Цитаты из книги «Когда я умирала»

А Кеш будто распиливает долгие желтые грустные дни на доски и к чему-нибудь прибивает.

Не понимаете вы, – говорит папа. – С кем ты был молодым, и ты в ней старился, а она старилась в тебе, видел, как подходит старость, и мог услышать от нее, что это не важно, и знал, что это правда той жизни, всех наших горестей и тягот. Не понимаете вы.

А меня подмывало сказать: если бы мои хотения исполнялись, тебя бы тут вообще бы не было.

грехе; слышала темное безмолвие, в котором слова – это дела, а другие слова, те, что не дела, – лишь зияния человеческих нехваток, и слетают из дикой тьмы, как крики гусей в те страшные ночи, и бестолково ищут дел, словно сироты, – чтобы им показали в толпе два лица и объявили: вот твой отец, твоя мать.

дальше, так что человеку невозможно держаться обеих сразу; а грех, любовь, страх – просто звуки, которыми люди, никогда не грешившие, не любившие, не страшившиеся, обозначают то, чего они никогда не знали и не смогут узнать, пока не забудут слова. Вроде Коры, которая даже стряпать не умеет

кает туда, словно холодная патока из темноты в кувшин; кувшин наполнялся и стоял неподвижно: оболочка и знак, полностью лишенные жизни, как пустая дверная коробка; а потом оказывалось, что я забыла и название кувшина. Я думала: форма моего тела там, где я была девушкой, – это форма, и я не могла подумать Анс, не могла вспомнить Анс. Нет, я не перестала думать о себе как о недевушке, ведь я была втроем. А когда думала таким же манером Кеш и Дарл, их имена умирали, затвердевали в оболочку, а потом исчезали вовсе, и я говорила: «Ладно. Не имеет значения. Не имеет значения, как их зовут»

кое же, как другие, – только оболочка, чтобы заполнить пробел; а когда придет пора, для этого не понадобится слово, так же как для гордости и страха. Кешу незачем было говорить это слово мне, и мне – незачем; пусть Анс говорит, если хочет, – твердила я. Так что получалось: Анс или любовь, любовь или Анс, – не имеет значения. Я думала об этом даже ночами, когда лежала возле него в темноте, а Кеш спал в колыбели на расстоянии вытянутой руки. Я думала, что если бы Анс проснулся и заплакал, я и ему дала бы грудь. Анс или любовь – не имело значения. Мое одиночество было нарушено, а потом восстановлено этим нарушением: время, Анс, любовь или что там еще – за пределами этого круга

А у него тоже было слово. Любовь – так он это называл. Но я к словам давно привыкла. Я знала, что это слово та

дился, я поняла, что материнство изобретено кем-то, кому нужно было это слово, потому что тем, у кого есть дети, все равно, есть для этого название или нет. Я поняла, что страх изобретен тем, кто никогда не знал страха, гордость – тем, у кого никогда не было гордости. Я поняла, в чем дело: не в том, что у них сопливые носы, а в том, что мы должны были относиться друг к другу через слова, как пауки висят на балках, держа во рту паутину, и качаются, крутятся, но никогда не прикасаются друг к другу, – и что только от удара розгой их кровь и моя кровь сливались в одном потоке. Я поняла, в чем было дело: не в том, что изо дня в день надо было нарушать мое одиночество, а в том, что его так и не удалось нарушить, пока не родился Кеш. Даже Ансу по ночам

Тогда мне стало понятно, что слова бесполезны; что слова не годятся даже для того, для чего они придуманы. Когда он ро