Глава 8

Среди ночи Кара прошлась по дому, уничтожая следы себя.

Это оказалось не так-то просто. Джонни Нафта очаровательно заверил девушку, что прозрачная резко пахнущая жидкость, которую он ей вручил, смоет дочь из родительских умов, словно ссовссем сслабое загрязнение… Но с каких пор люди хранят воспоминания исключительно в голове?

Она нацарапала список на листочке, вырванном из блокнота, висящего на двери холодильника: «Книги, плакаты, фото (каминная полка), фото (лестница), велоцераптор Венка, домашние видео, фейсбук, твиттер, компьютер, память телефона, ноутбук, школьные отчеты, свидетельство о рождении…»

Девушка шастала туда-сюда по коридорам, словно домушник, таская за собой два внушительных вещмешка на «молнии», вычеркивая пункты из списка, бросая в них куски своей жизни.

В небольшой сумке через плечо звякнула склянка, врученная ей Джонни Нафтой.

– Сссие ссснадобье более чем патентованное, – заявил он, вкладывая бутылочку девушке в руки. – Его приготовление – ссекрет, который мы открыли лишь одному персссонажу. Есссли оно «сслучайно» перейдет из твоего владения в другое, нам придетссся пойти на сссамые крайние меры.

Кара отмахнулась от проблемы, как от несущественной. Кому такое продашь?

Девушка остановилась в дверях на кухню. На выцветших обоях красовался ряд карандашных линий, отмечающих головокружительное восхождение маленькой Парвы до конечной отметки в сто семьдесят сантиметров: просто гималайский рост для женщины из семьи Хан. Маме приходилось взобраться на толстенную телефонную книгу, чтобы увидеть макушку дочери.

Вздохнув, Кара взялась за ластик.

Пронзительный писк заставил ее подскочить. Цифры на часах горели зеленым: 6:25. Мамин будильник зазвонит через пять минут. Что осталось? Еда. Кара кинулась на кухню, распахнула холодильник, сгребла остатки овощных котлет, приготовленных пару ночей назад, в мусорное ведро. И заколебалась. Приютившись за парочкой старых луковиц, стояли два пластиковых контейнера с зелеными крышками. В семейном холодильнике Ханов они были чужаками, но Кара признала в них эмигрантов, поселившихся три года назад, когда у мамы заподозрили рак, и в их далстонскую двухэтажную квартиру нагрянул легион тетушек, кузин и подруг, наполняя дом ароматами домашней пищи и отвлекающим трепом. Когда Кара вышла из больницы, холодильник оказался забит контейнерами с крышками всех цветов радуги – дело рук той же «секты».

Четыре месяца спустя остались только зеленые, наполовину заполненные неповторимым нутом тетушки Сариты. Как ничто другое эти зеленые крышки показывали, насколько маме было больно.

«Синод или не Синод, – подумала девушка, сглатывая внезапно пересохшим горлом, и, напыщенно кивнув самой себе, вытащила контейнеры, – а, может, так действительно лучше».

Она повернулась и понеслась обратно через гостиную к себе наверх, походя сметая кучку пропущенных фотографий с телевизора и застегивая мешок.

Когда она вышла, мама ждала, завязывая зеленый халат с терпеливым подозрением на лице. Кара небрежно прикрыла за собой дверь.

Мама нахмурилась, но сказала лишь:

– Снова в школу пораньше? Хоть позавтракаешь?

Прежде чем ответить, Кара прикусила губу, унимая угрожающую дрожь:

– С удовольствием, мам.

Она сидела за кухонным столом, уставившись на собственные сцепленные пальцы, пока мама хлопотала у нее за спиной: кастрюльки лязгали, из кранов бежала вода, дверцы шкафа хлопали, производя грохот, способный разбудить если не мертвого, то, несомненно, дремлющего отца семейства. У Кары возникло неприятное ощущение, что мама зовет мужа для моральной поддержки.

