– То, что неважно, как долго я не держал в руках гребаное ружье, Брэди. Охота у меня в крови, передаваемая четырьмя поколениями, жившими в этом поганом лесу – на лице отца резко появилось отвращение. – Будь ты тем, кто может давать мне советы, наш бизнес не катился бы по наклонной. – С этими словами отец сделал шаг влево и обратился ко всем остальным: – Предлагаю вам ту же сумму, что и мой старик. Думайте, что хотите – не буду спорить или убеждать вас в своем профессионализме, только скажу, что все желающие пусть будут послезавтра у моего дома в шесть утра. Учтите, что в любом случае вам терять нечего, джентльмены. – С этими словами он повернулся и направился к двери. – Тебя я тоже буду ждать, Брэди – сказал он, похлопав ему по плечу, и, не поворачиваясь, вышел из магазина, а я побежал вслед.

Рядом с нашим домиком в лесу стоял приятный на вид огромный сарай, где освежевывали добычу. Я был мальчишкой, и мне постоянно хотелось туда заглянуть, а мать, конечно же, запрещала. Но вот отец, наоборот, считал, что я скоро стану мужчиной и возьму в руки ружье, а значит, мне необходимо было видеть мертвечину и приучаться к ней. Именно с этого начались конфликты между моими родителями. Он хотел как можно быстрее научить меня стрелять и брать с собой на охоту, а мать, чтобы я учился и обращал больше внимания на образование. Кроме всего этого, наши дела пошли в гору буквально через два-три месяца. Предложения приняли все, кроме Брэда, но тот присоединился позднее, увидев те чудеса, что творил мой дорогой папаша, проводивший больше времени в лесу и в сарае, нежели со мной и матерью. Помню, один раз он пропал на два дня и за то время расстрелял столько дичи, что потребовалось два пикапа, чтобы вывести все из леса, не говоря уже о том, что сарай тоже был набит битком, и пришлось воспользоваться подвалом нашего дома. Прошло несколько недель, пока вонь пропала…

Прикол в том, что, несмотря на все это, я гордился отцом. Во-первых, потому что был глупым ребенком, во-вторых, потому что считал его работу редким талантом, а его – особенным, ну и в-третьих – ему было на меня наплевать. Не стоит так удивляться, Вэл, все это чистая правда, которая играла огромную роль в моей детской привязанности. Когда я не получал внимания от папаши, брал это на свой счет. Мне казалось, что он не общается со мной из-за моего поведения, из-за того, что я не поддерживаю его и не показываю интереса к его работе. На самом деле интерес у меня был, но мать нагружала меня уроками и лекциями о том, что я еще слишком мал, чтобы взять в руки ружье. Знаешь, она была прекрасной женщиной. Сильная, волевая, умная и одновременно нежная. У нее были ярко-синие и очень выразительные глаза: все, что она чувствовала, сразу печаталось на ее лице. Она никогда не могла скрывать своих эмоций, потому я каждый день видел в ее глазах боль и тоску.

Мать никогда не жаловалась, но через некоторое время, когда мне уже стукнуло пятнадцать, я начал понимать, что она несчастна. У нее не было друзей, по крайней мере настоящих. К нам иногда приходили жены рабочих отца, пытались подружиться и прочее, но разница между ними была слишком велика. Мама имела два высших образования и с восемнадцати лет жила сама по себе, независимо от родителей. Ей всегда нравились интеллектуальные и эрудированные люди, с кем можно было поговорить о литературе, кинематографии и другом искусстве. Жены рабочих отца были славными женщинами, но окончившими лишь школу или в лучшем случае местный универ. Звучит высокомерно, но я никогда не смотрел на них сверху вниз, как и моя мать. Разница в образовании и эрудиции частенько мешает людям общаться, а она, будучи человеком принципиальным, не могла притворяться, имитируя фальшивый интерес или улыбку. Когда мы шли в гости к женам рабочих, мама появлялась посередине моего бурного веселья с детьми и говорила, что нам нужно уходить. Я, конечно, умолял ее остаться подольше, но она всегда торопила меня, говоря, что дорога долгая, и нам нужно домой до темноты. Не помню ни одного случая, чтобы я смог пообщаться со сверстниками столько, сколько хочу, а детское осуждение никогда не давало понять ту скуку и тоску, что она испытывала.

