Ма́тис Биллунд

– Солнце, давай быстрее, выходить через три минуты!

Мама, как всегда, суетится. До выхода на сцену еще минут десять, как раз успею доиграть раунд. Середина боя как-никак.

Звуки выстрелов в стареньких наушниках. Ловко стучащие по экранчику пальцы. Люблю это.

В целом я мог бы отложить игру и еще раз пройтись по нотам, но тут своя логика, может быть, отчасти глупая. Значит, играю я на сцене лет так с пяти. И только в пятом классе мне посчастливилось узнать о тетрисе. Эта игра очень простая, но затягивает. А самое классное, что с геймбоем я могу играть в нее везде, даже перед началом выступления. Вся суть состоит в запутанной конструкции. Кажется, вот почти победил, как вдруг появляется новая проблема, и теперь уже из принципа надо доиграть до конца. Будто бы в казино. Именно из-за того, что такие игры отвлекают от мыслей и всего прочего, я вместо очередного прогона сижу, уткнувшись в экран. Зато после выхожу на всеобщее обозрение без страха. Даже понервничать не успеваю, настолько расслаблен.

– Нет, так не пойдет!

Консоль выдергивают из моих рук. Кубики же в ней продолжают безмятежно падать.

– Мам, да ты чего? Отдай!

Вот, я опять ною. Я прекрасно понимаю, как выгляжу со стороны. Безответственно, глупо и самоуверенно. Но все равно бросаюсь к геймбою, как ребенок. Я и есть ребенок, но маме сложно объяснить такое. Ей легче считать, что я уже все понимаю и намеренно ее злю, постоянно делая что-то не так. И знакомые, твердящие о том, какой у нее самостоятельный и зрелый мальчик, только подливают масла в огонь.

– Уткнешься в этот свой кирпич и ничего вокруг не замечаешь! Ничего!

Мама широко открывает глаза, как бы показывая, что я ничего не вижу. Если я скажу, что как раз для этого все и делается, боюсь, крики и ругань превратятся в несдерживаемый ор.

– Стараешься для него! На прослушивания берешь, курсы обеспечиваешь! А в ответ что?!

Мама смотрит выжидающе, но отвечать не надо. Лишь, чуток опустив голову, делать виноватый вид.

– А получаю я только твои глаза, как у зомби, которые уткнулись в одну треклятую точку!

Люди смотрят на нас. Они продолжают вести разговоры, готовить детей к выступлению и проверять технику, но я вижу, что их внимание обращено на маму. Пусть перестанут притворяться, будто их не волнуют чужие дела. На самом деле они, не зная ситуации, уже успели осудить, пожалеть и обсудить.

Слышу, как две девушки с блестящими бейджиками разговаривают о нас.

– Вот точно… Не понимаю… Ну французы…

Мне слышны только отрывки фраз, но такие слова всегда меня бесят. И что с того, что мы не местные? Будто вещи, за которые мы не отвечаем, влияют на характер. В конце концов, Германия и Франция не так уж далеки друг от друга. Да и в целом мой дом – Дрезден.

– Все! Вымотал ты меня.

Мама уходит на поиски воды. Я вроде пытался пропускать ее крики мимо ушей, чтобы не расстроиться перед выходом – еще не хватало рыдать на сцене, – но не вышло. Настроение на дне. Комок из несказанных слов застревает в горле. Глаза затягивает пелена слез. Часто моргаю. Приходится.

Вообще-то, тетя говорит: «Когда хочется плакать, надо дать чувствам волю». Позволить себе и кричать, и рыдать. Но не могу я так. Во-первых, характер. Во-вторых, воспитание. В-третьих, мне как раз пора выходить.

Осторожно достаю скрипку из разукрашенного стикерами футляра. Учительнице такие украшения не по душе, но мне становится легче, когда я вижу яркие цвета на фоне черного. Бережно наношу канифоль на смычок, стараясь не переборщить. Не прошло и минуты – я уже выхожу из-за занавеса. Чувствую, как старенький пол скрипит под моими туфлями, которые так долго натирала мама. Легкая и в то же время уверенная улыбка застыла у меня на лице. Перед аудиторией надо оставаться милым, но серьезным. За несколько лет я этому научился.

