Цитаты из книги «Доктор Фаустус»

Как прорваться? Как выйти на волю? Как разорвать куколку и стать бабочкой? Надо всей ситуацией тяготеет этот вопрос. Здесь тоже, – сказал он, потрепав красную ленточку-закладку в лежавшем на столе томике Клейста, – говорится о прорыве, кстати, в прекрасной статье о марионетках, где он даже назван «последней главой мировой истории».

– У такого народа, как наш, – витийствовал я, – нравственное всегда является первичным и, по существу, мотивирующим элементом; политический акт – вторичен, это – рефлекс, внешнее выражение, орудие. Прорыв к мировому господству, возвещаемый нам судьбой, означает, в сущности, прорыв в мир – из одиночества, которое мы с болью ощущаем и которого, со времени основания нашей империи, никакое грубое вмешательство в мировые дела так и не нарушило.

На столе лежало несколько книг: томик Клейста с закладкой на статье о марионетках, затем неизбежные сонеты Шекспира и еще том драматических произведений этого поэта, куда входили «Как вам угодно», «Много шума из ничего» и, если не ошибаюсь, «Два веронца».

Это отнюдь не свидетельствует о силе, и Инститорис действительно не был человеком сильным, что явствовало из эстетического восторга, который он испытывал перед всем сильным и бесшабашно-цветущим. Это был длинноголовый блондин, роста, пожалуй, ниже среднего, довольно изящный, с гладкими, зачесанными на пробор, чуть напомаженными волосами. Над верхней губой его слегка свисали светлые усы, а синие глаза глядели из-за золотых очков с таким нежным, благородным выражением, что было трудно – или, может быть, как раз легко – уразуметь его почтительное пристрастие к грубому, конечно, только к красиво грубому. Он принадлежал к распространенному в те годы типу людей, которые, как однажды метко выразился Баптист Шпенглер, «кричат: «Как сильна и прекрасна жизнь!» – а у самих щеки горят от чахотки».

– Пардон! – говорил фон Ридезель. – Я, мягко выражаясь… Царь Соломон, его величие… Не пристало ли вам… – Нет, ваше превосходительство, не пристало, – отвечал Брейзахер.

Но объявлялась упадком, упадком великого и единственного настоящего искусства контрапункта, священно-холодной игры чисел, которая, слава Богу, не имела еще ничего общего с профанацией чувств и нечестивой динамикой; этот упадок захватил уже великого Баха из Эйзенаха, которого Гёте совершенно справедливо назвал гармонизатором.

Стало быть, мой гуманистский homo Dei – этот венец творения, со всеми его духовными запросами – есть не что иное, как продукт плодородного болотного газа какого-нибудь соседнего светила… – Цветок зла, – повторил я, покачав головой. – И расцветающий среди зла, – прибавил он.

Второй было клопштоковское выражение «капля на ведре»

Художник – брат преступника и сумасшедшего.

Сегодня, через четыре года после твоего причащения, у тебя мелко испещрено всего-навсего крошечное местечко там, наверху, – но очажок налицо, налицо лаборатория моих малышей, пробравшихся туда ликворальным путем, так сказать, вплавь, налицо начало хмельного экстаза.