Что касается скуки: в школе ее не было. Я учился в одном классе с сыном Брэда, даже не помню, как его звали, и очень хорошо с ним ладил, но тот засранец был огромным бугаем, который постоянно ввязывался в драки и хулиганил. А еще редким мудаком: лапал девчонок, устраивал жестокие розыгрыши и прочее. Я как бы был его корешем, потому все ненавидели меня так же, как и его, а я, в свою очередь, не мог на него повлиять, поскольку просто-напросто боялся. Помню, мне было четырнадцать, когда он заставил меня выкурить косяк. Он ловил кайф, когда заставлял людей делать что-то против их воли, но все же с ним я был в безопасности, поскольку боялись его буквально все, даже старшеклассники. Если бы он не был пакостником, то из него мог получиться неплохой парень. Помимо всего тот поддерживал, делился всем, что мог, и имел неплохое чувство юмора. В том возрасте эти критерии, наверняка, были самыми главными в классификации друзей, которых у меня, как ты понял, и не было.

Если сказать в целом, то мне не было места ни в собственном доме, ни в школе.

Из-за жизни в лесу у меня не было друга, как у тебя, с кем я мог общаться, или любящего отца, с которым у нас было бы общее дело. Мать всеми силами пыталась удержать мое желание научиться охоте, а я – убедить ее позволить мне взять в руки ствол. Будучи ребенком, я не понимал, через что она тогда проходила, как переживала и насколько тяжело ей было в том чертовом доме у черта на куличках. Она ведь была красивой, умной и образованной женщиной, с богатым внутренним миром и бесконечной энергией. Ей было не место в том пустом омуте, но я тогда не осознавал всего этого, а отцу было все равно.

Однажды, когда он вернулся домой, они в очередной раз поссорились. Оба были людьми принципиальными и с сильным характером, потому никто из них не переходил границы, как обычно делают пары при ссорах: это был лишь эмоциональный диалог между двумя серьезными людьми. Я не слышал всего разговора, но уверен, до моих ушей дошло самое важное.

– Я понимаю тебя, Курт – говорила она нежным, чувственным тоном – но не забывай о том, что я переживаю все это наравне с тобой…

– Ты не можешь переживать это наравне – говорил отец непривычно тихим голосом – твои родители и друзья не ломали тебе жизнь.

– Когда-то мы говорили, что есть только мы, а не я и ты по отдельности… Ты меняешься, Курт, даже не осознавая этого.

– Это совершенно нормально, милая. Вся моя жизнь перевернулась с ног на голову… Как я мог остаться таким, каким был прежде?

– Я знала, что ты изменишься, но и не ожидала, что настолько…

– Насколько, Кристин?! Насколько?!

– Настолько, что попадешь в тот же капкан, из которого сбежал!

Отец замолк. Я видел через щель, как он стоял и смотрел. Его губы дрожали, но мыслей не было, а удержание бурных эмоций лишь еще больше нагнетало и без того тяжелую атмосферу.

– Как ты можешь так говорить? – он тяжело вздохнул, задумался на секунду и сурово продолжил – Я ведь делаю это ради вас. Ты знаешь, как сильно я ненавидел это место, как мне было трудно сюда возвращаться…

– Ненавидел или ненавидишь? – с глаз матери потекли слезы. Ее решительный взгляд не давал отцу ни одного шанса.

– Какое это имеет значение? – виновато сказал он.

– Ты говорил, что мы продадим все это, а сам стал тем, кем боялся. Вот такое значение…

– Милая, это просто работа – отец подошел к ней и взял за руки. – Я понимаю, что меня не бывает дома, но все дело в том, что мы очень быстро встаем на ноги, и не стоит сбиваться с темпа. Пойми наконец, это не навсегда, нужно лишь собрать побольше денег…

– Тогда зачем ты хочешь втянуть в это нашего мальчика?

Голос мамы становился все пронзительнее и тяжелее. Отец нежно сжал ее руку, повесил голову, словно искал ответ где-то на полу, потом, подняв голову, сказал:

– Это может сделать его сильнее, Кристин.

– О Боже – с дрожащим голосом сказала мама. – Курт, милый, ты же сам отсюда сбежал, сам проходил через то, через что хочешь провести нашего сына. Ты сбежал из этого проклятого дома, от твоего проклятого отца и от смерти, которую он сеял на этой проклятой земле… Почему ты хочешь, чтобы наш мальчик пережил то же самое?

