И болтливому лжецу,
И ночному ездоку,
Лоботрясу, подлецу,
Записному игроку
Так скажи: за все грехи
Ждет их Божья кара!
 

(Народная песня)

AFTER THE FIRE

by Will Hill

Copyright © Will Hill, 2017

Illustrations copyright © Karmen Loh

Author’s photo © by Gary Doak

© Н. Сечкина, перевод на русский язык, 2022

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2022

Я мчусь через двор – из глаз текут слезы, сердце бешено стучит в груди. От грохота выстрелов едва не лопаются барабанные перепонки, я слышу – на самом деле слышу – свист пуль, низкий, протяжный гул, напоминающий жужжание насекомых в ускоренной записи, однако я не сбавляю скорость и не меняю направления. Часовня полыхает, и огонь уже не потушить – крыша объята ревущим пламенем, от нее в небо поднимается грибовидный столб черного дыма; усиленный динамиками голос федерала разносится по всей Базе, на оглушительной громкости повторяя один и тот же приказ: «БРОСАЙТЕ ОРУЖИЕ, ПОДНИМИТЕ РУКИ И МЕДЛЕННО ИДИТЕ ВПЕРЕД!» Его никто не слушает, ни другие федералы, ни – уж это точно – кто-либо из моих Братьев и Сестер.

Издалека, от главных ворот, в мою сторону с рокотом ползет танк – сминает тонкую проволочную сетку, взрыхляет сухую пустынную почву. Сквозь тарахтение моторов и нескончаемую пальбу я различаю стоны боли и крики о помощи, но велю себе двигаться дальше: мой взгляд устремлен на деревянные постройки в западной части Базы.

Обо что-то спотыкаюсь. Ноги заплетаются, я распластываюсь на потрескавшемся асфальте. От удара плечом о землю меня пронзает дикая боль, но я стискиваю зубы, встаю и оглядываюсь: на что же я налетела?

Элис лежит на спине, прижимая руки к животу. Рубашка вся красная, вокруг на земле – лужа крови; невозможно, чтобы столько крови вытекло из одного человека. Тем не менее Элис еще жива. Взор затуманен, однако ее глаза находят мои. Нет сил описать то выражение, с которым она на меня смотрит. В ее взгляде сквозит боль, чудовищная боль, шок, страх и что-то вроде недоумения, словно Элис пытается понять, как вообще так вышло.

Я держу зрительный контакт. Мне хочется остаться с Элис, быть с ней и говорить, что все будет хорошо, что она поправится, но все совсем не хорошо, все ужасно, и я сознаю, хоть и не разбираюсь в огнестрельных ранах, что Элис уже не поправится. Я почти не сомневаюсь, что она при смерти.

Я гляжу на нее, теряя драгоценные секунды – та часть моего мозга, которую еще не отшибло, в панике сигнализирует мне об этом, – потом разворачиваюсь и бегу к западным баракам. Глаза Элис расширяются, но гнева в них нет. Кажется, она понимает, что я должна сделать. Во всяком случае, так я себе говорю.

Из клубов дыма появляется фигура, я резко торможу и вскидываю ладони, однако выясняется, что это не боец из отряда федералов – эти вооружены, экипированы черными шлемами и защитными очками, – а Эймос. Глаза у него воспаленные и опухшие, одна рука безвольно повисла, в другой, здоровой, пляшет пистолет.

– Где отец Джон? – хриплым, надтреснутым голосом спрашивает он. – Ты его видела?

Я качаю головой и пытаюсь прошмыгнуть сбоку, но он хватает меня за предплечье и притягивает к себе.

– Где он? Где Пророк? – скрежещет Эймос.

– Не знаю! – кричу я, ведь танк уже во дворе, перестрелка усилилась, а пожар стремительно перекидывается с одной постройки на другую.

Я изо всех сил толкаю Эймоса, он отшатывается и нацеливает на меня пистолет, но я не стою на месте. За моей спиной слышатся выстрелы, однако ни один из них не достигает цели, и вот я уже скрываюсь за завесой дыма.

В тот же миг становится трудно дышать; я зажимаю ладонью рот и нос, но густой ядовитый дым просачивается между пальцев и я начинаю кашлять. На бегу я повсюду замечаю поверженные тела моих Братьев и Сестер, темные фигуры, которые мне приходится огибать то слева, то справа. Некоторые еще шевелятся – пытаются ползти или дергаются, точно в припадке, но таких мало. Большинство лежат недвижно.

