6

Сусуму исполнилось двенадцать лет, когда в гости к отцу неожиданно приехал давно не подававший о себе вестей дядя Дзюро. В роду Хигаси было десять сыновей, и имена им дали по порядку рождения, по цифрам^[87]. Итиро и Дзиро умерли детьми, и наследником дома стал, таким образом, третий сын – Сабуро. Остальных семерых братьев отдали на воспитание в семьи хатамото того же клана. Сиро погиб в бою, когда в рядах дружины Хатиро Иба пытался преградить путь императорскому войску в горах Хаконэ. Горо, воевавший в отряде «сёгитай»^[88], был зарублен мечом в схватке в Уэно. Рокуро удалось спастись бегством, но на пути из Синагава в Хакодатэ судно, на котором он плыл, потерпело крушение в открытом море, и он утонул в водах залива Босю. Ситиро закололся мечом при падении замка Айдзу. Хатиро умер от болезни. Куро из-за родственных связей семьи, в которой воспитывался, примкнул к императорской армии и пал в бою за взятие замка Горекаку. Из десяти братьев в живых остались только двое – Сабуро да младший Дзюро, отданный на воспитание в семью врача по фамилии Аояги в один из кланов на острове Сикоку.

В смуте, охватившей страну, семья распалась, и братья потеряли друг друга из виду, но, когда буря улеглась, связь удалось возобновить, завязалась переписка, и, как только позволила служба – Дзюро, пойдя по стопам своего приемного отца, служил теперь в столице, в лечебном ведомстве двора, и нес высокие обязанности по выслушиванию августейшего пульса, – младший брат, как и подобало, первым приехал навестить старшего. Родные братья, они были совсем не похожи друг на друга; все у них было разное: и характер, и возраст, и жизненный путь, и теперешнее положение в обществе. Переписываясь, они ощущали взаимную родственную близость, но, когда встретились, когда взглянули друг на друга – у одного уже серебрилось немало седины в волосах, у другого блестели глянцем черные как смоль усы, – не испытали того прилива родственной нежности, какого ожидали. Впрочем, Сабуро обрадовался приезду младшего брата.

Его давно уже тревожила мысль о будущем Сусуму. Мальчик подрастал. Сабуро готов был смириться с тем, что ему самому так и придется состариться в глуши, вдали от жизни, наедине со своей старинной тоской и обидой, но Сусуму нужно было вывести в люди, дать образование, отправить в Токио, а в дальнейшем послать мальчика и в университет. А между тем знакомых Сабуро растерял, родственники не подавали о себе вестей – некому было поручить сына. И Сусуму отправили в столицу вместе с дядей.

Прошло около месяца после их отъезда, когда Сусуму вдруг вновь появился в воротах родного дома. Одежда на нем была перепачкана, ноги – в мозолях, лицо черное от грязи, одни глаза сверкали по-прежнему. Оказалось, он решил вернуться домой, оставив дяде послание – Сусуму написал его прямо на сёдзи^[89] в дядином доме. Послание гласило: «Токио – дурацкий город, учителя в школе – неучи!» Его отругали – что за глупости, как он смеет называть столицу «дурацким городом»! – и отправили обратно с посыльным, которого, беспокоясь о мальчишке, прислал дядя. На этот раз он пробыл в Токио около трех месяцев и снова вернулся, опять ни словом не предупредив дядю. Оказалось, Сусуму швырнул в учителя грифельной доской: «Зачем болтает, чего не следует!» Его в третий раз насильно препроводили в Токио, но вскоре он подрался с сыном одного из первых богачей столицы и, потерпев поражение, в пылу драки откусил ему мизинец. Сусуму в двадцать четыре часа исключили из школы, и он опять вернулся домой, на этот раз с провожатым и с письмом дяди за пазухой. Дядя писал, что, если старший брат все-таки настаивает на том, чтобы сын получил образование в Токио, пусть сам переезжает в столицу и самолично за ним наблюдает, потому что он, Аояги, «не в состоянии управляться с этим мальчиком».

