Но допускают они, что каким-нибудь образом пламя,
Вдруг уплотнившись, погасло и тем свою суть изменило.
Если б случилося то, как упорствуют все эти люди,
То, несомненно, огонь бы в ничтожество впал совершенно,
И созидалося все бы тогда из ничтожества и, так как
Вещи, меняя свой вид, из пределов своих выступая,
Перестают быть немедленно тем, чем они были раньше;
Все же должно что-нибудь из огня нерушимым остаться,
Иначе будешь ты видеть, как мир весь в ничто обратится
И из ничтожества вновь совокупность вещей разовьется.
 
 
Ныне нам ясно: тела существуют на свете такие,
Кои всегда неизменной природу свою сохраняют,
Но их присутствие или отсутствие и измененье
Их распорядка меняет порою природу предметов.
То, что тела эти не заключают огня, – видит каждый.
Если б природа вселенной в себе лишь огонь заключала,
То прибавляй, убавляй что угодно, а также
Телец порядок меняй, ничего получиться не может:
То, что огнем рождено, лишь огнем и должно оставаться.
Вот мое верное мненье. Тела существуют такие,
Коих стеченье, порядок, движенье, фигуры и формы
Вызвать способны огонь. Изменяя свое положенье,
Также природу меняют они. Но с огнем у них сходства
Нет, как и с теми вещами, от коих могли бы частицы
К нашему чувству нестись, чтоб задеть его прикосновеньем.
Да! Говорить, что весь мир есть огонь, утверждать с Гераклитом,
Будто бы всякая вещь не считается истинной вещью,
Если она не огонь, – нахожу я весьма сумасбродным.
Борется с чувством философ тот и против доводов чувства,
Ниспровергая все то, от чего достоверность зависит,
И через что он же сам получил об огне представленье.
Он признает, что познать можно с точностью чувством лишь пламя,
Все отрицая другое, будь даже оно очевидно.
Мненье такое считаю я вздорным и прямо безумным.
Где ж мы найдем достоверность? И что есть надежнее чувства,
С помощью коего правду всегда мы от лжи отличаем?
 
 
Но почему предпочтительней все отрицать без разбора,
Только огню одному придавая значенье в природе,
Чем отрицать в ней огонь, признавая лишь все остальное?
То и другое, могу я сказать, одинаково глупо.
А потому, кто материей мира огонь почитает
И полагает, что сущее все из огня сотворилось,
Равно и те, кои воздух началом творенья считают,
Или по мнению коих вода своей собственной силой
Образовала все вещи, и кто, наконец, утверждает,
Что создала все земля, претворившись в природу вещей всех, —
Все удаляются очень от истины, я полагаю.
Также и те, кои предполагают двойное начало:
Воздух примерно с водой сочетают, а воду с землею;
Кто, наконец, из стихий четырех этих мир образует:
То есть из пламени, влаги, земли и воздушных течений.
 
 
Между последними стал во главе Умпедокл Агригентский.
На берегах своих вырастил остров его треугольный⁹,
Влагой Ионийского моря омытый в широких заливах,
Там, где лазурные волны холодную тину кидают,
Там, где, чрез узкий пролив протекая стремительно, море
Берег Сицилии от Италийской страны отделяет.
Здесь на просторе Харибда лежит. Здесь и Этна вещает
Рокотом грозным своим о пылающем скопище гнева,
Что из расщелин открытых огня извергает потоки
И небосводу огонь молньеносный назад возвращает.
Эта страна удивление вызвала разных народов
Вследствие многих причин, и достойна она обозренья,
Многими благами славясь и силой оружия граждан.
Но изо всех этих благ, как мне кажется, самым прекрасным
Самым святым, драгоценным, вниманья достойным был муж тот,
Так как в божественном сердце его зарожденные песни
Громко звучат до сих пор, излагая такие открытья,
Что человеком едва мы его признаем по рожденью.
Он, как и много других, упомянутых раньше ученых,
Ниже стоящих его и сравнительно более мелких,
Хоть и измыслили многое по вдохновению свыше,
Из глубины сокровенной сердец изрекли свое мненье,
Все ж оно праведней и достоверней во всех отношеньях
Пифии, что на треножнике в Фебовых рощах вещает.
Да, потерпели крушенье они в объясненьи природы,
Но в величавом паденьи великими все ж остаются.
 
