– А что значит – настоящим манером? – спросила она.

– Ужь будто и не знаешь! Как-бы не так! – вмешалась другая подруга, Сара.

– Право же не знаю!

– Все дело только в том, чтобы со своими нежностями и ухаживанием он зашел подальше, слишком далеко!

Сара посмотрела на Эни.

– Слышишь-ли, она не знает!

– Видно и в правду не знает! – сказала Эни.

– А еще жила в городе, – подумаешь! Ну ладно же, мы тебя можем поучить кое-чему, не хуже чем ты нас.

– Хорошо. Так какое-же вы думаете верное средство овладеть мужчиной?

– Сделать его своим мужем, – сказала Эни.

– Ну да, сделать мужем, – подтвердила Сара.

– Сделать своим мужем деревенского кавалера благородного и приличного характера, вот как твой обожатель. Сохрани меня Бог рекомендовать какого-нибудь солдата или моряка или городского торговца или другую какую шушеру, что тянут канитель с бедными девушками! Ужь больно не люблю я таких бесполезных шашней!

– Ну хорошо, такого как он, конечно! – согласилась Арабелла.

Обе подруги при этом сначала лукаво перемигнулись между собой, а затем одна из них приблизилась к Арабелле, хотя посторонних свидетелей не было, и шепнула ей кое-что на ушко, причем другая с любопытством следила за выражением лица Арабеллы.

– Ах, вот что! – с расстановкой протянула Арабелла. – Признаюсь, об этом я и не думала… А ну как обожатель-то окажется не благородный, тогда каково? Девушке, по моему, лучше не испытывать этого средства!

– Волков бояться – в лес не ходить! К тому же, кто тебе мешает прежде всего хорошенько убедиться в его благородстве. С твоей головой не попадешь в просак. Я хоть сейчас пошла-бы на это! Сколько бедных девушек этим берут, а иначе, разве пришлось-бы им выйти замуж когда-нибудь, – как ты думаешь?

Арабелла задумалась и молча продолжала свой путь. – Попробую! решила она про себя.

IX.

Прошло еще два месяца, в продолжение которых наши молодые люди почти ежедневно виделись между собой. Арабелла казалась недовольной; она все мечтала, чего-то ждала и чему-то удивлялась.

Раз как-то она встретилась со странствующим Вильбертом. Она, подобно всем окрестным обитателям коттеджей, хорошо знала этого шарлатана, и они разговорились об её житье-бытье. Ей было скучно, но, прощаясь с доктором, она стала веселее. Вечер она провела на условленном свидании с Джудом, который казался озабоченным и грустным.

– Я уезжаю отсюда, – объявил он ей. – Мне следует удалиться; это будет лучше, как для вас, так и для меня. Я сожалею, что между нами начались известные отношения. Хорошо понимаю, что заслуживаю всякого порицания. Но, как говорит пословица: никогда не поздно раскаяться.

Арабелла разразилась слезами.

– С чего вы вообразили, что теперь уже не поздно? – набросилась она на него. – Вам легко говорить, а каково мне слушать. Я еще вам не призналась! – и она посмотрела на него пристальным взглядом.

– В чем такое? – спросил он, бледнея. – Вы?..

– Да! и что я буду делать, если вы бросите меня!

– Ах, Арабелла, как можете вы говорить это, дорогая моя! Вы знаете, что я не покину вас!

– Ну, хорошо-же…

– Вам известно, что я в настоящее время еще не получаю жалованья; положим, мне следовало подумать об этом раньше… Но, конечно, раз это случилось, нам надо жениться! Неужели вы думали, что я мог поступить иначе?

– Я думала… я думала, милый, что вы из-за этого только скорей уедете и оставите меня одну на такое дело.

– Как-же мало вы меня знаете! Положим, шесть месяцев и даже три месяца тому назад, мне и во сне не грезилась женитьба. Это вдребезги разбивает мои планы – я разумею, Эбби, те планы, которые занимали меня до знакомства с вами. Но, в сущности, что это за планы? Мечты о книгах, дипломах, о недоступной карьере и т. п. Разумеется, мы женимся; ведь, это наш долг!

