Через сколько-то там ярдов – или миль? – Райделл вконец потерял ощущение пространства и времени – троица исчезла, словно сквозь землю провалилась. Как же это так? Райделл протер мокрые от дождя глаза и с трудом сообразил, что девушка и ее провожатые попросту спустились по лестнице на нижний уровень; прежде он не замечал, что здесь есть такие люки. Над люком висело призрачное голубоватое сияние. Подойдя поближе, Райделл услышал обрывки музыки и увидел источник света – надпись: «КОГНИТИВНЫЕ ДИССИДЕНТЫ», выполненную паутинно-тонкими неоновыми трубками.

Мокрый от дождя трансформатор вывески негромко шипел.

Райделл постоял у люка несколько секунд и начал спускаться.

Фанерные ступеньки были оклеены какой-то шероховатой, вроде наждачной бумаги, хренью, это чтобы не поскользнуться, и все равно он чуть не поскользнулся. Уже к середине спуска его ноздри различили хорошо знакомую смесь запахов: пиво, табак и более экзотические разновидности курева. Все понятно.

В баре было жарко, как в парилке. Народу – не протолкнуться. Кто-то швырнул Райделлу тугой, насквозь мокрый ком, оказавшийся при ближайшем рассмотрении полотенцем. Райделл вытер полотенцем лицо и руки, снова его скомкал и швырнул назад. Из дальнего угла донесся громкий женский смех. Райделл протолкался к стойке, нашел свободное место, выудил из мокрого кармана пару пятидолларовых монет, звонко уронил их на мраморный, с желтоватыми разводами пластик.

– Пиво.

Чья-то рука поставила перед ним бутылку, сгребла монеты, снова исчезла. Пиво оказалось японское американского изготовления, в Тампе такое не пьют. Райделл плотно зажмурился, одним глотком ополовинил бутылку, поставил ее на стойку и только тогда открыл глаза.

– Подкат, – произнес рядом чей-то голос.

– Чего? – обернулся Райделл.

У этого хмыря были маленькие розоватые очки, маленький розоватый ротик и реденькие набриолиненные мышиного цвета волосенки, зачесанные со лба назад. Подбородка у него не было вовсе. Ну, не вовсе, а почти не было.

– Я сказал «подкат», – сказал хмырь.

– Вот так мне и послышалось, – кивнул Райделл.

– Ну и? Тебе нужен сервис?

– Слушай, – вздохнул Райделл, – давай договоримся. На данный момент мне нужно это вот пиво – и ничего кроме. Ясно?

– Телефон, – терпеливо объяснил хмырь. – Телефон или факс. Подкат с месячной гарантией. Тридцать дней, а иначе – следующие тридцать бесплатно. Местные звонки без ограничения. Нужны международные – можно поговорить о международных. Но сперва – базовый подкат. Три сотни.

Тусклый, неразборчивый голос, не голос, а жужжание сонной мухи. Вот с такими же примерно интонациями разговаривают детские игрушки, снабженные грошовыми, бог весть в каком подвале сляпанными голосовыми чипами.

– Подожди-ка секунду, – сказал Райделл.

Прикрытые розовыми очками глаза несколько раз моргнули.

– Ты это про карманный телефон, да? Насчет подключить его каким-то там хитрым образом и говорить на халяву, так, что ли?

Хмырь молчал, смотрел на Райделла во все глаза, как на чудо какое, и молчал.

– Большое спасибо, только у меня нет при себе телефона. – Райделлу не терпелось закончить поскорее этот никчемный разговор. – А то бы я с радостью принял твое соблазнительное предложение.

Хмырь продолжал пялиться.

– Где-то я тебя вроде бы видел… – Он неуверенно смолк.

– Ни в коем разе, – твердо отрезал Райделл. – Я из Ноксвилла. И тут, у вас, впервые – забежал спрятаться от дождя.

Длинное, во всю стенку, зеркало, висевшее за стойкой, густо запотело, первоначальная надежда осмотреть с его помощью зал не оправдалась. Ничего не поделаешь, придется так, в простоте. Райделл повернулся и увидел японку – ту самую, что и тогда, в горах, здорово тогда Саблетт испугался. Японка стояла на небольшом, низеньком подиуме. Голая. Длинные, почти до талии, волосы – и все, никакой больше одежды.

– Слышь? – не отставал хмырь. – Нет, ты послушай…

Райделл встряхнулся, как мокрая, из реки вылезшая собака, но привидение никуда не исчезло.

– Так ты слышь, можно и в кредит. – Снова тот же монотонный, утомительный бубнеж. – Проблемы есть? Может, ты хочешь узнать, что они имеют на тебя? Или на любого другого, если у тебя есть номер…

– Подожди, – сказал Райделл. – Вот эта вот женщина, видишь? – Розовые очки развернулись. – Кто это?