Еда, расставленная по столу, соотносилась с Кариной обычной утренней мисочкой хлопьев, как флот США – с резиновой уточкой. Темно-золотистая паратха^[3] с хрустящей корочкой и вязкой серединкой, два вареных яйца с вихляющимися желтками, фрукты, йогурт и – поскольку Самира Хан была матерью и знала, что любит ее лапочка, пусть даже не одобряя этого, – крошечная миска хлопьев. Закончив, миссис Хан присела на краешек кухонного стула, потягивая из щербатой кружки сладкий чай и улыбаясь, как всегда, немного взволнованно.

Кара принялась за еду. В животе стрельнуло, когда она подумала: «Я спалилась». Глубокий материнский инстинкт уже раскрыл ее планы, и мама, как могла, пыталась помочь: теперь, по крайней мере, ее дочурка хорошенько подкрепится, прежде чем вырвет из груди трепещущие сердца родителей и снова исчезнет.

Но потом она поняла, что мама на самом деле пыталась сказать: «Ты худеешь. Запястья стали слишком костлявыми. Ешь. Ешь и дай мне ухаживать за собой. Я за тебя переживаю».

Кара замялась, а потом, взяв паратху, – какое неловкое и незнакомое чувство, – оторвала кусочек и сунула в рот. Она оказалась невероятно вкусной и практически непроглатываемой. Свет, проникающий через окно, постепенно разгорелся на полную яркость.

Отец проскрипел вниз по лестнице. Совершив двойной подход к щедротам изобилия на столе, проворчал, что ему жена давно уже не накрывает такой завтрак. Прежде чем с хрустом развернуть утреннюю газету, нарезал себе хлеба.

Порывшись в сумке, Кара вытащила блокнот с огрызком карандаша на веревочке и аккуратно положила на стол.

– Что это? – поинтересовался отец.

– Школьная работа, – ответила Кара.

– «Исследование условий проживания», – прочитал он заголовок бланка.

– Это по географии.

– Так теперь раскраски называют, – сияя, хмыкнул он, вернувшись к своей газете. «Старый ворчун» из отца получался менее убедительным, чем у кого-либо на памяти живущих, но он любил пробовать.

– Помню день, когда мы сюда переехали, – проговорил он. – Твоя мать была на восьмом месяце, и живот ходил перед нею, словно большой белый корабль в начале «Звездных войн».

– Звездный разрушитель.

– Точно! Местечко оказалось дряхлее нашего восемнадцатилетнего кота, но для троих места – предостаточно, и мы могли его себе позволить.

Кара незаметно проверила уровень чая в их с мамой чашках.

Когда отец втянул осадок, звуча, как старый водопровод, девушка спросила:

– Еще чая, папа? Мама? – ее голос не дрогнул.

Родители, счастливо бормоча, протянули кружки.

Кара включила чайник и, пока он закипал, вытащила из сумки врученную Синодом бутылочку. Заключенная внутри металлического цвета жидкость, подвижная, словно ртуть, отливала маслянистым радужным блеском. Девушка вытрясла в каждую чашку по паре капель, непринужденно загораживая их собственным телом. Только позвякивание ложки об эмаль, когда она размешивала сахар, могло бы указать, что ее руки дрожали.

– Спасибо, дорогая, – проговорила мама, с благодарностью принимая кружку.

Отец приподнял свою кружку, глядя на женщину, которую любил вот уже два десятка лет, и она ответила ему тем же. Оба подули на обжигающую жидкость, а потом с синхронностью, которой позавидовал бы сам Синод, отхлебнули.

Родители замешкались, их лица затуманились недоумением.

Кара вскочила, словно их замешательство было стартовым пистолетом. Девушка ловко шагнула вперед и вытащила кружки из их внезапно ставших резиновыми пальцев. Взяла из сумки пару пустых склянок, скрутила крышки и слила туда остатки «чая». Жидкость блеснула ей, злорадно и серебряно, и Кара поспешно закрыла колбы.

Что-то острое вонзилось в Карину грудь. Пульс бился, как ненормальный, но она не остановилась. «Некогда сомневаться. Некогда думать дважды. – Для этого и существовал план. – Давай, Кара, держи себя в руках».

Упаковав склянки, девушка повернулась на каблуках, плюхнулась на свой стул и толкнула тарелку локтем, чтобы та оказалась перед мамой. Взяла блокнот в одну руку, а свой чай – в другую.