– Потому что… это сделает его сильнее, Кристин – через зубы проговорил он.

– Порой мне кажется, что ты стал таким же, как он… Я никогда его не знала, однако чувствую, что после его смерти его дух словно овладел тобой. Не знаю, с кем сейчас разговариваю, но мужчины, за которого я вышла, сейчас здесь нет.

– Не говори так – сурово сказал отец. – Ты знаешь, я терпелив, но не всякое можно стерпеть, дорогая…

– Ты прав, не всякое можно стерпеть, дорогой – немного помолчав, ответила мать.

Та ее фраза навсегда останется в моей памяти. Именно она была началом конца и приближающейся чертовщины, только вот я был слишком мал, чтобы понять это. Хотелось бы тогда видеть лицо отца, но точка наблюдения мне этого не позволяла. Единственное, что было в поле зрения – разочарованные глаза матери, ожидающей хоть какой-нибудь реакции, но безрезультатно. Она просто стояла и смотрела на потерянную любовь, мужа и отца ее единственного ребенка. До сих пор не могу понять, как мужчина может молчать, особенно если он якобы чтит наследие и семейные ценности…

Короче, их ссора закончилась на той самой фразе, а я через некоторое время был позван ужинать. И скажу честно, братишка: тот ужин был самым ужасным из всех, что у меня когда-либо был. Помимо чертовщины, на которой закончился день, я просто сидел за столом и не знал, что делать. Каждый ребенок чувствует себя не в своей тарелке, когда наблюдает, как его родители прячут друг от друга взгляд, ощущает тяжесть в воздухе, вдыхая его с трудом и наполняя себя им. Я злился на мать, поскольку она слишком многого мне не позволяла, но одновременно жалел ее, когда вглядывался в ее грустные, усталые глаза… Хотелось обнять ее и хорошенько отчитать отца, но стоило на него посмотреть, и передо мной появлялся пример для подражания. Тогда охотники казались особенными, мол у них есть суперсилы и возможности, а когда вспоминал, как отец в одиночку таскал оленя – сразу же хотелось стать таким же, как он: сильным, выносливым и крепким…

Мы ели тихо. Я улыбался, смотря на него, пока тот наконец не среагировал.

– Ну что у тебя? Что так смотришь-то? – улыбаясь в ответ, сказал он.

– Не знаю. Думаю, что хочу стать таким же охотником, как ты, пап – повернувшись к маме, я спросил, осознавая, что особого счастья мои слова у нее не вызовут. – Можно на мой день рождения вместо подарка папа научит меня стрелять? Пожалуйста, кроме этого мне больше ничего не хочется. Очень прошу, мам.

Никогда не забуду ее улыбку сквозь слезы. Сейчас, когда прошло много лет, я понимаю, почему она пыталась улыбаться и почему мой вопрос ее так расстроил.

– Если папа согласен, тогда можно и завтра, а на день рождения я куплю тебе настоящий подарок.

Ее губы дрожали, искажая улыбку до такой степени, что мне становилось страшно. Я смотрел на ее лицо и не понимал, что происходит. Как иронично, что в самые важные моменты моей жизни я был ребенком и не осознавал необходимое. Дело было в том, что она почувствовала, как сильно и глубоко во мне укорениллось безумие фамильного проклятия. Было больно, что я был готов отказаться от подарков, лишь бы взять в руки ружье и снести башку какому-нибудь животному, мучило, что наследие шло со стороны отца, но не ее. Жаль, что я не понимал всего этого тогда. Мне так сильно хотелось ее утешить, обнять и успокоить, но я не мог. Она была очень сильной, потому просто вытерла глаза и щеки салфеткой и продолжила есть, пытаясь показать, что всё хорошо, пока отец буквально сиял, позабыв о еде и всем остальном, что его окружало.

– Ну что, сын – радостно сказал отец, хлопнув меня по плечу. – Хочешь завтра пострелять?

Вот вспомнил его наполненное радостью и энтузиазмом лицо – как сразу появилась улыбка. Знаешь, что есть в детях, чего нет у нас? Чувствительность и острое восприятие. Помню, как меня взбесила его радость, когда на глазах матери еще не высохли слезы. Тогда я недовольно посмотрел ему в глаза и сказал:

– Нет, папа, как-нибудь в другой раз.

