Когда погонщики поднимали головы, их взгляды приковывала открытая всем ветрам бревенчатая хижина. Много лет как оставленная разорившимся хозяином, она превратилась в пристанище для одичавших лошадей, в летний зной приходивших сюда в поисках тени. На дороге, вилявшей вдоль ограды из колючей проволоки, путников встречал покрытый ржавчиной и продырявленный пулями знак, призывавший попробовать табак уже не существующей марки.

Первым, припав к седлу, ехал морщинистый старик, старший из работников. Один из тех, кто также некогда мечтал об уютном домике, нескольких акрах земли с зеленеющим лугом и парой голов скота, о женщине, ставшей бы ему верной женой, и, кто знает, может, даже о ребенке. Поднявшись над холмами, солнце обогрело души путников, и те принялись болтать, шутить, смеяться. Придет время, и мечты их обязательно сбудутся: дожив до седин старика, что ехал впереди стада, они обзаведутся тихим уголком, деньгами и тем, на что их потратить, – а пока кони погонщиков двигались к скотному двору, к салуну и девицам в комнатах наверху.

Во тьме ночи молчали и братья. До боли знакомы были друг другу их силуэты – один худощавый, другой коренастый, и ни с чем не могли они спутать скрежет родного седла. В начале пути братья всегда брели в тишине, погруженные в думы о прошлом, и это молчание давало Филу надежду, что прошлое не изменилось – разве что совсем немного.

Лишь темно-зеленый «стирнс-найт», пробивавший себе путь сквозь воловье стадо, вывел мужчину из себя. Посмев рявкнуть клаксоном, водитель распугал скот, и потому Фил тотчас погнал золотисто-гнедого коня к машине и поднял его на дыбы, ясно давая понять, что от встречи он не в восторге. Надо было видеть, как съежились в испуге пассажиры на заднем сиденье!

– Молокососы проклятые! – гаркнул Фил. – Слышал, Джордж, как этот сукин сын сигналил? Они даже представить себе не могут, как скот пугается. Взорвал бы все машины к чертовой матери.

– Ей-богу, Фил, – нехотя ответил преданный своему «рео» (и всему, чем он обладал) Джордж, всматриваясь в даль за спинами животных, – нужно идти в ногу со временем.

– Со временем! – буркнул Фил и презрительно сплюнул. – Десять лет назад ездил тут один добротный дилижанс, запряженный четверкой отличных лошадей, вот им управлял настоящий мужчина. Как его звали, толстяк?

Фил редко забывал имена, но таков был его способ завязать утреннюю беседу.

– Хармон.

– Точно-точно.

После братья погрузились в воспоминания о детстве, о времени, проведенном с Бронко Генри, и времени, когда правительство еще не решилось отправить последних вонючих индейцев в резервации. Поднимая пыль и раздражая местных собак, индейцы неделю брели мимо ранчо к землям южного Айдахо. Фил хорошо помнил вислозадых лошадей, на которых они уходили, и расшатанные повозки, куда набивались их семьи. Не было с ними только вождя, этого изворотливого старикана. Он не дожил.

Фил любил напоминать брату, как часто, перегоняя скот, он отыскивал наконечники индейских стрел и пополнял ими свою великолепную коллекцию. «Не припомню, чтобы Джордж нашел хоть один», – ухмылялся он про себя. Как и сейчас, Джордж смотрел только вдаль, за пыльные спины волов.

В эту минуту Фил размышлял, с чего бы начать разговор в такой особенный день. Может, с Бронко Генри? Или с той прошлогодней истории, когда машина пыталась прорваться сквозь сплошной поток скота и ее снесло в канаву? Как, разинув рот, смотрели на опрокинутую машину две женщины и мужчина, все в коротких никербокерах, нелепейшем из всех видов одежды. Во главе стада шел Джордж и, подцепив машину веревкой, он вытащил несчастных, так и не преподав им должного урока.