В этот вечер Джуд вышел один, когда стемнело, и шел, углубившись в размышления. Он хорошо, даже слишком хорошо сознавал в глубине души, что Арабелла была не особенно достойной представительницей женского пола. Но раз, в деревенской жизни, между порядочными молодыми людьми, зашедшими, как и он, слишком далеки в сближении с женщиной, существовал на этот счет установившийся обычай, то он готов был искупить вину браком, взяв на себя последствия. Для своего собственного успокоения, он поддерживал в себе искусственную веру в Арабеллу. В его глазах главное значение имела идеализация Арабеллы, а не она сама, как лаконически признавался он себе иногда.

В первое-же воскресенье состоялось церковное оглашение. Прихожане все в один голос дивились непростительной глупости молодого Фолэ. Все его учение привело к тому, что ему придется продавать свои книги для покупки кухонных горшков. Те-же, которые догадывались о настоящем положении дела, и в числе их родители Арабеллы, объявили, что они ожидали этого конца от такого благородного молодого человека, как Джуд, для искупления ошибки, которую он позволил себе в отношении невинной девушки. Венчавший их пастор, по-видимому, считал это тоже похвальным делом.

Итак, стоя перед пастором, они оба клялись, что во все прочее время их жизни они будут неизменно верить друг в друга и любить точно так-же, как они взаимно верили и любили в продолжении последнего времени. Но всего замечательнее во всей церемонии было то, что, по-видимому, никто из свидетелей не удивлялся тому, в чем клялась эта парочка.

Тетка Джуда, в качестве булочницы, сделала ему свадебный пирог, сказав при этом с горечью, что это её последний дар ему, несчастному глупому парню, и что было-бы гораздо лучше, еслиб он, вместо нелепой жизни для её огорчения, давно улегся-бы в могилу вместе с своими родителями. От этого пирога Арабелла отрезала два куска, и, завернув их в белую бумагу, послала своим товаркам по колбасному ремеслу, Эни и Саре, надписав на каждом пакете: «На память о добром совете».

Будущность новобрачной четы представлялась, конечно, не особенно блестящей даже для самой пылкой головы. Он, ученик каменотеса, девятнадцати-летний малый, работал за половинное жалованье до окончания срока выучки. Его жена была положительно бесполезной в городской квартире, где, по мнению Джуда, им первое время пришлось-бы жить. Но настоятельная необходимость в прибавлении заработка при таких маленьких средствах, заставила его поселиться в уединенном придорожном коттедже между Браун-хаузом и Меригрином, чтобы, для подспорья, иметь собственный огород, а также, пользуясь готовым опытом жены, завести ей свинью. Но это была не та жизнь, к которой он стремился, да к тому-же далеко было ходить в Ольфредстон и обратно. Арабелла, напротив, сознавала, что все эти неудобства временные, главное было то, что она получила мужа, со способностью к заработку для покупки ей обновок и шляп, когда он начнет немножко тревожиться за нее и, занявшись своим ремеслом, отбросит в сторону эти дурацкия книги для каких-нибудь практических предприятий.

Итак он привел ее в коттедж в самый день свадьбы, покинув свою старую комнатку у тетки, где ушло столько настойчивого труда на изучение греческого и латинского языков.

Легкая дрожь пробежала у него по спине, когда Арабелла в первый раз раздевалась при нем. Длинную косу, которую она скручивала огромным узлом на затылке, она бережно распустила, встряхнула и повесила на зеркало, купленное ей Джудом.

– Что это – коса была не твоя? – спросил Джуд с неожиданным отвращением к ней.

– Конечно, нет, – приличные дамы теперь никогда не носят своих кос.

– Что за вздор! Разве в городах, но в провинции совсем другое дело. К тому-же у тебя, вероятно, и своих волос достаточно? Ну да, конечно так!