Вновь встал перед отцом вопрос: как быть с сыном? На первое время он поручил Сусуму заниматься с учениками в школе чтением Гайси и других текстов, так как именно в это время Хигаси впервые почувствовал недомогание: у него заболели глаза. Судьба Сусуму решилась неожиданно быстро. Хигаси навестил аптекарь Гихэй, тот самый, с которым он близко сошелся еще со времен реставрации. Гихэй разбогател, теперь он с честью носил новую, недавно полученную фамилию Амагавая^[90]. Но прошлого он не забывал и часто навещал прозябавшего в деревенской глуши Хигаси. Ему уже перевалило за пятьдесят, и все же он был полон энергии и новых замыслов. На этот раз он решил отправиться в Англию, в Лондон, чтобы открыть там торговлю японскими товарами. Ему надоело прозябать в квартале Канда, говорил он, и он приехал проститься да, кстати, закупить местные изделия из горного хрусталя…

Сусуму, слушавший рассказ гостя, посмотрел на отца заблестевшими глазами. Тот задумался. Новая, не похожая на прежнюю наука, чужая культура… Всем этим лучше овладевать там, на месте, здесь же сын получает знания из вторых рук… Сейчас старое золото в цене, и если он продаст то, что припрятано на случай крайней необходимости, расходы на путешествие Сусуму в Англию и на жизнь там будут обеспечены, во всяком случае, на первое время… Есть у него также немного наличных денег, которые он скопил на «экипировку» для мальчика ценой такой мелочной экономии во всем, что даже крестьянам его жизнь казалась убогой… Может быть, вместо того чтобы насильно отправлять ребенка в ненавистный ему Токио, действительно лучше послать его в Англию?.. Ничего, что Сусуму еще так мал годами, в конце концов, это не так уж важно… И, решившись, он хлопнул себя рукой по колену и без дальних околичностей обратился к гостю с просьбой позаботиться о Сусуму.

Гихэй, отважившийся, несмотря на преклонные годы, ехать в чужие края за море, несколько секунд пристально вглядывался в лицо Сусуму. «Ладно, будь что будет, я возьму его с собой… Э, да что там, один мальчишка – не такая уж большая обуза. В случае чего всегда найдется, с кем посоветоваться, ведь среди иностранцев попадаются очень великодушные люди…» – он быстро согласился.

Дело устроилось, месяц ушел на сборы, и в мае тысяча восемьсот восемьдесят второго года, когда Сусуму исполнилось тринадцать лет, он покинул отцовский дом в деревне Фудэими.

Мать, узнав о решении мужа, была потрясена. До сих пор она не особенно заботилась о сыне, но теперь, устрашенная предстоящей разлукой, надвинувшейся так внезапно, только металась без толку по дому – все валилось у нее из рук. Накануне отъезда Сусуму она положила в парчовый мешочек амулет с изображением бога Компира^[91] и, подавая его сыну, велела в случае, если пароход начнет тонуть, схватиться за этот мешочек и повторять: «Да святится имя твое, Компира, великое воплощение Будды!» Зато отец подозвал Сусуму и, подавая ему кинжал работы Норимунэ^[92], сказал: «Если ты совершишь поступок, роняющий честь японца, лучше покончи с собой этим кинжалом, а если вздумаешь вернуться домой, не закончив учения, так помни: мой меч еще не затупился… Я постараюсь, чтобы тебе не пришлось нуждаться, ты же будь готов на любые лишения ради науки – хоть землю грызи, а учись… А я буду ждать тебя и подожду умирать, пока ты не вернешься».

На следующее утро, когда Сусуму уходил с провожатым, которого прислал за ним Гихэй, отец не вышел из дома, даже не спустился с веранды, только все время зачем-то откашливался; мать же, стоя в воротах, над которыми шелестела по ветру молодая зелень деревьев кэяки, со слезами следила за детской фигуркой, удалявшейся энергичной походкой. «Что за ребенок – ни разу не оглянулся… Не понимает даже, каково материнскому сердцу…» Но глаза Сусуму, устремленные вдаль, были полны влаги, так что он не различал даже дороги, по которой ступали его ноги.