Кружка грохнула по зубам, когда она отхлебнула.

– Итак, – пробормотала она, заставляя себя говорить спокойно. «Подними глаза, Кара, подними глаза». Ее глаза устремились на шероховатость стола. Мышцы шеи словно парализовало. «Подними. Глаза».

– Вы рассказывали?

Когда Кара таки подняла голову, воздух показался ей густым, словно зыбучие пески. Пару секунд мама моргала на нее в полном непонимании, а потом отреагировала.

Это было едва заметное движение. Манеры миссис Хан оставались безупречными, а самоконтроль – бесподобным, так что движение составило буквально долю дюйма, но разорвало Карино сердце. Она видела, как мама отшатнулась от покрытого шрамами лица незнакомой девушки.

– Вы рассказывали, – как ни в чем не бывало повторила Кара.

– Я… я рассказывала?..

– Как давно живете на этой улице, – пояснила Кара, улыбаясь тщательно отрепетированной улыбкой, словно ее слегка озадачила необходимость повторять. – Для моего исследования по социально-экономической географии. Как я уже сказала, миссис Хан, я обхожу соседей. Здорово, что вы и мистер Хан согласились помочь мне со школьным проектом.

Я здесь недавно, и знаю немногих, у кого можно спросить.

– Ах… да, ко… конечно… – Самира Хан схватилась за этот спасательный круг разговора, словно тонула. Она выглядела глубоко расстроенной, что не могла ничего вспомнить, но, видимо, решила подыграть, пока не появится лучшее объяснение. – Мне кажется, – проговорила она, – лет семнадцать?

– Верно, – Кара обернулась к подавшему голос отцу. Тот недоуменно поморгал на нее, потом – на раблезианский завтрак, словно они оба просто изверглись сквозь половицы.

– Здорово, спасибо. Мистер Хан… а вы, случайно, не помните, что привело вас сюда, на Уэндовер-роуд?

– Э-э-э… – лицо тикового цвета искренне сморщилось, когда мужчина попытался припомнить. Кара тихо, неглубоко вздохнула. – Боюсь, что нет… Возможно, работа? Так давно это было…

Кара кивнула, понимающе и благодарно, проглатывая смесь облегчения и желчи, прежде чем они ее задушат.

– Спасибо, – проговорила она, стараясь поярче насытить голос благодарностью. – Вы очень помогли, мистер Хан, миссис Хан. Извините, что прервала ваш завтрак. Пахнет необыкновенно. Миссис Хан, должно быть, вы чудесно готовите.

Застенчивая легкая улыбка Кариной мамы, храбро сразившись с недоумением, одержала верх.

– Спасибо. Хотите взять с собой хлеба?

Входная дверь хлопнула с душераздирающе знакомым скрипом. Девушка сжимала слегка теплый контейнер с паратхой. Холодный ветер шептал ей в платок и гладил ресницы. Она испустила прерывистый вздох.

На плече сомкнулись пять тонких пальцев, а сзади почувствовалось присутствие кого-то, кого не было мгновением раньше. Едкая маслянистая жидкость просочилась сквозь куртку. Кара, не оглядываясь, порылась в сумке и передала склянки через плечо.

Отпустив девушку, рука схватила склянки. По коже прошел легкий холодок, словно длинное, тонкое насекомое пробежало по сердцу. Почувствовав, как в ладонь вдавилось холодное стекло: два тонких флакона, она с усилием обхватила их пальцами.

Ощущение присутствия исчезло.

– Окей, – бормотала она про себя снова и снова. – Окей. – Хотя правды в этом было не на грош. – Окей.

Девушка уставилась на помутневшие латунные цифры на двери. Уэндовер-роуд, 47. Теперь остался лишь один способ вернуться в этот дом, и он лежал через зеркало: окно, которое ей предстояло превратить в дверь. Теперь причин проходить в эту дверь стало две: зеркальная сестра и выкуп за проданные родительские воспоминания.

Иначе вернуться домой она не могла.

Кара отступила на пару шагов, слегка поскользнувшись на подмороженном асфальте, развернулась и побежала, не в силах больше глядеть на родной дом.