Или начать день с самого важного – ведь пошел двадцать пятый год, как они гонят своих волов! Двадцать пять лет прошло! Фила охватило чувство гордости, однако в то же время он ощутил себя старым. Было что-то особенное в том, что их первый перегон состоялся в столь притягательно круглую дату, в девятисотом году – девять-ноль-ноль. Боже! Боже мой! Бронко Генри был тогда не старше, чем они с братом.

Строго говоря, он был не сильно старше и ребят, что шли вместе с ними. Разодетые в модные тряпки юноши, сетовал Фил, уже и не понимали, кто они: ковбои или герои движущихся картинок. Сам он кино не смотрел никогда и ни за что не стал бы, однако юные работники ранчо зачитывались журналами о движущихся картинках, а человек по имени У. С. Харт^[3] был для них полубогом. Поглядите теперь, как они загибают шляпы, какие шелковые банданы вяжут на шею, какие щегольские носят чапы! Один парень, слышал Фил, угробил месячный заработок на сапоги с замысловатыми узорами – месяц работы ради дребедени, которую он наденет на ногу! А потом удивляются, как это они на мели! Вот уж точно, чем глупее человек, тем сильней его тянет приукрасить свой зад.

Пока он так размышлял, Джордж слегка забрал вправо, и теперь, стараясь не разозлить волов, Фил пробирался сквозь бредущее стадо, догоняя брата.

– Что ж, Джорджи-бой, – ухмыльнулся он, – вот и настал тот день.

Хоть и братья, какими же разными они были ездоками, как непохоже держались в седле. Один сидел, развалившись, едва придерживая поводья голой рукой; другой – прямо, втянув живот, выпрямив спину и глядя только вперед.

– Тот? – обернулся Джордж. – Какой еще день?

– Какой день, говоришь? Какой день, толстячок? Да сегодня стукнуло двадцать пять! Девять-ноль-ноль! Ты что, не помнишь?

– Честно сказать, забыл.

Да как он мог забыть? О чем же он думал весь этот год?

– Двадцать пять лет. Что-то вроде серебряного юбилея у нас состряпывается, да?

В настроении шутливом или дурном Фил нередко коверкал слова.

– Давненько это было.

– Да, но, черт возьми, не так уж и давно.

Сколько лет прошло со времен их детства – не имело значения для Фила. С тех пор как ему исполнилось двенадцать, а Джорджу – десять, он не чувствовал себя и годом старше – только в разы умнее.

– Скажу одно, – добавил он, – славное было время.

– Да, пожалуй.

Зацепив поводья за луку седла, Джордж достал из нагрудного кармана мешочек «Булл Дархэм», снял перчатки и соорудил толстую самокрутку конусовидной формы.

Глядя на нее, Фил фыркнул. Какого черта он один должен нести бремя разговора об их юбилее? Что с тобой не так, Джордж? Живот разболелся? Отлично же все было в полях осенью, да и летом ходил веселый.

– Признай, толстяк, ты так и не научился одной рукой скручивать, – бросил Фил и резко повернул коня в гущу воловьего стада, чтобы пристать к кому-нибудь из погонщиков.

Он шевелил губами, предвкушая, как расскажет юным ковбоям о Бронко Генри, о том, как превосходно он скакал на лошади – даже в горячке и возрасте сорока восьми лет. Так великолепно, что они отродясь ничего красивее не видывали. Как же порой хотелось рассказать историю полностью, однако потому-то Фил и презирал выпивку. Боялся ляпнуть лишнего.

Вдруг золотистый конь шарахнулся под ногами Фила и в испуге оступился: из-за куста вспорхнула маленькая серая пичужка. Ярость и горечь комом подступили к горлу.

– Черт подери, кляча старая! – рявкнул Фил, вздернув поводья и злобно поддав коню шпорами.

Двадцать пять лет прошло с тех пор, как они ехали бок о бок с Бронко Генри!

Солнце стояло высоко, тени становились короче, впереди ждали долгие часы зноя. Долгими, размышлял Фил, были и все эти годы, а также и тени, которые они отбрасывали.