Громко объявляют название произведения. Я смотрю на лица зрителей, превратившиеся в размытую массу, перевожу взгляд на недавно поставленные струны. «Не подведи меня», – проносится в голове. Я выступаю с этой скрипкой с самого начала обучения; она не допустит промаха, когда я под взглядами стольких людей. Ну, поехали.

Смычок ловко скачет с одной стороны грифа на другую. Вспоминаю все повторы и ошибки, которые успел совершить до того, как оказался здесь, на сцене. В памяти всплывают выступления Паганини, которые уже давно стали моей вершиной успеха. Я чувствую, как странная надежда на то, что именно этот момент важен, разгорается во мне. Ощущаю каждую ноту. Слышу легкое дрожание стали, когда вновь и вновь касаюсь струн. Я – вне времени. Мысли обо всем далеком проносятся внутри меня, сбивая с ног попытки вспомнить нужное. Нельзя тормозить. Следы, оставленные мыслями, я смогу разглядеть потом. Сейчас есть лишь музыка, что, как верный друг, привела меня в это самое мгновенье, держа крепко за руку. Как же я люблю такие моменты! Когда ты касаешься частички жизни. Той самой, которую не сможет разглядеть человек без цели. Она доступна только тем, кто умеет мечтать, и никак иначе.

Вдруг звук начинает приглушаться. Подумав, что я снова ушел в себя и перестал правильно держать инструмент, давлю на смычок чуточку сильнее, надеясь опять громко и четко услышать знакомую мелодию. Когда же я понимаю, что дело в чем-то другом, черное пятно расплывается передо мной. Как сильно хочется закрыть глаза… Веки становятся тяжелыми, а голову так и тянет вниз, будто бы она железная, а в сцене спрятан магнит. Все ниже и ниже. И я просто расслабляюсь. Слышу, как скрипка падает на пол, и мимолетно думаю о том, что ее надо поднять. Правда, почему-то эта мысль кажется далекой и ненужной. Все перестает иметь смысл. Я закрываю глаза.

Тихо. Будто бы снова вернулся в свой детский мир. Он прекрасен и напоминает о домашнем уюте. В нем другая сторона улицы еще закрыта, а верхние полки на кухне заставлены незнакомыми бутылками. Спокойствие там, где пахнет маминой выпечкой и ее цветочными духами. Покой спрятан в нежных колыбельных.

Я лежу на диване в гостиной родного дома и засыпаю в самой неудобной позе из всех возможных. Нос забит, челка лезет в глаза, а ноги онемели, но мне слишком лень двигаться. Мне слишком хорошо. Голос мамы сливается с разговорами незнакомых гостей, их громкий смех резко бьет по ушам. Я так хочу спать, что не хватает сил даже на недовольную гримасу. Чувствую, как мама берет меня на руки, придерживает свисающую голову. На самом деле я уже проснулся, но все равно притворяюсь, чтобы меня донесли до мягкой кроватки. В объятьях мамы тихо и тепло. Только с ней я могу найти покой и снова стать ребенком, а не «умным не по годам мальчиком». Поэтому я разрешаю себе расслабиться.

Роза Лавьен

Семьдесят один год.

Семьдесят. Один. Год.

Вот сколько я живу на прогнившей людьми земле. Эта цифра никак не укладывается в сознании. Так много всего позади: старый дом, десятки смертей, ненаглядная дочь, шумная молодость… Война. Поиски места в этом мире после того, как она закончилась.

Война со всей силы вышвырнула нас, детей повседневных выстрелов и дыхания смерти, в непонятный мир птиц, что поют на восходящее солнце. Кажется, только вчера я гуляла по ночным улицам вместе с людьми, лица которых почти забыты. Мы могли почувствовать вкус победы – он отдавал пролитой кровью и предсмертными слезами. Победа означала конец войны и начало мира, а значит, что-то совсем чужое для наших бродячих душ. Франция свободна. Я свободна… Но было слишком сложно научиться жить завтрашним днем, когда ты пять лет имела право лишь на хрупкое мгновенье. Будущее казалось настолько далеким, что не разглядишь с самым мощным телескопом. Потом появилась она – дитя, которому так сильно хотелось показать не тот мир, где я сама выросла. Хотелось дать моему нежному солнышку все без остатка.