 
Прежде всего, исключив пустоту из предметов, движенье
Все же они признают, допускают при этом неплотность
Разных вещей, пустоту отвергая как примесь в составе
Воздуха, пламени, солнца, земли и плодов, в животных.
Далее, также конечных пределов в делимости тела
Не допускают они и не ставят границы дробленью;
Тела наименьшего также в вещах признавать не желают.
Между тем видим мы в каждом предмете предельную точку,
Что нашей мысли дает себя знать, как наименьшее тело.
Ты убедиться в том можешь, что крайняя точка предметов,
Неуловимая глазу, и есть их наименьшее тело.
Кроме того, все первичные тельца вещей, по их мненью,
Мягки, а значит, являют позднейшее происхожденье
И состоят из материи хрупкой, подверженной смерти.
А потому обратиться в ничто вся природа должна бы;
И сотворенный в ничтожестве мир разрастался бы снова.
То и другое, как ты понимаешь, далеко от правды.
Тельца такие враждуют притом меж собою и служат
Ядом друг другу. Сошедшись, они бы погибли от тренья
Или же врозь разметались подобно тому, как при буре
Молнии, ветры и дождь разлетаются, как мы то видим.
Если рождается все из стихий четырех и, напротив,
 
 
Если все вещи по смерти туда возвращаются снова,
То почему же стихии началом вещей всех зовутся,
А не зовутся все вещи началом, родившим стихии?
Тут ведь одно из другого рождалось бы, вид и окраску,
Как вообще всю природу, меняя свою постоянно?
 
 
Может быть, думаешь ты, что сплотился в едином составе
Воздух небесный с землею, с огнем и росистою влагой,
Не изменяя при этом ни в чем своих свойств прирожденных?
Но из такого состава создать ничего ты не можешь:
Ни оживленных существ, ни безжизненных тел, ни деревьев.
И в сочетаниях даже различных стихии покажут
Каждая свойства свои. Так что воздух, с землею смешавшись,
Тотчас себя обнаружит, и жар сохранится во влаге.
Всей же первичным началам в рожденных созданиях должно
Скрыто природу свою проявлять незаметным влияньем,
Во избежанье препятствий к тому, чтобы эти созданья
Все народиться могли бы в присущих им собственных свойствах.
 
 
Ищут те люди начала на небе в огнях его светлых,
Мысль проводя, что впервые огонь превратился в теченье
Воздуха, этот последний дожди накопил, из дождей же
Образовалась земля. Из земли создалась, напротив,
Сызнова влага, из влаги же воздух, из воздуха – пламя.
Так производится будто бы смена веществ, нисходящих
С неба на землю и вновь восходящих к светилам небесным;
Но не бывает того с основною материей мира,
Кое-что вечно должно неизменным остаться в природе,
Чтобы в ничтожество впасть не могли сотворенные вещи,
Так как все вещи, меняясь, пределы свои преступая,
Перестают быть немедленно тем, чем они были прежде.
А потому те стихии, о коих недавно сказал я,
Будучи склонны меняться, должны непременно создаться
Из чего-либо иного, что вовсе меняться не может;
Иначе до основанья весь мир твой в ничто превратится.
А потому согласись ты скорее, что некие тельца
Свойством таким снабжены. Если пламя они образуют,
То равным образом могут создать дуновение ветров,
Кое-чего понемногу прибавив к себе иль отбросив,
Иль изменив положенье свое и порядок движенья.
Так одни вещи посредством других изменяются вечно.
 