Антракт

Шикарное, удобное мягкое кресло, красивый старинный стол, несущий на себе дорогой ароматный бренди, прекрасно обставленная комната с белыми стенами, ближе к потолку медленно принимающими кремовый окрас, несомненно, говорили о тонком вкусе изысканной женщины, которая никак не появлялась. Верджил Маккой, хромой герой войны, безрезультатно пытающийся сохранить в себе былой юношеский романтизм, внимательно разглядывал картины, ненавязчиво передающие прелести природы, далеких неизведанных просторов, окутанных ее дикой неистовой красотой. На фоне бурных эмоций, истязающих его душу, он хотел оказаться в одной из этих картин, желал забыться, убрав всю боль и вооруженные ядовитыми когтями мысли, которые беспощадно драли все его нутро. Все прекрасные визуализации со временем портились: деревья высыхали, синее небо становилось алым, а земля начинала проваливаться в бездонные недра ада.

За тяжелое послевоенное время Верджил прекрасно научился отвлекаться от угнетающих мыслей, но так и не смог освободиться: путь, который он считал пройденным, словно не имел конца. Каждый день, просыпаясь, перед его глазами мелькали призраки прошлого, в носу появлялось тяжелое зловоние давно умерших и разложившихся чувств и эмоций, не позволяющих ему воспринимать окружающий мир должным образом. Будучи человеком принципиальным и крепким, Верджила больше всего мучило именно осознание своей беззащитности.

Ему никак не удавалось найти берег в море отчаяния, в котором он находился постоянно. Единственной надеждой на некоторое понимание самого себя и происходящего внутри являлся Билл Маккензи, его старый друг, медленно превращающийся в единственного ненавистного для него человека.

Пурпурный шелковый халат, пара блестящих перстней на пальцах говорили о неуместном пафосе, который не должен был присутствовать после двенадцати лет разлуки друзей, переживших войну. Отзывчивая улыбка на лице Билла не давала покоя Верджилу, хранящему глубоко в себе тяжелую обиду, не позволяющую продолжить диалог.

Их встреча не началась со светского разговора, обмена любезностями или банальных разговоров о погоде и политике. Они оба, отлично осознавая огромные перемены, пытались найти давно потерянную точку соприкосновения.

После обмена рассказами друзья решили помолчать, ощутив совершенно противоположные эмоции. Гордость была активным компонентом действий у них обоих, однако лишь один из них имел моральное право смотреть на другого сверху: именно он воспринимал встречу как ментальную дуэль, необходимую для долгожданного успокоения.

– Тебе ведь больно? – Билл решил нарушить тишину, резко убрав гордость в карман, пока Верджил, внимательно разглядывающий помещение, не замечал пристальный взгляд друга, направленный на еле заметно дрожащую ногу.

– Немного – сухо ответил он, сжав ладонью больное колено. – То чучело – сказал он, указав пальцем на стену с чучелом лисы – оно не вписывается, не находишь?

– Почему? – Билл, не убирая взгляда от смотрящего в другую сторону друга, медленно закурил.

– Дом обставлен женщиной, ясно как божий день, однако та лиса… – он наконец повернулся к другу – она портит все изящество.

– Разве что для тебя – иронично улыбнулся Билл. – Но ты прав, моя бывшая ненавидела ее и постоянно изводила мне мозг.

– Бывшая? – Верджил сделал глоток бренди и закурил. – Это многое объясняет.

– Что именно? – Билл взял в руки бокал.

– Ты ведь повесил ее после ее ухода, не так ли? – Верджил улыбнулся, уставившись другу в глаза.

– От тебя ничего не утаишь – улыбка пропала с лица Билла. – Но будет намного лучше, если мы закроем эту тему.

– Нет, мой дорогой друг – Верджил снова сжал колено – мы должны рассказать друг другу «до» и «после». Каждый твой выбор, каждое слово, каждый взгляд для меня важны, ведь я хочу понять тебя, а для этого мне нужно знать все. – С этими словами Верджил залпом опустошил стакан и снова наполнил его, добавив: – Кстати говоря, бренди просто божественный.

