Бруклин

Да врет она все. Мы черт знает сколько просидели в вонючей больничке Норристауна, а перед этим я еще часа два гоняла на автомобиле по всей округе, пока не отыскала в этом убогом городишке ее «Ягуар», припаркованный на задах наглухо запертого полицейского участка. Естественно, он был закрыт; в воскресенье открыты только церкви да торговые променады. Брайд, когда я ее, наконец, нашла, была в истерике, вся окровавленная, зареванная – причем слезы у нее лились только из одного глаза, второй слишком сильно распух и влагу не пропускал. Вот ведь бедолага. Кто же это ей так глаз расквасил? У нее просто потрясающие глаза, хотя их необычность даже пугает – огромные, чуть раскосые, с тяжелыми веками и непроницаемо черные, что несколько странно, если учесть, какая темная у нее кожа. Я всегда говорила, что у нее глаза инопланетянки, но парни-то, разумеется, находят их классными.

В общем, когда я отыскала эту крошечную дежурную больничку – она фасадом выходила прямо на паркинг тамошнего молла, – Брайд самостоятельно идти не могла, и мне пришлось изо всех сил ее поддерживать и подталкивать. К тому же она ощутимо прихрамывала, поскольку была почему-то только в одной туфле. В конце концов нам все-таки удалось привлечь к себе внимание медсестры, и она прямо-таки глаза выпучила, увидев нашу парочку: еще бы, белая девица с белокурыми дредами и черная, как ночь, окровавленная особа с роскошными шелковистыми волосами. Потом мы целую вечность заполняли всякие бумажки, что-то там подписывали и предъявляли страховые свидетельства. Затем оказалось, что нужно ждать дежурного врача, который живет черт знает где, в каком-то другом вшивом городишке. Пока мы сюда ехали, Брайд ни слова не сказала, но потом, пока мы сидели и ждали врача, вдруг заговорила и сразу же начала врать.

– Мне конец, – прошептала она.

– Ничего подобного, – сказала я. – Это все заживет, хотя, естественно, потребуется какое-то время. Помнишь, как выглядела Грейс после круговой подтяжки?

– Так ей лицо хирург делал, – возразила она, – а меня маньяк изуродовал!

Я решила немного ее подтолкнуть:

– Давай-ка, расскажи все, Брайд. Все, что с тобой случилось. Кто он такой?

– «Он»? – И она, дыша ртом, осторожно коснулась сломанного носа.

– Ну да, тот тип, который тебя до полусмерти избил.

Она закашлялась, и я сунула ей бумажный носовой платок.

– Разве я говорила, что это был мужчина? Что-то не помню.

– А что, женщина? Неужели ты хочешь сказать, что это женщина сделала?

– Нет. – Она тут же пошла на попятный. – Нет. Мужчина.

– Он что, тебя изнасиловать пытался?

– Наверное. По-моему, его просто кто-то спугнул. Он меня избил, а потом вдруг сбежал.

Понимаете теперь, почему я заявила, что она врет? Впрочем, Брайд и соврать-то как следует не сумела. И я решила еще чуточку на нее надавить:

– Он у тебя ничего не отнял? Кошелек, сумочку?

Она не ответила. Потом с трудом пробормотала:

– Мне кажется, это был какой-то бойскаут. – Она даже попыталась улыбнуться собственной глупой шутке, хотя губы у нее жутко распухли, да и язык с трудом во рту поворачивался.

– Почему же тот, кто его спугнул – кто бы он ни был, – тебе не помог?

– Ну откуда мне знать! Не знаю я! Не знаю! – сердито выкрикнула она и сорвалась в притворные рыдания, так что я решила временно прекратить допрос.

Ее единственный зрячий глаз открывался с трудом, и каждое слово причиняло боль распухшим губам и языку. Минут пять я молчала, перелистывая страницы «Ридерз дайджест», затем предприняла новую попытку что-то выяснить, стараясь говорить как можно уверенней и спокойней. Я решила даже не спрашивать у нее, почему она позвонила мне, а не своему любовнику.

– Слушай, а что ты, собственно, тут делала?

– Я приехала повидаться с одним человеком. – И она вдруг так согнулась, словно у нее живот заболел.

– В Норристаун? Твой приятель живет в этом городе?