Если ветер не обманывал острый нюх, скотные дворы Бича открывались путнику задолго до того, как их мог зацепить глаз. Дворы находились вблизи реки, в это время года почти пересохшей и отступившей от берегов. В безмятежной глади ее вод отражался купол безоблачного неба да стайки сорок, кружившие по округе в поисках падали – подохших от туляремии сусликов и кроликов или распухшей туши теленка, зараженного тем, что в этих краях называли «черной ножкой». Воистину, если ветер не обманывал острый нюх, нельзя было не почуять едкий серно-щелочной запах вялого ручейка, что впадал у скотных дворов в реку и загрязнял ее воды.

Если солнце не обманывало зоркий глаз, можно было разглядеть поселение, сперва возникавшее миражом на горизонте. Виднелись его дворы, скотовозы у углепогрузочных трапов, фальшивые двухэтажные фасады салунов с девицами в верхних комнатах, обветшалое здание школы с неказистой колоколенкой, заросли полыни и пустырь, где мальчишки играли в мяч, а девочки прыгали со скакалкой. Напротив пустыря располагался постоялый двор, а за ним на склонах лысого холма паслись исхудалые дикие лошади. Зимой и летом беспрестанный ветер трепал их хвосты и спутанные гривы и, со свистом скользнув по склону, проносился по кладбищу у основания холма. Прогнившие столбы и проржавевшая проволока ограды не давали лошадям топтать могилы и сбивать с них банки из-под варенья, в которых частенько стояли цветы – анютины глазки весной, а позже индейские кисти кастиллеи. Правда, стояли они лишь на свежих могилах. На солнце цветы мгновенно увядали, и мимолетная красота скоро сменялась гнилью стеблей.

Только один догадался возложить на могилу цветы из бумаги, а сверху, чтобы не размыл дождь, накрыть стеклянной банкой.

Поднявшаяся над равниной дорожная пыль заставляла сердца жителей Бича биться быстрее: к городу приближалось стадо скота, а с ним и транжиры-погонщики. В обоих салунах поспешно проверяли запасы дешевого пойла, а для тех, у кого водились деньжата – владельцев ранчо, готовых к широким жестам, – выставляли настоящий виски, привезенный из Канады.

– Учти, – говорил бармен коммивояжеру, нагрянувшему на ночном поезде из Солт-Лейк-Сити, – держись подальше от тракта и не смей таращиться на скот. Пугнешь волов, не загнать будет. Один зевака пару лет назад топтался там, распугивая скот, так погонщики пульнули прямо ему над башкой. Господь – надо было видеть, как он рванул оттуда, хлопая фалдами!

– Дикий Запад какой-то, – съехидничал коммивояжер.

Он собирался продавать здесь электрические лампочки для салуна, школы, постоялого двора… Однако покупателей на них не находилось.

– Черт подери, это и есть Дикий Запад, – отрезал бармен. – И насколько мне известно, ранчо Бёрбанков – единственное место в долине, где есть электричество. Все остальные пользуются газовыми лампами.

– Ранчо Бёрбанков, значит.

Коммивояжер уставился на порнографический календарь за стойкой: из-под платья модели на фотографии виднелись подвязки чулок.

– Это их стадо прибудет после полудня. Тысяча голов. Восемь-десять погонщиков и сами братья. Так что воспользуйся моим советом: посиди-ка здесь, чтобы не пугать животных. Что будешь, Долли? – обратился он к блондинке. – От тебя вкусно пахнет.

– Спасибо, – ответила девушка, – это «Флоридская вода», а пить, как хорошо тебе известно, я буду джин.

– К нам скачет стадо Бёрбанков.

– Ага, видела из окна наверху. Ох, мне уже страшно.

– Ничего, подружка твоя должна помочь.

– Много толку от нее. Заболела.

– Чего? Ту же хворь подцепила, что ли, как старая Альма тогда?

– Чахотку-то? Да прям. Обычное женское.

Сердца забились быстрее и в единственной на весь город харчевне на постоялом дворе. Уже были накрыты столы и расстелены постели, учетная книга раскрыта на новой чистой странице, а рядом с ней источал аромат кедра свежезаточенный карандаш.