7

За пять лет, которые Сусуму провел в Европе, его отец Сабуро постарел на добрых пятнадцать. К счастью, известия о сыне были в основном неплохие. Доехал благополучно, поселился у хороших, душевных людей, изучает английский язык… Потом пришла весть, что поступил, наконец, в колледж Хэрроу. Директор относится очень благосклонно, занятия идут успешно… Письма, в которых сообщались эти новости, написанные то рукой самого Сусуму, то Гихэем, приходили часто, скрашивая одиночество и тоску.

Два года назад Гихэй ненадолго приезжал на родину. «Это вам от Сусуму», – сказал он, передавая отцу трость, а матери – гребень. Пришла из-за моря и фотографическая карточка, где в окружении множества джемсов и генри, стройный, с ясным, веселым взглядом, в европейском костюме стоял – сомнений быть не могло – их Сусуму. Полная гордости, мать не могла наглядеться на фотографию; ей было мало любоваться карточкой наедине, она показывала ее всем, кто только не заходил в гости. Но и этого казалось ей недостаточно – она обошла родителей, родственников, знакомых, всюду носила фотографию с собой, всюду показывала, заводя разговор о сыне с описания школы, в которой он учится: «У этой школы такое название, что, пожалуй, язык сломаешь, прежде чем выговоришь…» А когда в начале этого года Сусуму в поздравительном письме написал, что в июне заканчивает колледж и осенью намерен поступить в университет, называемый Кэмбридж, мать поспешила оповестить всех и каждого о том, что сын через три года вернется великим ученым, и тогда «они с отцом тоже переедут на жительство в Токио…», словно до этого переезда в столицу было уже рукой подать.

Но отец, хоть и радовался хорошим вестям, не раз мучительно ломал себе голову над тем, где взять деньги, необходимые для учения Сусуму. Расходы за минувшие пять лет, оказавшиеся, сверх ожидания, непомерными, окончательно истощили и без того скудные ресурсы семьи Хигаси. Все имущество, которым располагал сейчас Сабуро, заключалось в небольшом количестве облигаций государственного займа да в маленьком земельном участке. Продать землю значило бы остаться безо всяких средств к существованию. Школа, которой руководил Хигаси, закрылась: в последнее время правила относительно учебных заведений подобного рода стали необыкновенно строгими, да кроме того мешали все чаще мучившие его приступы болезни глаз. Родные жены О-Канэ считались довольно зажиточными среди бывших ронинов и могли бы оказать помощь, но тесть был человек чрезвычайно скупой – при виде зятя лицо его менялось от страха, что тот попросит взаймы, и он принимался, не умолкая, говорить о денежных затруднениях, которые ему якобы приходится переживать в последнее время. Брат Дзюро в Токио тоже словно весь съеживался, как только речь заходила о деньгах.

Часто писал о недостатке средств и Сусуму. Он признавался, что уехать, так и не поступив в университет, было бы очень обидно, но он не считает себя вправе быть обузой Гихэю; мог бы, вероятно, помочь директор, если поговорить с ним откровенно, но Сусуму было бы стыдно обращаться к нему с просьбой такого рода; японский посол в Лондоне, у которого Сусуму приходилось бывать несколько раз, конечно, выхлопотал бы для него у министра просвещения стипендию от казны, какую получают другие студенты-японцы, обучающиеся за границей^[93], но до сих пор Сусуму обходился без посторонней помощи, и потом ему было бы весьма неприятно чувствовать себя обязанным правительству… Одним словом, сын писал, что не знает, как быть.