– По деревенским понятиям, может быть, и достаточно. Но в городах кавалеры ожидают больше, и когда я была служанкой в Ольдбрикгэме…

– Разве ты была служанкой?

– Не то что прямо служанкой, а я служила в трактире и подавала гостям пиво, да и то самое короткое время. Вот и все. Некоторые посетители советовали мне носить подвязную косу, и я купила ее просто ради шутки. Чем больше на девушке украшений, тем лучше живется в Ольдбрикгэме, а этот красивый городок почище всех твоих Кристминстеров. Каждая приличная дама носит подвязную косу, – мне в парикмахерской сам цирульник так сказывал.

Джуд с чувством брезгливости подумал, что все это, может быть, до некоторой степени и справедливо, ибо и сам он был убежден, что если многие скромные девушки переселяются в города, где и живут по годам, не утрачивая обычной простоты жизни и уборов, зато у других, увы, уже в самой крови таится какой-то инстинкт к искусственному уродованию себя разными придатками, и они начинают подделывать свою красоту при первом её проблеске. Впрочем, может быть, для женщины и не составляет большего греха дополнять свои волосы чужими, и он решил более об этом не думать.

Молодая жена обыкновенно может быть интересной после брака, даже в том случае, когда домашняя жизнь еще не установилась и находится в неблагоприятных условиях. В её новом положении есть известная пикантность, заставляющая ее в обращении забывать мрачную сторону жизни, и потому самая бедная жена чувствует себя порвое время выше угнетающей ее действительности.

Мистрис Фолэ, в качестве молодой хозяйки, ехала как-то в базарный день в тележке, по улицам Ольфредстона, и здесь встретила свою прежнюю подругу, Эни, с которой не видалась с самой свадьбы.

Прежде чем заговорить, они по обыкновению засмеялись; мир казался им слишком веселым без всяких слов.

– Итак, кажется, вышло хорошее дельце! – заметила Эни молодой женщине. – Я знала, – продолжала она, – что с таким малым это удастся. Он – душа человек, и ты должна им гордиться.

– Я и горжусь, – равнодушно ответила мистрис Фолэ.

– А когда ждешь?..

– Тс! я вовсе не жду.

– Что-же это значит?

– Я ошиблась, вот и все.

– Ах, Арабелла, Арабелла, женщина ты умная и вдруг ошиблась! Признаюсь, о такой штуке мне никогда и в голову не приходило при всей моей опытности! И какой-же в этом может быть стыд, в самом деле!

– Пожалуйста, не спеши мне кричать про стыд! Это вовсе не от стыда, а просто я незнала.

– Поверь моему слову – эдак ты его упустишь! Ведь он может сказать, что это был обман, да еще двойной, клянусь тебе!

– Я готова признаться в первом, но не во втором… Э, он об этом и не подумает! Он будет рад, что я ошиблась. На такие пустяки он махнет рукой, право, – у мужчин это всегда так. Да я как им поступить иначе? Уж коли женат, – так женат.

Тем не менее Арабелла не без некоторого беспокойства приближалась к тому времени, когда по естественному ходу вещей ей придется объявить мужу, что возбужденная его тревога оказалась неосновательной. Эта необходимость неожиданно представилась, однажды вечером, в то время, когда они собирались спать, и оба находились в своей комнате в уединенном домике, куда Джуд ежедневно возвращался с своей работы. Он усиленно работал в этот день двенадцать часов сряду, и ушел спать прежде жены. Когда та вошла в спальню, он уже лежал в полудремоте, едва сознавая, что жена раздевается перед маленьким зеркальцем.

Впрочем, вскоре её гримасы перед зеркалом невольно возбудили его внимание. Джуд заметил, что она изощрялась в том, чтобы вызвать на щеках те ямочки, о которых уже упоминалось прежде. На эту курьезную прикрасу она была мастерица, вызывая ямочки моментальным всасыванием щек.

– Не делай этого, Арабелла! – вмешался он неожиданно. – Мне, право, не нравится видеть тебя за таким вздорным занятием.