– Голограмма это, – сообщил хмырь нормальным человеческим голосом и удалился.

– Ну ты даешь, – уважительно протянул бармен. – Отшил Билли Говнилу в рекордно короткое время, прямо хоть в Книгу Гиннесса. Честно заработал себе пиво. – Бармен, черный парень с медными бусинами в волосах, весело ухмылялся. – Билли Говнила – это потому, что он и сам говно, и все его предложения – тоже. Подключит к твоему телефону какую-нибудь коробочку без ничего внутри, без батарейки даже, понажимает для вида кнопки, навесит лапши, возьмет деньги – и поминай как звали. Говнила – он и есть Говнила.

Длинные черные пальцы ловко откупорили бутылку, поставили ее рядом с той, недопитой.

Райделл еще раз оглянулся. Японка так и не сдвинулась с места.

– Зашел вот от дождя спрятаться, – пробормотал он, пытаясь поддерживать нечто вроде светской беседы.

– Да уж, погодка, – кивнул бармен.

– Слушай, – решился наконец Райделл, – а вот эта, вон там, на сцене, женщина…

– Это – танцовщица, Джози ею танцует, – еще шире ухмыльнулся бармен. – Подожди чуток, вот будет подходящая песня – она сразу ее запустит.

– Джози?

Бармен молча ткнул пальцем вглубь зала; Райделл чуть не присвистнул от удивления.

Странно, мелькнуло в его голове, и как это обыкновенное инвалидное кресло выдерживает вес такой туши? Толстая баба была одета аккуратно, даже с некоторой претензией на элегантность: ослепительно-белый свитер и синий, с иголочки комбинезон без рукавов, сшитый на манер детских ползунков; седые жесткие волосы сильно смахивали на стальную проволоку. На жирных коленях Джози лежал какой-то продолговатый предмет из серого пластика, ее руки были спрятаны в этом предмете, как в муфте. Глаза прикрыты, на сером, словно из теста вылепленном лице – ноль эмоций. Даже и не поймешь, спит она или нет.

– Голограмма, да?

Японка все еще не шевелилась. Райделл отчетливо помнил ту ночь, женщину на шоссе. Серебряная корона с рожками. Волосы на лобке, подбритые в форме восклицательного знака. Ничего этого сейчас нет, но нет и сомнений. Это она. Она.

– Любит Джози проецировать, хлебом ее не корми.

Бармен словно извинялся за капризного, непослушного ребенка.

– Из этой штуки, у нее на коленях?

– Вроде того, – кивнул бармен. – Это интерфейс, а сам проектор – вон там. – Он ткнул большим пальцем через плечо. – Над знаком НЭК.

Чуть повыше старинной, подсвеченной изнутри рекламной эмблемы чернело нечто вроде оптической кинокамеры, какими пользовались в прошлом веке. А что это такое – НЭК, пиво или что? Вся стена была увешана и оклеена такими значками; названия некоторых фирм вызывали у Райделла смутные воспоминания. Похоже, все это были рекламы древней электроники.

Райделл перевел взгляд с черного угловатого прибора на толстуху в инвалидном кресле. Его охватила непонятная тоска. И нечто вроде злобы. Вроде как если потеряешь что-нибудь личное, дорогое для себя.

– Даже и не знаю, чего я, собственно, ожидал, – сказал он не то чтобы бармену, а так, самому себе.

– Тут кто хочешь ошибется, – понимающе кивнул бармен.

Значит, кто-то сидел там, на склоне, чуть повыше дороги. Машины подстерегал. Вроде как они, школьниками еще, прятались за кустами на Джефферсон-стрит. А потом кидали под колеса проезжающих машин пустые консервные банки. Звук – ну точно как если ступичный колпак отвалится. Машины тормозили, водители вылезали на дорогу, смотрели как и что, трясли головами. И там, в долине, было что-то вроде, какие-то ребята играли с дорогой игрушкой.

– Хрен с ним, – сказал Райделл и начал высматривать Шеветту Вашингтон; запахи пива и дыма исчезли за густой вонью пота и мокрой одежды.

А вот и они, девушка и двое ее приятелей, в самом углу, за маленьким круглым столиком. Тот, похожий на тень, скинул свой капюшон, явив изумленному миру голову, поросшую короткой белесой щетиной, с летучей мышью, а может, какой птицей, отсюда не разберешь, вытатуированной чуть повыше левого виска. Потому, наверное, и лысый – отпусти он волосы, так вся красота пропадет. Ручная работа, не компьютерная. Лысый – его маленькое жесткое личико было повернуто к Райделлу в профиль – молчал. Шеветта что-то объясняла второму, выглядела она безрадостно, еще секунда – и расплачется.