– Нет. Рядом.

– И ты его нашла?

– Ее. Нет. Я ее так и не нашла.

– Кто она?

– Некто из далекого прошлого. Ее просто там не оказалось. Возможно, она уже давно умерла.

Брайд прекрасно понимала: я догадалась, что она лжет. Почему, собственно, этот якобы насильник не забрал ее деньги? Нет, у нее явно мозги набекрень, иначе она и пытаться бы не стала впарить мне такое беспардонное вранье. Впрочем, ей, похоже, было абсолютно наплевать, что именно я об этом подумаю. Когда я запихивала ее перепачканную кровью одежонку, белую юбку и топик, в сумку-шоппер, то обнаружила там целую пачку денег – пятьдесят стодолларовых купюр, перетянутых резинкой, – а также подарочный сертификат на самолет и коробку с новейшими образцами косметики от «YOU, GIRL!», которые еще даже в продажу не поступили. Неплохо, да? Вряд ли кто-то из потенциальных насильников заинтересовался бы кремом «Nude Skin Glo», а вот от такой суммы наличными никто бы точно не умер. Ладно, решила я, пока оставим эту тему; пусть Брайд сперва врач осмотрит.

А когда уже после всего она вытребовала у меня пудреницу и посмотрелась в зеркальце, мне сразу стало ясно: она в полном ужасе. Еще бы! Более-менее сносно выглядела у нее примерно четверть лица, а все остальное покрывали какие-то ямы, края которых были стянуты безобразными черными стежками; на месте поврежденного глаза отвратительная опухоль; голова вся в бинтах; губы распухли, как у африканки с берегов Убанги; язык во рту не ворочался – она даже звук «р» в слове «рана» произнести не могла, хотя все ее лицо именно так и выглядело: точно сплошная рана, сочащаяся чем-то розовым и окруженная сине-черными кровоподтеками. Хуже всего обстояло дело с носом – ноздри расширены, как у орангутанга под газом, и каждая размером с половинку ролла. А ее неповрежденный глаз, некогда поистине прекрасный, был налит кровью и словно застыл от ужаса, отчего казался каким-то мертвым.

Мне, конечно, не следовало бы так думать, но карьеру Брайд в «Сильвия Инкорпорейтед», скорее всего, ожидает полный крах. Разве можно убедить покупательниц в благотворном воздействии на внешность продукции «YOU, GIRL!», если той, кто эту косметику предлагает, она помочь не сумела? Да нигде в мире не нашлось бы таких косметических средств, с помощью которых удалось бы скрыть и сломанный нос, и жуткие шрамы вокруг глаз и на щеках, где кожа была содрана чуть ли не до кости! И пусть со временем эти уродства станут менее заметными, Брайд все равно не обойтись без вмешательства пластического хирурга, а это означает долгие месяцы бездействия и необходимости постоянно прятать лицо под темными очками и широкополыми шляпами. Возможно, в таком случае принять у нее дела попросят именно меня. Временно, конечно.

– Я не могу есть! Не могу говорить! Не могу думать!

В голосе Брайд звенели слезы; она вся дрожала.

Я обняла ее и шепнула:

– Эй, подруга, кончай себя жалеть! Давай-ка лучше уберемся поскорей из этой дыры. Здесь даже туалета нормального нет, а у дежурной медсестры со вчерашнего дня в зубах латук застрял, и я сильно сомневаюсь, что она хоть раз мыла руки, завершив свое образование на заочных курсах медицинских работников.

Брайд перестала трястись, поправила перевязь, в которую была уложена ее правая, сломанная, рука, и спросила:

– Как ты думаешь, врач нормально руку вправил?

– Кто его знает? – пожала плечами я. – Разве можно быть в чем-то уверенной в этой больничке для дальнобойщиков? Ничего, сейчас я отвезу тебя в нормальную больницу – в отдельную палату с туалетом и умывальником.

– И ты думаешь, они меня отпустят? – Господи, ну как будто ей лет десять!

