю: она сидела в машине. Было темно, я ее не разглядел. В любом случае, раньше я ее никогда не видел. А мужчина несколько раз приезжал. Это он со мной договаривался.
– Как его звали?
– Он назвался Эдвардом Келли. Правда это или нет, не знаю.
Я записал имя к себе в блокнотик.
– Так. А договаривались о чем? Что у вас с ним за дела были?
– Деньги. – брезгливо бросил Фаулер. – Говорят же, что каждого можно купить. Вот меня и купили. Этот Келли как-то пришел и предложил денег…
– Сколько?
– Двадцать пять тысяч долларов. Сегодня это не слишком много, но в войну я и мечтать о таком не мог.
– Ну почему же немного? Сумма внушительная, о такой и сейчас помечтать не грех. И что вы должны были сделать?
– То самое: отпустить Либлинга, ничего не регистрировать, уничтожить все доказательства его выздоровления. Главное – продолжать вести бумаги так, как будто он до сих пор в клинике.
– Что вы и делали.
– Да. Это было не так уж сложно. Им никто не интересовался, только этот Келли и еще его агент… или импресарио – не помню.
– А как его звали?
– Вагнер, кажется… Имя забыл.
– В этих ваших делах с Келли он каким-то боком участвовал?
– Насколько я знаю, нет. По крайней мере, вместе я их никогда не видел. И потом, когда Либлинга уже забрали, Вагнер еще где-то с год продолжал звонить. Он никогда не приезжал, только звонил раза три-четыре, спрашивал, нет ли улучшений. Потом перестал.
– А как же в клинике? Начальство им разве не интересовалось?
– А зачем им? Карту его я вел, деньги из фонда шли. Пока деньги идут, никто ни о чем не спрашивает.
Для сестер я что-то придумал, но им было не до того: и так много больных. А посетители к нему не ходили. В конце концов, свелось к тому, что мне присылали бланк, а я его заполнял, писал, что да, Либлинг еще жив. Раз в полгода мне его присылали – как по часам.
– Кто? «Пиппин, Штрейфлинг и Шафран»?
– Да.
Фаулер оторвал взгляд от клеенки и тоскливо посмотрел на меня.
– Эти деньги – я не для себя взял. Я хочу, чтобы вы знали… Элис, жена, у нее нашли опухоль, нужна была операция, а денег не было. И я согласился. Заплатил за операцию, свозил ее на Багамы… А она умерла. Года не прожила. От беды не откупишься. Никакими деньгами.
– Так. Теперь расскажите про Либлинга.
– Что рассказать?
– Все. Всякие мелочи, привычки, вкусы, что любил, что не любил, как яйца ел: в мешочек или вкрутую. Кстати, глаза у него какого цвета были?
– Я не помню.
– Давайте, что помните. Начнем с внешности…
– Да ведь я не знаю, как он выглядел.
– Шутки шутите? – Я подался вперед и пустил ему дым прямо в водянистые глаза.
Доктор закашлялся.
– Я не шучу. Его к нам перевели из реконструктивной хирургии. У него была какая-то серьезная операция.
– Пластическая?
– Да. Все это время у него была забинтована голова. Перевязки делал не я, соответственно лица не видел.
– Хорошее дело пластическая операция, – заметил я, потрогав собственный нос. – Залепляют пластилином дырки в физиономии.
Доктор профессиональным взглядом окинул мою картофелину:
– Это у вас воск?
– Так точно. На память о войне. Пару лет ничего смотрелось, а потом заснул я как-то в августе на пляже: у моего шефа был летний дом в Нью-Джерси – в Барнегате, на побережье… Так вот, заснул, просыпаюсь, а в носу у меня все растаяло.
– Сейчас уже воск не используют.
– Знаю. – Я встал и налег на стол. – Так. Теперь переходим к Эдварду Келли. Прошу.
– Я же уже говорил: это было давно… Да и люди меняются.
– Когда именно Либлинга забрали?
– В сорок третьем или сорок четвертом, точно не помню. В войну.
– Что, опять амнезия?
– Послушайте, ведь пятнадцать лет прошло, больше даже! Каких вы от меня чудес ожидаете?
– Правды я ожидаю. – Я начинал понемногу терять терпение.
О проекте
О подписке