Она обернулась и засмеялась.

– Господи, я и не воображала, что ты не спишь! – ответила она. – Какая-же ты деревенщина, однако, что за охота обращать внимание на такие пустяки.

– У кого ты этому научилась?

– Решительно ни у кого. Ямочки у меня всегда бывали без всяких хлопот, когда я служила в пивной, а теперь исчезли. Тогда и лицо мое было полнее.

– А для меня не нужно никаких ямочек. Я не думаю, чтоб они красили женщину, особенно замужнюю, да еще такую полную, как ты.

– Однако, многие думают иначе.

– А что мне за дело, как думают другие, кому охота? – возразил Джуд. – Как это ты додумалась до таких затей, интересно-бы знать?

– Мне об этом говорили, когда я служила в пивной.

– Ага, эта служба и объясняет теперь твое понимание подмеси в пиве, когда мы, помнишь, как-то воскресным вечером спросили себе пиво в гостиннице. А я полагал, когда женился на тебе, что ты всегда жила в доме своего отца.

– Ты мог-бы думать немного лучше обо мне и заметить, что я была приличнее, нежели какого была-бы, оставаясь в деревне. Дома мне почти нечего было делать; я изнывала от скуки, и потому поступила на место на три месяца.

– Скоро тебе предстоит куча дела, милая, не так-ли?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Ну, да как-же, – произвести на свет маленькое существо.

– А…

– Когда это будет? Не можешь ли сказать точно, а не в общих выражениях, как говорила до сих пор?

– Да что сказать, – что?

– Ну, срок, когда…

– Тут нечего и говорить. Я ошиблась.

– Что?!

– Ну, вышла ошибка, и все тут.

Джуд вскочил с постели и устремил пристальный взгляд на жену.

– Но как-же это могло быть?

– Очень просто. Женщинам иногда так представляется.

– Однако, это чорт знает что такое! – горячился Джуд. – Ведь ты-же понимаешь, что совсем не приготовленный, без обстановки, почти без гроша в кармане, я не стал-бы спешить с нашей свадьбой и вводить тебя в почти пустую хату, и только твое тревожное заявление заставило меня действовать, очертя голову, не думая ни о какой готовности… Ах, Боже мой милостивый!

– Не волнуйся так, милый. Что сделано, того не переделать.

– Больше мне нечего объясняться, – ответил он просто и улегся опять, после чего молчание между ними не нарушалось.

Проснувшись по утру, Джуд смотрел её все окружающее как будто другими глазами. Что-же касалось спорного вопроса, то он принужден был положиться на слова жены, сознавая, что при данных, обстоятельствах он не мог поступить иначе.

Джуду смутно представлялось, что есть что-то фальшивое в социальных условиях, и что эта фальшь требует многих уступок и жертв, и все из-за мимолетного взрыва, вызываемого новым и преходящим инстинктом, который, не заключая в себе признаков порока, все-же не может быть назван иначе, как слабостью. Он старался уяснить себе, что он сделал своим поступком, или что его жена потеряла из-за него, чтобы он мог оказаться пойманным в ловушку, благодаря которой, если не им обоим, то по крайней мере ему предстояло быть связанным во все остальное время жизни. Быть может, было нечто благоприятное в том, что обстоятельство, побудившее его жениться, оказалось несуществующим. Но факт женитьбы все-таки остался.

X

Пришло время убить свинью, которую наши молодые откармливали с осени, и время заклания было назначено на самом рассвете, так чтобы Джуд мог отправиться в Ольфредстон, не теряя особенно много времени.

Ночь казалась необыкновенно тихой. Джуд выглянул из окна задолго до рассвета, и заметил, что земля была покрыта довольно толстым слоем снега, хлопья которого еще продолжали падать.

– Боюсь, что мясник, пожалуй, не придет, – сказал Джуд Арабелле.

– Э, придет. А ты вставай и нагрей воду, если хочешь, чтобы Чалло ошпарил свинью. Хотя я предпочитаю паленых.