И вот как раз в это время Сабуро случайно встретился с одним из своих старых знакомых, которого не видел около двадцати лет. Это был некий Хияма, в прошлом чиновник феодального правительства, а ныне – барон и важная персона. Объезжая провинции, Хияма услышал от губернатора о Сабуро и навестил его в одиноком жилище в деревне Фудзими. Гордость вообще часто бывает великодушна – разумеется, в том случае, если другой готов заискивать перед нею; преуспевающие нередко любезно кланяются – конечно, если голова неудачника клонится еще ниже. Сострадание, в сущности, довольно приятное чувство; впрочем, возможно, те, кого жалеют, держатся об этом другого мнения. Как бы то ни было, навестив Сабуро и увидев его, одинокого, старого, седого, Хияма почувствовал странную спазму в горле и при прощании объявил, что Хигаси напрасно похоронил себя в глуши и что ему обязательно следует приехать в Токио – он, Хияма, непременно окажет ему содействие.

Многие обещания неразрывно связаны с эпитетом «пустой», но Хияма, как видно, и впрямь говорил искренне – в начале марта от него пришло письмо в роскошном большом конверте. Хияма писал, что беседовал о Хигаси с графом Фудзисава: «…граф тоже о тебе слышал; больше того, в свое время, когда тебя командировали в Хиого в связи с бомбардировкой пролива Симоносэки^[94], он встречался с тобой, и ты оказал ему какую-то услугу… Одним словом, граф говорит, что непременно хочет тебя повидать… Для людей, используемых на черновой, низовой работе, теперь требуется, конечно, осведомленность и новые знания в духе современной эпохи, но чтобы занять пост повыше, достаточно иметь почтенный возраст, имя и разум… Если тебе не по сердцу жизнь в столице, можно будет подобрать что-нибудь в провинции… А я, со своей стороны, тоже был бы искренне рад, если одним хорошим губернатором стало бы больше… Во всяком случае, собирайся и приезжай немедленно…»

Сабуро горько усмехнулся. Однако на сей раз он не разорвал письмо и не бросил его в огонь, как сделал это в свое время, когда брат Дзюро написал ему, что служит на официальной государственной службе. И без того молчаливый, он положил письмо на стол и застыл, скрестив руки на груди. Казалось, он ослеп и оглох – так долго длилось это молчание. Затем – удивительное дело! – позвал жену О-Канэ, с которой за два десятка лет совместной жизни ни разу ни о чем не советовался, и рассказал ей о том, что написал Хияма.

Немало изумленная, жена чуть не запрыгала от радости еще раньше, чем успела хорошенько уразуметь, что к чему. «Пойду быстренько соберу вас в дорогу!» – поспешно вскочила она, но ее остановил окрик: «Дура!» – «Так, значит, вы сегодня еще не едете?» – «Сегодня?! Да хоть бы сто лет прошло, незачем мне туда ездить!» – гневно закричал он. И жена, вытаращив от изумления глаза, уставилась на мужа, точно сомневаясь: в здравом ли он уме?..

Но обстоятельства вели Хягаси навстречу желаниям жены. Левый глаз, уже давно беспокоивший его, в последние дни заметно помутнел, и врач из Кофу, к которому обратился больной, посоветовал обязательно показаться светилам науки в Токио. Болезнь очень мало напоминает катаракту, но ни о точном диагнозе, ни о лечении здесь, на месте, не может быть и речи. «Вот видите!» – суетилась жена. Она стряхивала пыль со старого кимоно с гербами, разглаживала складки хакама, волновалась: что послать родственникам в подарок? Сушеную хурму? Печенье «капли лунного света»… Хоть и не велика редкость, а все же лучше, чем приехать с пустыми руками… Не забыть бы гэта… А зонтик?! А где же шляпа? А корзинка, где корзинка?! – одним словом, в доме поднялась суматоха, все пошло вверх дном. И Сабуро невольно поддался царившему в доме настроению и вот, спустя почти двадцать лет, отправился в тот самый Токио, которого, как он думал, не увидит больше никогда в жизни.