– Ох, перестань, пожалуйста! Сейчас мы встаем, выходим отсюда и уезжаем. Немедленно. Кстати взгляни, что я купила, пока тебя латали. Целую кучу всяких вкусностей, да еще гавайские шлёпки. Здесь хоть и нет приличной больницы, зато магазины Wal-Mart^[6] очень даже ничего. Ну, давай. Вставай. Обопрись о мое плечо. Куда, интересно, эта Флоренс Найтингейл^[7] твои вещи засунула? Ничего, по дороге купим мороженое на палочке или молочный коктейль – такое лекарство, по-моему, гораздо больше поможет. Еще можно томатный сок или куриный бульон взять.

Я суетилась, собирая ее шмотки и лекарства, а она сидела, застыв и вцепившись в полы безобразного больничного халата в цветочек.

– Ох, Брайд! – Я посмотрела на нее, и голос мой неожиданно дрогнул. – Ну что ты так скукожилась? Все будет хорошо.

Мне пришлось ехать очень медленно, потому что каждая кочка или даже остановка перед светофором отдавались в теле Брайд такой болью, что она не могла сдержать стон. Я, всячески стараясь отвлечь ее от этой боли, продолжала болтать:

– А я и не знала, что тебе уже двадцать три. Уверена была, что мы с тобой ровесницы и нам обеим по двадцати одному году. Я случайно узнала, заглянув в твои водительские права. Пришлось, знаешь ли, в вещах покопаться, пока я твое страховое свидетельство нашла. – Брайд молчала, но я не оставляла попыток хоть немного ее приободрить, заставить улыбнуться. – Между прочим, здоровый глаз по-прежнему выглядит максимум на двадцать!

Но и это никакой реакции не вызвало. Вот черт! Я с тем же успехом могла и с самой собой разговаривать. Ну ладно, решила я, отвезу ее домой, все там устрою, а потом и на работе обо всем позабочусь. На больничном Брайд наверняка проторчит достаточно долго, так что в любом случае кто-то должен будет взять на себя ее обязанности. И как знать, чем все это может обернуться.

Брайд

Она действительно оказалась извращенкой, эта София Хаксли. А ведь выглядела такой покорной, даже кроткой, и вдруг, буквально в один миг, превратилась из бывшей осужденной в разъяренного аллигатора. Из унылой мямли в клыкастого монстра. Из прокисшего киселя в молот. И ни малейших признаков надвигавшейся перемены я заметить не успела – ни прищуренных глаз, ни вздувшихся жил на шее, ни напрягшихся плеч, ни вставшей на загривке шерсти, ни злобного оскала, демонстрирующего обнаженные клыки. Короче, ничто ее нападения не предвещало. Но мне этот кошмар никогда не забыть; да если б даже я и попыталась, так мои шрамы, не говоря уж о стыде, мне не позволят.

От воспоминаний излечиться труднее всего. Тем более никаких срочных дел у меня не было, и я целыми днями валялась то на кровати, то на диване. Все объяснения Бруклин взяла на себя; в офисе она рассказала, что меня пытались изнасиловать, нанесли тяжкие телесные повреждения, ну и так далее – бла-бла-бла. Бруклин – настоящий друг; вот кто совершенно не раздражает в отличие от прочих так называемых друзей и подружек, которые навещают меня только для того, чтобы посмотреть, во что я превратилась, и притворно пожалеть. Телевизор я смотреть не могу – осточертело: сплошная кровь, реклама помады и шлюхи, демонстрирующие ляжки по самое не могу. А новостные программы? Это либо набор сплетен, либо лживые нравоучения. А криминальные шоу? Как можно воспринимать их всерьез, если там убийц выслеживают женщины-детективы в страшно неудобных туфлях «Lauboutin» на высоченных шпильках? Я даже читать не могу – от любого печатного текста начинает рябить в глазах и кружится голова. И слушать музыку мне по какой-то неведомой причине больше не нравится. Вокалисты – причем любые, как прекрасные, так и посредственные, – вгоняют меня в депрессию, а от инструментальных произведений и вовсе тоска начинается. И во рту что-то нехорошее происходит: такое ощущение, словно на языке напрочь исчезли все вкусовые рецепторы. Теперь у любой еды вкус лимона, зато у самих лимонов вкус соли! А вино пить вообще не имеет смысла – вкуса я все равно не чувствую, а от транквилизаторов, которые я принимаю, туман в голове гораздо приятней и уютней.