Передо мной выступают из мглы западные бараки, их стены и плоские крыши увиты клубами едкого дыма. Сзади безостановочно гремят выстрелы, и пуль, рассекающих воздух, так много, что мной владеет уверенность: рано или поздно неизбежное случится. Но главное для меня – успеть отпереть двери, а остальное неважно. Совсем неважно.

Я кое-как продираюсь сквозь самую гущу дыма и двигаюсь к ближайшему бараку, на ходу вытаскивая из кармана мастер-ключ. Хватаю висячий замок, слышу какое-то шипение и долю секунды не могу сообразить, что произошло, пока внутри меня не взрывается боль. Пытаюсь отдернуть руку, и почти вся кожа на моей ладони остается приваренной к металлу замка. Я падаю на колени, прижимая изувеченную левую кисть к животу, с губ срывается воистину нечеловеческий вопль. Она захлестывает меня. Она – это боль. Кажется, будто руку держат в банке с кислотой, и, пока сознание силится осмыслить эту пытку, все остальное отступает на задний план: вонь дыма, жар огня, треск выстрелов. Со всех сторон наползает серый туман; он словно бы гасит остроту восприятия моих органов чувств. А потом я ощущаю толчок в спину, лечу вверх тормашками и оказываюсь на земле.

Надо мной стоит один из федералов: лицо скрыто за маской, зияющее дуло пистолета смотрит мне в переносицу.

– Руки подними, чтобы видны были! – Голос явно мужской. – Покажи руки!

Я поднимаю над головой дрожащие ладони.

– Пожалуйста, – сиплю я. – Там дети. В бараках дети. Прошу вас.

– Заткнись! – рычит он. – Ни звука!

– Прошу, – повторяю я. – Они там, в бараках. Вы должны им помочь.

Федерал окидывает взглядом строения. Меня мутит, кружится голова, и я чувствую, что от боли, полыхающей в кисти, вот-вот потеряю сознание, но заставляю себя не закрывать глаза, заставляю слабеющий разум сосредоточиться на темной фигуре, что нависает надо мной.

– Замки, – шепчу я и протягиваю солдату мастер-ключ. – Пожалуйста…

Силы мне изменяют. Федерал смотрит на бараки. Затем на меня. И снова на бараки.

– Вот дерьмо! – восклицает он, выхватывает у меня ключ и поворачивается к двери. На моих глазах он берет замок обтянутой перчаткой рукой, вставляет ключ в замочную скважину, и на какое-то жуткое мгновение я задаюсь вопросом: а вдруг все это лишь напрасная трата времени, вдруг есть замки, которые нельзя отпереть даже мастер-ключом? Но вот цилиндрик повернулся, и замок с щелчком открывается. Федерал распахивает дверь, потянув ее на себя, и наружу толпой вываливаются мои Братья и Сестры – они кашляют, отплевываются, из покрасневших глаз текут слезы.

– Идите к главным воротам, – с трудом выдавливаю я. – Держитесь вместе. Поднимите руки.

В задних рядах я вижу Хани, и грудь наполняет чувство, моментально заглушающее боль в обожженной ладони. Веки у нее опухли, она бледна, однако губы сжаты, подбородок вздернут, выражая знакомую решимость, и, по крайней мере, она жива. Я сомневалась, что увижу ее живой.

Она выводит последних напуганных, плачущих малышей на свободу и ведет их на юг, в сторону главных ворот. Федерал бежит к следующему бараку, при помощи рации вызывая подкрепление, и внутри у меня как будто что-то лопается – облегчение до того велико, что ощущается почти физически. Оно вдыхает новую жизнь в мои измученные мышцы, и я кое-как принимаю сидячее положение.

Дети пробираются по двору, послушно вскинув вверх ладошки. Внезапно вокруг них возникает суматоха: федералы выскакивают из-за пелены дыма, подхватывают моих Братьев и Сестер на руки и выносят через широкие бреши в сетчатом заборе. Малыши хнычут и зовут родителей, и мое сердце разрывается от жалости, однако они живы, живы, и важнее этого нет ничего. Это единственное, что имеет значение сейчас, когда мир объят огнем.

Я слышу вопль – такой громкий и пронзительный, что прорывается сквозь гром стрельбы и рев адского пламени, – и невольно поворачиваю голову. Неподалеку от полыхающих руин часовни двое федералов схватили Люка, его держат сразу и за руки, и за ноги. Он бешено отбивается, рычит и требует поставить его на землю, отпустить к остальным, дать Вознестись.

Его голос, полный ярости, религиозного пыла и неистовой, отчаянной паники, – последнее, что я слышу перед тем, как меня накрывает темнота.