И тут музыка изменилась, вступили барабаны, казалось, что их, барабанов этих, тысячи и миллионы, что за тонкими стенками бара выстроилась несметная армия барабанщиков, и на этот неумолчный грохот накатывались волны шипения и свиста вроде помех в радиоприемнике, накатывались, и откатывались, и накатывались снова, а затем вступили женские голоса, только голоса эти звучали не по-человечески, а вроде каких-то птичьих криков, и все это искусственное, синтезированное, голоса улюлюкали, как сирены полицейской машины на пустынном шоссе, а барабаны, если прислушаться, также не были барабанами, а состояли из крошечных звуковых обрезков или там осколков, и все это гремело, било по ушам и по нервам.

Японка – голограмма, напомнил себе Райделл – вскинула руки, качнула бедрами, заскользила по сцене петлями и восьмерками медленного шаффла^[21]. Не обращая внимания на барабаны, она подчиняла свои движения океаническому ритму шумовых волн, мерно накатывающихся на крохотный зал. Райделл оглянулся – глаза студнеобразной Джози были широко открыты, запястья рук, засунутых пластиковую муфту, шевелились.

Никто из посетителей бара не уделял танцу ни малейшего внимания, только они двое, Райделл и женщина в инвалидном кресле. Впрочем, Райделл и сам смотрел на голографическую японку вполглаза, его занимала сейчас совсем иная проблема: что делать дальше?

Оперативное задание выглядело следующим образом: лучше всего, если ты доставишь очки и девицу, очки без девицы – чуть похуже, но тоже вполне удовлетворительно. Если очков нет – тащи хотя бы девицу.

С шорохом отхлынула последняя волна электронного прибоя, японка замерла. Кое-кто из посетителей захлопал, прозвучало несколько пьяных ободряющих выкриков. Джози изобразила нечто вроде поклона.

Самое ужасное, думал Райделл, что вот эта втиснутая в инвалидное кресло женщина попросту не умеет толком танцевать свою голограмму. Вроде этого ноксвиллского слепого, который сидит с утра до вечера в парке и бренчит на старой, антикварной, считай, гитаре. Он, слепой этот самый, добыл где-то эту гитару, но играть на ней не умел, абсолютно. И сколько он там ни сидит, сколько ни мучает инструмент, ни одного аккорда так и не выучил. Неверно это как-то, вроде даже нечестно, только вот не понять: по отношению к кому нечестно? К старику-слепому, к ни в чем не повинным прохожим или к гитаре?

Заметив, что за ближайшим к Шеветте столиком встают, Райделл прихватил честно заработанную бутылку, перебазировался на одно из освободившихся мест и напряг уши. Хрен там что услышишь, при таком-то шуме. Хорошо бы, конечно, встрять в их разговор, только как это сделаешь? Райделл не чувствовал себя в этой пивной белой вороной, чужеродным элементом; судя по всему, здесь сидела сейчас разношерстная публика, не постоянные клиенты, а случайные люди, забежавшие спрятаться от дождя. Но он не понимал этого заведения, его духа, его идеи. Вот, скажем, название, «Когнитивные диссиденты» – ну с чем это, спрашивается, едят? Узнать у кого-нибудь? А что толку, сильно это тебе поможет? Тем временем разговор между Шеветтой Вашингтон и ее парнем заметно накалялся.

Ее парень, это точно. Во всем поведении Шеветты, в каждом ее жесте чувствовалась Отшитая Подружка, а парень, так тот прямо из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать, насколько безразлична ему какая-то там быв…

Мудрые эти рассуждения мгновенно утратили всякий смысл. Шум в зале смолк, Райделл поднял глаза и увидел на нижней ступени лестницы знакомую фигуру Орловского. Голову вурдалака из отдела убийств СФДП прикрывала нежно-оранжевая пластиковая шляпа с примятой посередке тульей и закрученными вверх полями; странные, не как у людей, половинковые очки зловеще поблескивали. Орловский расстегивал пуговицы потемневшего от влаги плаща, вокруг его ботинок быстро набегала лужа. Под плащом обнаружился знакомый уже Райделлу бронежилет; расстегнув последнюю пуговицу, рука Орловского легла на гладкую, цельнолитую из оливкового пластика рукоятку «хеклер и кох». На этот раз Райделл разобрал, что пистолет у этого красавца очень и очень приличный, плавающий затвор и все такие дела. Зато бляхи полицейской, висевшей в тот раз на нейлоновом шнуре, он не обнаружил, сколько ни старался.

Весь бар молча вытаращился на Орловского. «Явление Христа христопродавцам», неизвестный художник, XIX век.