И ведь эта сука даже выслушать меня не захотела! Хотя в суде я была отнюдь не единственной свидетельницей, показания которой и превратили Софию Хаксли в заключенную № 0071140. Тогда многие выступили с рассказами о ее домогательствах. Я точно знаю, что показания давали, по крайней мере, четверо. Сама я, разумеется, их выступлений не слышала, но все дети дрожали и плакали, выходя из зала суда. К нам тогда даже специально приставили социального работника и психолога; они обнимали плачущих детей и шепотом уверяли их: «Все будет хорошо. Ты отлично выступил». Меня, правда, никто не обнимал, но и соцработник, и психолог ласково мне улыбались. Похоже, никаких родственников у Софии Хаксли не имеется. Впрочем, муж-то у нее точно был, только он по-прежнему сидит, причем в другой тюрьме, и условно-досрочное ему дать отказались, хоть он и предпринял целых семь попыток. Во всяком случае, тогда возле тюрьмы ее никто не встречал. Никто. Так почему же она мою-то помощь принять не захотела? Неужели лучше пойти работать за гроши какой-нибудь кассиршей или уборщицей? Хорошо еще, если ей и такую работу предложат. А когда у тебя есть деньги, то даже после УДО вовсе ни к чему мыть туалеты в универмаге «Венди».

Мне тогда было всего восемь лет, и меня еще называли Лула Энн. И в зале суда я, подняв ручонку, указала пальцем прямо на Софию Хаксли.

– Находится ли в данном помещении та особа, которую ты видела? – спросила женщина-адвокат. От нее прямо-таки несло табаком.

Я кивнула.

– Скажи это вслух, Лула. Отвечай: «да» или «нет».

– Да.

– Ты можешь показать нам, где она сидит?

Но я молчала. Я очень боялась перевернуть бумажный стаканчик с водой, который дала мне женщина-адвокат.

– Не волнуйся, – успокоила женщина-обвинитель, – и не торопись.

И я торопиться не стала. Так и стояла с судорожно стиснутыми кулаками, пока не успокоилась. И тогда мои кулаки разжались сами собой, пальцы выпрямились, и я ткнула указательным пальцем прямо в нее. Раз! Точно из пистолета выстрелила. Миссис Хаксли так и уставилась на меня. Она открыла рот, словно собираясь что-то сказать, да так и не сказала; вид у нее был потрясенный, словно она никак не может в это поверить. Но я все продолжала указывать на нее пальцем, так что женщина-обвинитель даже тронула меня за плечо и произнесла: «Спасибо, Лула. Достаточно», и только тогда я все-таки опустила руку. А потом я мельком глянула в сторону Свитнес и увидела, что она улыбается. Я такой улыбки у нее никогда прежде не видела – она улыбалась мне и губами, и глазами! Мало того, когда я вышла из зала суда, мне улыбались все матери, а две по-настоящему меня обняли и поцеловали! И все отцы показывали мне большой палец. Но дороже всего для меня была улыбка Свитнес. А когда мы с ней спускались с крыльца, она даже за руку меня взяла. За руку! Она никогда раньше этого не делала, так что я удивилась не меньше, чем обрадовалась, я ведь всегда знала, что ей неприятно ко мне прикасаться. Да, это я знала точно. Я это чувствовала еще совсем маленькой, когда ей приходилось меня купать; и каждый раз отвращение было написано у нее на лице. Потрет меня вполсилы намыленной махровой салфеткой и спешит сполоснуть чистой водой, чтобы поскорее со всем этим покончить. И я часто молилась про себя: пусть она даже пощечину мне даст или отшлепает, лишь бы снова почувствовать ее прикосновение. Я нарочно совершала разные промахи и ошибки, но у Свитнес хватало способов, чтобы наказать меня, не прикасаясь к моей черной коже, которую она ненавидела. Она могла, например, уложить меня спать без ужина или надолго запереть в комнате; но хуже всего было, когда она на меня кричала. Когда правит страх, чтобы выжить, остается только подчиниться. Быть послушной. А это я умела очень хорошо. Я всегда вела себя очень, очень хорошо, просто прекрасно. И хотя я боялась идти в суд, я все-таки сделала то, чего учителя, эти великие психологи, от меня ожидали. И я точно знаю, что сделала все на отлично, потому что после процесса Свитнес стала невероятно доброй, почти как настоящая мать.