– Сейчас встану, – ответил Джуд. – Я люблю наши местные обычаи.

Он спустился с лестницы, развел огонь под котлом, подкладывая под него содому, причем огонь весело вспыхивал и освещал кухню. Но для него приятное ощущение тепла отравлялось мыслью о назначении этой топки вскипятить воду для убоя животного, которое было еще живо и напоминало о себе хрюканьем из хлева. В половине седьмого, – время, которое было назначено для прихода мясника – вода вскипела и Арабелла сошла в кухню.

– Чалло пришел? – спросила она.

– Нет!

Пришлось поджидать, а между тем уже начинало светать унылым зимним рассветом.

Арабелла вышла взглянуть на дорогу и, возвратившись, сказала: Не видать его. Верно, напился с вечера. Такой снег не мог бы помешать ему придти, конечно!

– В таком случае, нам надо отложить дело. Только даром воду кипятили. Может быть, в долине снег глубок!

– Отложить нельзя. Больше нет корма. Еще вчера утром я стравила последнюю болтушку.

– Вчера утром? Чем же свинья жива с тех пор?

– Да ничем!

– Значит, она околевает с голоду?

– Понятно. Мы всегда так делаем за день или за два до убоя, чтобы не возиться с кишками. Что за невинность не знать таких простых вещей!

– Вот почему она так и кричит, бедняжка!

– Об этом разговаривать нечего – ты должен заколоть ее. Я покажу тебе как. Хотя свинья такая крупная, что Чалло справился-бы с нею лучше, чем ты. Впрочем, его корзинка с ножами и прочими принадлежностями уже доставлена и мы можем ими воспользоваться.

– Все-таки, это совсем не твое дело, – возразил Джуд. – Я сам заколю, если ужь это необходимо.

Он вышел к закуте, разгреб снег, чтобы очистить место, и поставил впереди козелки, положив подле ножи и веревки. Какая-то птичка с соседнего дерева присматривалась к приготовлениям, но недовольная мрачным видом этой сцены, улетела прочь, не смотря на то, что была голодна. Между тем Арабелла подошла к мужу, и Джуд, с веревкой в ругсе войдя в закуту, стреножил испуганное животное, которое сначала захрюкало, потом стало неистово и озлобленно визжать. Арабелла отворила закуту, и они вместе взвалили жертву на козелки ногами вверх, и пока Джуд придерживал свинью, Арабелла привязала ее, замотав ей ноги, чтобы она не могла барахтаться.

Визги свиньи изменились. Теперь ужь они выражали не ярость, а вопли отчаяния; протяжные, глухие и безнадежные.

– Клянусь тебе, Арабелла, что я рад был-бы отказаться от свиньи, лишь бы не брать на себя такого живодерства! – протестовал Джуд. – Ведь эту несчастную тварь я кормил собственными руками.

– Пожалуйста, не будь таким неженкой и слюняем, вот ножик для убоя, он с острым концом. Смотри только, как начнешь закалывать, не запускай слишком глубоко.

– Заколю, как нужно, чтобы кончить в момент. Это главное.

– Что ты, что ты, разве так делают! – вскрикнула Арабелла. Чтобы мясо не вышло кровавое, надо чтобы свинья уходилась не скоро. Ведь нам убыток, если мясо будет красное и кровавое. Слегка проколи глотку, вот и все. Я на этом выросла и знаю дело. Хороший мясник всегда дает долго стекать крови. Надо, чтобы свинья билась по крайней мере десять минут.

– Если сумею, не дам ей и минуты мучиться, какое-бы там мясо ни вышло, – возразил решительно Джуд. Повыдергав с подпертой шеи свиньи щетину, как он это видел делают мясники, он надрезал сало, и со всей силой вонзил нож в горло.

– О, чорт побери! – вскрикнула Арабелла; с тобой поневоле выругаешься! Таки всадил глубоко, когда я только и толковала тебе…

– А ты успокойся-ка лучше, да имей хоть немножко жалости к животному!