 
Ты возразишь: указует всегда очевидность, что в область
Воздуха все существа из земли вырастают. К тому же
Если погода не благоприятствует в нужное время,
Если от гроз и дождей проливных не колеблются рощи,
Если и солнце не явит себя, теплоту разливая, —
То вырастать ни плоды, ни деревья, ни звери не могут.
Истинно: если бы твердая пища и сладкий напиток
Не подкрепляли нас, наши тела уж давно бы распались,
И отлетела бы жизнь вся из наших суставов и членов.
Но подкрепляемся мы, без сомненья, и в пищу приемлем
Вещи и дни, а созданья другие приемлют иное.
Так как в составе различных вещей заключается много
Телец первичных, присущих и прочим вещам, то, конечно,
Необходимо, чтоб вещи одни подкреплялись другими.
Много значенья имеет и то, с чем первичные тельца
Связаны, и положенье, какое они занимают;
Также и то, каким образом в них происходит движенье, —
Так как из той же материи созданы небо и солнце,
Море и сушa, и реки, и лес, и живые все твари,
Только различный состав и движенье они заключают.
Множество букв одинаких ты в песнях моих замечаешь,
Все же стихи и слова меж собой совершенно не схожи
И отличаются сутью своей и оттенками звуков.
Азбука выразит многое перестановкой одною,
Но еще многообразнее тел родовых сочетанья,
Чтобы оттуда могли возникать разнородные вещи.
 
 
Взглянем теперь мы на гомеомерию Анаксагора,
Как называется это ученье у греков, – родное
Наше наречье названием точным его не снабдило.
Все-таки суть мирового порядка, что носит названье
Гомеомерии, очень легко мы изложим словами.
Анаксагор поучает, что кость состоит из мельчайших
Косточек; равным же образом мясо из мелких частичек
Мяса слагается; также и кровь, что течет у нас в жилах,
Образовалась из множества слившихся капелек крови.
Воздух таким же путем составляют мельчайшие крошки
Воздуха, и из мельчайших частиц земляных создалася
Наша земля, как из пламени – пламя, а влага – из влаги.
Прочее, думает он, образуется тем же порядком,
Но отрицает он, что пустота существует в предметах,
Так же как то, что дробление тела имеет границы.
Кажется мне, потому он впадает в двойную ошибку,
Как и мыслители те, о которых мной сказано выше.
Кроме того, у него слишком хрупки первичные тельца.
Если они одинакие свойства содержат с вещами,
Кои от них происходят, и действия их одинаки,
И погибают они и ничто не мешает им гибнуть,
Что же тогда бы от них сохранилось при натиске сильном?
Что избежало б в них гибели между зубами у смерти?
Воздух, вода иль огонь? или кости и кровь? иль иное?
Нет, мне сдается, ничто; и тот мир, что из сходных с ним телец
Создан, подвержен всегда будет смерти, без всяких сомнений,
И на глазах наших действием сил каких-либо погибнет.
Но невозможно, чтоб вещи в ничто обратились, а также —
Чтоб создались они из ничего, как доказано выше.
 
 
Кроме того, так как пища растит и питает нам тело,
Следует нам согласиться, что кровь наша, кости и жилы,
Словом – все тело включает в себя чужеродные части.
Если допустим, что вся наша пища есть сборное тело
И заключает в себе в уменьшенном значительно виде
Кости, и всякие жилы, и части запекшейся крови,
То мы признаем, что также питье, как и твердая пища,
Видимо, из чужеродных слагается разных частичек,
То есть смешения косточек, жил и запекшейся крови.
 