Орловский неторопливо осмотрел зал. Полуприкрытые полуочками глаза отпускали каждому из присутствующих щедрую дозу Парализующего Взгляда. С его приходом даже музыка, монотонный технодолбеж, похожий на взрывы бомб в резонансных камерах, зазвучала иначе, обрела новый смысл.

На лице Джози, разглядывавшей русского из своего инвалидного кресла, появилось какое-то напряженное, непонятное Райделлу выражение.

Заметив Шеветту Вашингтон, Орловский зашагал к ее столику. Он двигался с подчеркнутой, выматывающей нервы медлительностью, волосатые пальцы сжимали рукоятку пистолета.

Райделл все больше и больше опасался, что русский возьмет вот сейчас и застрелит девушку. Все вроде бы к тому и шло – но разве может коп сделать такое?

Орловский остановился перед столиком на точно выверенной дистанции – не слишком близко, чтобы выхватить оружие и перестрелять парней, если те дуром на него кинутся.

«Кавалер» совсем обосрался, Райделл отметил это с непонятным для себя самого удовлетворением. Лысый замер, застыл, не живой человек, а восковая фигура. Его руки лежали на столе, в левой ладони чернел карманный телефон.

Свет флюоресцентных ламп придавал лицу Орловского пепельно-серый оттенок, четко прорисовывая каждую морщинку. И хоть бы малейшая тень улыбки. Он пронзил девушку стокиловольтным глазным излучением, тронул левой рукой поля пластиковой шляпы и сказал:

– Вставайте.

Девушку била мелкая дрожь. Ни у кого не возникло сомнений, что Орловский имеет в виду ее, а не парней. Обосравшийся кавалер побледнел, того и гляди в обморок шлепнется, лысый продолжал изображать из себя восковую фигуру.

Шеветта поднялась на дрожащих, подламывающихся ногах. Ее стул упал, негромкий стук показался Райделлу грохотом.

– Выходи.

Движением подбородка Орловский указал на лестницу. Волосатая лапа все так же лежала на рукоятке.

Райделл судорожно напрягся. Его руки сжимали края столика. Снизу столик был густо облеплен засохшими комочками жевательной резинки.

Свет в зале потух.

«Джози швырнула на него свою голограмму, и это выглядело точь-в-точь как в конце „Затерянного ковчега“, когда все ангелы, или кто уж там они были, вылетели клубком из сундука и бросились на фашистов» – в таких словах описал Райделл последовавшую сцену Саблетту, но разговор их состоялся позднее, через много дней.

А тогда было не до сравнений, события развивались слишком быстро. Потух не только верхний свет, потухли все лампы до последней, даже эти рекламные знаки на стене, и Райделл вскочил, ни о чем даже не думая, а так, автоматически, отшвырнул столик вместе с так и не допитой бутылкой дармового пива и бросился туда, где стояла Шеветта. В то же мгновение на стене – чуть повыше рекламы этой загадочной НЭК, только сейчас рекламы не было видно – вспыхнула ослепительная точка, и точка эта рванулась вниз, превращаясь по дороге в трехфутовый, а то и больше шар света. Желтоватый такой шар или, лучше сказать, цвета слоновой кости – одним словом, точно такой же, как кожа той японки, и весь в темных пятнах, фрагментах глаз и волос, и он вертелся волчком, как снятая со спутника Земля на экране телевизора в заставке прогноза погоды. И все это – вокруг головы Орловского и его плеч, и когда шар вращался, на нем мелькала то прядь ее волос, то глаз, то рот, разинутый в беззвучном крике, и все это – увеличенное. Каждый глаз становился на долю секунды огромным, во весь шар, и зубы тоже огромные, с руку длиной.

Орловский вскинул руки, отмахиваясь от неожиданной напасти, как от роя мух, и это его задержало, чуть-чуть, но задержало, и он не успел выхватить пистолет.

Убедившись (спасибо шару за освещение), что схватил в темноте именно Шеветту, а не Кавалера или Лысого, Райделл сгреб ее в охапку и бросился к лестнице; в академии учили специальным приемам и захватам, чтобы задержанный шел с тобой и не рыпался, однако сейчас, в нужный момент, академическая премудрость вылетела у него из головы.

Орловский орал вслед нечто совершенно непонятное – по-русски, наверное.

Райделлов дядя – тот, который служил в Африке, – говорил, что любит смотреть на женские задницы, как они перекатываются на ходу, ну прямо тебе две росомахи в холщовом мешке. Сейчас, когда Райделл тащил Шеветту Вашингтон по лестнице, странное это сравнение наполнилось для него новым глубоким смыслом – и безо всякого там сексуального подтекста.

Еле ребра уцелели.