– Спасибо, конечно, но зачем тебе это? – Билл потушил сигарету и, опустив голову, медленно начал водить окурком по краям пепельницы. – Понимаю, что обидел тебя, но что ты получишь, рассказывая и выслушивая истории нашего детства?

– Ответы – лицо Верджила резко исказилось от боли в ноге. – Я пришел сюда не за светскими беседами, а за истиной.

– Ну ты даешь – засмеялся Билл. – Какой к черту истиной, Вел? Я попросил прощения, был готов объясниться, а ты… Я не могу понять тебя.

– Чтобы понять – нужно слушать – улыбнулся Верджил. – В тот день, когда ты меня бросил, я понял, что не имею права винить, поскольку ничего не знаю о тебе, твоем детстве и сущности.

– Сущности… Обалденный выбор слов, дружок – Билл снова закурил. – Ты хотя бы осознаешь, что это такое? – Лицо Билла исказилось в легком высокомерии.

– Намного больше, чем хотелось – Вел откинулся в кресле, внимательно обведя взглядом комнату. – Истина кроется в нашей сущности. Мы выражаем ее каждый божий день при каждом, даже самом мелком выборе. Но несомненно, ты со мной не согласишься. Однако – он зажег сигарету, осмотрев друга с ног до головы – ты не откажешь мне в услуге рассказать о своем детстве и выслушать меня.

– Сущность есть смысл, дружище; начало, фундамент – Билл помолчал несколько секунд и продолжил. – Сущность у всех людей одна, потому, если хочешь до нее докопаться, встань перед зеркалом.

– Интересная теория, и, возможно, ты даже прав. Но это не меняет цель моего визита, а спорить я не намерен. Так что лучше ответь на один вопрос, прежде чем я приступлю к истории.

– Дерзай, что уж там – Билл закатил глаза, ясно показывая свое легкомысленное отношение.

– Почему ты связался со мной лишь через двенадцать лет? – сказал Верджил и через пару секунд молчания добавил: – Это очень важный вопрос, и я надеюсь услышать чистый, полностью ограненный ответ.

Комнату охватила тишина. Билл, несомненно, являлся из категории людей, старающихся иметь ответ на любой вопрос, но предпочитающих давать его сразу, поскольку каждая секунда ожидания являлась для него ничем иным, как поражением. Вопрос друга был неожиданным и тяжелым. Во всех смыслах этого слова. Он просто был неспособен ответить сразу, однако старая юношеская привычка вместе с раздутым эго одержали над ним верх: будучи неспособным потерять превосходство, он начал говорить сразу, без единой секунды раздумий и анализа.

– Потому что я хотел, чтобы ты видел меня другим человеком – сказал он, пристально глядя другу в глаза.

Верджил хотел почувствовать, растрогаться, разозлиться, ощутить хоть что-нибудь, но, осознав пустоту ответа, с трудом приблизился к столу и взял стакан бренди.

– За уничтожение и ее последствия – сказал он и, не дождавшись друга, залпом опустошил стакан, посмотрел на него несколько секунд и добавил: – Я рад, что у тебя есть возможность наслаждаться таким изысканным напитком.

Жизнь – это танец

Помнишь, как однажды я спёр ключи от университетской библиотеки? Никогда не забуду, как мы ночью взяли виски, лампу и напились до беспамятства. Ты тогда спьяну начал мне рассказывать про своё детство, проклинать отца, а я остановил тебя, помнишь? Мне было безумно интересно и приятно узнать о тебе что-то новое. Не пойми меня неправильно, но твой образ всегда казался мне таинственным, отчуждённым и очень сильным. Когда мне нужно было действовать, я часто думал, как бы поступил ты, будучи на моём месте. Вот таким авторитетом ты для меня был, однако никогда о себе не рассказывал, по крайней мере о прошлом, а меня постоянно мучал интерес…

Помнишь, что я сказал, когда ты начал рассказывать? Нет? Очень жаль, ведь именно тогда ко мне пришла очень важная мысль, вызвавшая восторг: я почувствовал себя взрослее и мудрее, осознал, что я не просто умный и популярный студент, каким все считают, а человек, понимающий то, до чего остальным ещё далеко. Согласен, возможно, звучит глупо, но уверен, именно в тот момент, когда я не позволил тебе продолжить рассказ, ты начал по-настоящему меня уважать.