 
Далее. Разного рода тела из земли вырастают.
Если уж в самой земле обретается все то, что ею
Создано, то и земля состоит из частей чужеродных.
В тех же словах приложу я пример свой к предмету другому.
Если скрывается в дереве пламя с золою и дымом,
То состоит само дерево это из тел чужеродных.
Также и почва, питая тела и плодя их, должна вся
Из чужеродных вещей, возникающих в ней, составляться.
Здесь остается еще одно тонкое средство защиты,
Анаксагором приятое. Он говорят, что к вещам всем
Скрыто, невидимо все без изъятия примешаны вещи,
Но выступает наружу лишь то, чего вмешано больше,
Или же то, что виднее и что на поверхность всплывает.
Мненье такое, однако, далеко от верного взгляда.
В этаком случае злаки, которые жернов тяжелый
Крошит на мелкие части, нередко б на нем оставляли
Признаки крови и прочего, что наше тело питает,
И потекли б капли крови при трении камня о камень.
Равным же образом разные травы должны б были часто
Каплями сладостный сок выпускать, одинакий по вкусу
С тем молоком, что из вымен овцы шерстоносной сочится.
В глыбах разрытой земли можно было бы часто заметить
Виды различные трав, и плоды, и зеленые ветви.
А наконец, и в расколотом дереве мы б увидали
Множество огненных блесток, таящихся в пепле и дыме.
Но очевидно, подобного произойти не могло бы.
Следует знать, что такого сношенья вещей не бывает,
Но что должны находиться в различных предметах зачатки,
Общие многим предметам в смешении многообразном.
Но на горах, возразишь ты, высоких бывает порою,
Что от взаимного тренья верхушек двух смежных деревьев,
Силой могучею южного ветра сведенных, нежданно
Яркий огонь, охвативши их оба, блестит и сверкает.
Это бывает. Но в дереве все же не кроется пламя.
Пламени в нем лишь зачатки таятся, которые треньем
Соединяются вместе, лесам причиняя пожары.
Если б готовое пламя таилось в лесах постоянно,
Верь, ни в какое бы время оно не могло укрываться,
Но охватило бы все и сожгло бы сады и дубравы.
Чтоб в вышесказанном ты убедился, я вот что прибавлю:
Много имеет значения, как сочетаются тельца
Эти первичные и в положеньи каком пребывают;
Также, какое движенье друг другу дают и приемлют,
Так что, чуть-чуть изменив сочетанья, они образуют
Пламя из дерева. Это и в самых словах мы заметим.
Звуками мы отличаем понятия ligna от ignes¹⁰,
В буквах почти одинаких слегка изменивши порядок.
 
 
Если же ты относительно разных вещей очевидных
Думаешь, что возникать они могут под тем лишь условьем,
Чтоб обладали зачатки их сходною с ними природой,
То от тебя ускользает понятие телец первичных.
Тельца такие могли б хохотать, сотрясаясь от смеха,
И увлажняли б соленые слезы глаза их и щеки.
Но ободрись! и точнее узнай, что осталось сказать мне,
Не обольщаюсь я: многое темным еще остается,
Но ожиданье похвал поселяет мне в сердце охоту
И в то же время в груди поощряет любовь мою к музам,
С помощью коих я, острым чутьем и умом подкрепленный,
Темные дебри в полях Пиэрид¹¹ исхожу, где дотоле
Не был никто. Я источников девственных первый достигну;
Первый оттуда черпну и нарву я цветов себе новых,
Чтобы стяжать для своей головы тот венок знаменитый,
Коим еще до меня никого не украсили музы.
Прежде всего потому, что о важных вещах я толкую,
Души от тесных оков суеверья стараясь избавить.
Ясные песни свои я слагаю, затем, о предметах,
Тьмою объятых, и муз обаянье на мир изливаю.
Это последнее, кажется, не лишено основанья.
Я поступаю, как врач. Когда горькую полынь он ребятам
Маленьким дать пожелает, сперва по краям свою чашу
Сладкою влагой янтарного меда немного он мажет,
Чтоб услаждением губ их неопытный детский рассудок
Ввесть в заблуждение. Так без труда поглощается ими
Горькая жидкость полыни; и этот обман не вредит им,
Наоборот – еще более восстановляет здоровье.
Так же и я поступаю. Мое рассужденье для многих
Непосвященных покажется скучным; толпа отвернется
Вся от него, и я задался целью учение это
В сладких и звучных стихах Пиэрид изложить пред тобою
И, так сказать, его сдобрить поэзии сладостным медом,
Чтобы хоть этим путем удалось мне стихами своими
Твой испытующий ум направлять, пока ты не узнаешь,
Что составляет природу вещей в проявлениях внешних.
 