Каждый ее праздник отмечался так, как будто в этот день звезды сходились в космическом танце, а Бог спускался на землю. А теперь что? Ее заветный день я провожу среди уставших незнакомцев, ждущих поезда. Мое тело сгибается под тяжестью пакетов, а мысли крутятся вокруг рельсов впереди.

– Вам помочь?

Какой наблюдательный молодой человек. Заметил такую маленькую деталь, как немой крик о помощи. Может, я выгляжу настолько жалко, что меня надо непременно спасать? Тревожные мысли, как яд, отравляют мою голову. Может, пальцы так сильно дрожат, что все давно считают меня ходячим мертвецом? Может, все уставились на мою сгорбленную спину и боятся, как бы она не сломалась?

Не хочу так. У меня еще есть время. На меня не будут смотреть с жалостью, думая, что я не в силах нести собственную жизнь на плечах. Я несла на плечах чужие жизни.

Нет, нет, нет. Только не сейчас. Не тогда, когда я пытаюсь убедить себя, что у меня есть шанс. Не тогда, когда я живу самообманом, придумывая мнимое будущее. Не тогда, когда настоящая жизнь осталась в прошлом.

– Сама справлюсь, – бросаю холодно и грубо.

По-другому нельзя. Нужно доказать, что я все еще могу что-то сделать. Правда, не знаю, кому доказать: всему миру, самой себе, Богу или совершенным ошибкам. А вот ошибок было много. Очень. Одна ошибка сменяла другую, когда первую я даже не успевала исправить. Неужели я это заслужила? Может, и да. Но я ведь старалась.

Старалась быть лучше, чем вчера. И повторяла эту мантру изо дня в день. Хоть и всю жизнь считала, что не мне, а миру нужно меняться.

Старалась не кричать, когда она приходила домой позднее обычного. Моя вина в том, что я была заботливой мамой, искренне лелеющей непокорную дочь?

Старалась забыть страх и научиться спать без кошмаров. Как это сделать, если дыхание сводит даже от звука клаксонов?

Старалась просто быть, несмотря на призраки тех людей, чьи жизни оборвались из-за меня. Хотя там я и не могла иначе.

Разве этого недостаточно?

Все эти попытки и терзания были зря? Годы в ожидании возвращения дочери, которая будет извиняться на коленях, тоже были напрасными?

Как тяжело.

Тяжело осознать, что вещи, которые были смыслом жизни, давно утратили свою суть. Придется смириться, снова и снова возвращаясь на давно осточертевшую станцию. Рельсы назойливо скрипят под весом поезда. Слишком яркий свет разрезает темноту. Свисток мужчины по вторникам и женщины в синем костюме – по четвергам. Табло, что начинает мигать, когда время приближается к нулю. Свисающие из чужих карманов наушники, откуда слышны песни, хотя головы людей забиты совершенно другим. Дети и взрослые будто магнитом тянутся к дверям поезда. Интересно, они думают о том, что состав пролетит мимо станции, так и не остановившись? Или о том, что, если они не войдут в конкретную дверь, немедленно настанет конец света? Эта картина стала жутко родной, а каждая деталь – затертой и обыденной.

И еще одна мысль приходит мне в голову уже в который раз. Она гудит в мозгах, как колокол, и пляшет, словно марионетка дьявола. Впервые она пришла еще во времена войны. Я была подростком, а за плечами уже остались похороны отца, матери и подруги. Казалось, что жизнь не может быть другой. Только бесконечная грязь на лицах близких людей, страх, идущий за руку со сталью в сердце, и усталость. Я безумно устала в свои четырнадцать лет. Снова эта мысль пришла после ухода дочери. Я снова потеряла то, что было дано моей и без того ядовитой душе. И сейчас, спустя столько лет, мысль опять вернулась – надо прыгнуть.

Просто взять и переступить невидимый барьер, державший меня все эти годы. Стать очередным именем на первой полосе газет. Превратиться в ничто. Люди наверняка спишут все на старческий маразм, но никто не узнает правды. Правды о том, как тяжело жить, понимая, что завтра все равно наступит.