Я обсуждаю с ней роды, и она рассказывает, что мы с Эдвином рождались в облаке мыльных пузырей: пытаясь поторопить нас, она ела коричневое мыло. Мне никогда не нравились дети, признается она.
когда она приходит наниматься, Эббе сразу же спрашивает: а натирать морковь вы умеете? Та отвечает, что умеет и возьмет это на себя. Морковь — очень полезна, объясняет он, особенно сейчас, когда многое другое в дефиците. С тех пор она всё время потешается, вспоминая об этом случае: в нашем доме она ни разу не видела ни одной морковки.
когда мы вечером идем в гости к какой-нибудь знаменитости, он едет в трамвае, а мне приходится мчать рядом на велосипеде на огромной скорости, чтобы помахать ему, когда он того пожелает.
Эббе нравятся темы, на которые можно рассуждать бесконечно. Например, у него есть теории, почему у черных людей темная кожа и почему у евреев нос с горбинкой.
Они обсуждают свои картины, свои выставки или свои книги и зачитывают свои только что сочиненные стихотворения. Для меня же писательство, как и в детстве, — нечто потаенное и запретное, постыдное; нечто, что ты делаешь в укромном уголке и только когда никто не видит. Меня спрашивают, что я сейчас пишу. Ничего, отвечаю я.