 
Как я сказал уже раньше, материи плотные тельца
В вечном движеньи находятся, непобедимы годами.
Ныне посмотрим мы, – есть ли пределы числу этих телец
Или же нет, существует ли то, что зовут пустотою,
То есть пространство и место, в котором все зиждутся вещи?
Взглянем же, заключено ль оно в целом в предельные грани,
Иль бесконечно оно в необъятную глубь распростерлось?
 
 
Не существует границ ни с одной стороны во вселенной,
Так как в противном и вне ее нечто должно находиться.
Нечто стоящим вне вещи никак мы не можем представить,
Если в ней нет ничего, что ее означает границы,
Дальше которых она недоступна природному чувству,
Но допустить вне вселенной нельзя бытия никакого.
А потому нет границ у нее, ни конца, ни размеров.
Все равно в странах каких бы тебе ни пришлось находиться,
Даль одинакая будет во всех направлениях, так как
Всюду вселенная перед тобой бесконечно простерта.
 
 
Далее, если мы даже допустим границы пространства
И предположим, что некто, успешно достигнув
Края предельного, выстрелил там бы снарядом летучим,
То полетел ли бы этот снаряд по тому направленью,
Все дается ему приложением силы известной,
Или же что-нибудь там на пути бы ему помешало?
С тем иль с другим согласиться ты должен во что б то ни стало.
То и другое тебе доставляет решенье, которым
Ты убеждаешься, что безгранично пространство вселенной.
Так как понятно, что пущен снаряд не у самого края,
Ни при том случае, если б лететь ему что-то мешало,
Ниже тогда, если б он в самом деле унесся в пространство.
Так вот тебя я преследовать буду: в какое бы место
Выстрела ты ни направил, спрошу я: что стало с снарядом?
Значит, в пределах конечных пространство замкнуться не может,
И от летящего вечно вселенная цель удаляет.
 
 
Если б к тому же пространство вселенной во всем ее целом
Замкнуто было кругом и в известных пределах лежало
И находился конец в нем, давно б вся материя мира,
Собственной тяжестью книзу влекома, слилась с преисподней,
И ни одно существо не росло бы под сводами неба.
 
 
Не было б самого неба, – и солнца лучи не светили б,
Так как, в комок бы свернувшись, материя косно лежала
И оставалась бы так от времен бесконечных навеки.
Ныне же, знаем мы, косности в первоначальных зачатках
Нет никогда и нигде, как и нет вовсе дна, где могли бы
Эти зачатки стекаться и там пребывать без движенья.
Все нарождаются вещи всегда в беспрестанном движеньи.
Всюду во всей необъятной вселенной они почерпают
Из бесконечности быстрые тельца материи вечной.
 
 
Видим же мы, наконец, как одна вещь граничит с другою:
Воздух вершинами гор ограничен, а воздухом – горы;
Море – граница земли, у земли же кончается море.
Но ничего нет такого, что мир ограничить могло бы,
И таковая природа присуща пространству и месту.
Пусть бы река величавая, вдаль устремившая воды,
Вечно струи бы катила свои в бесконечном пространстве,
Все ж она не была б ближе к концу, чем была при истоке.
Так далеко простирается всюду по всем направленьям
Сонмище неисчислимых вещей без конца и пределов.
Строго природа блюдет, чтоб вещей совокупность пределов
Ставить себе не могла, между тем как тела пустотою
Принуждены ограждаться всегда, пустота же – телами.