Стрижка

Бабушка нацепила кособокую соломенную шляпу и вздохнула:

– Кашу ты не ешь и молока не пьешь. Чем тебя кормить?

– Курицей, – так же строго ответила я и потянулась за папиным бритвенным прибором.

– Руки!.. Где я тебе курицу возьму, наседка только села яйца высиживать. Цыплятки вылупятся, выкормлю их, подрастут, только к осени их резать можно.

– Зарежь наседку, – спокойно подсказываю я непонятливой бабушке. Она смотрит ошарашенно:

– Ну, волчья порода!

И смеется, как только она умеет: гудит с поджатыми губами, и плечи трясутся.

– Ладно, поищу в гнезде, может, свежих яиц снесли. А ты сиди тут и ничего не трогай! Если выйдешь во двор – цыгане унесут.

Что такое «цыгане», я не знаю, но слышу про них довольно часто: если залезаю с грязными ногами на диван, то «цыганский ребенок!», если накручиваю на себя цветные тряпки – «цыганская красотка!».

– А зачем они меня унесут? – озабоченно спрашиваю, попутно пробуя стянуть спички.

– Руки!.. Как зачем – им тоже такой ребенок нужен, волосы смотри какие – золотые, колечками. Ты моя русалочка!

Еще она запретила трогать нож, коробку для шитья, класть в рот пуговицы и лобио^[2], и вообще – можно только взять кастрюлю и варить в ней суп – воображаемый.

Я сижу на полу и с недоумением взираю на пустую кастрюлю – из чего варить, из воздуха? Может, все-таки быстро выбежать во двор, и набрать песка из большой кучи, и травы надрать? Я стучу ложкой по кастрюле, она гулко возмущается – отличное решение, но собака Найда проснулась и неодобрительно заскулила.

Тогда я надеваю кастрюлю на голову и подбегаю глядеть в шкафное зеркало. Она лезет на глаза и мешает смотреть, сдвигаю ее назад – падает и с отменным звоном катится по полу. После того как она умолкает, тишина совсем звенящая.

Швейную машинку трогать тоже нельзя – там на игле висит недошитый халат. Что тут еще есть интересного? Ага, папина бритва и помазок давно меня зовут, но до них я еще доберусь – пока надо изучить шкаф!

Дверца со скрипом открывается. На полках – полотенца и белье. Они пахнут утюгом и купанием. А во что с ними поиграть – запеленать Джину? А потом бабушка будет ругаться, что все заново стирать. Тогда дергаю ручки шкафных ящиков.

А верхний-то не до конца задвинут! Тяну за круглую ручку изо всех сил – она скользит и вырывается, но ящик поддался, а там лежат огромные ножницы.

Ими бабушка режет на полу ткань, а потом шьет на машинке разные тряпочки. Ножницы тугие – я двумя руками еле их раздвигаю. Тряпочек не нашлось – только та, которой стол вытирают, она мокрая и пахнет мылом, неприятная. А что можно порезать? Халат? Хорошо бы мандариновые листья, но – ах, да – выходить нельзя. Раз бабушка сказала – цыгане, значит, могут и унести.

Снова иду к шкафу. Может, лучше вернуть ножницы обратно? Когда еще они попадут ко мне в руки! Подхожу к зеркалу близко-близко, дышу на него, оно запотевает, пытаюсь его лизнуть. Прикладываю нос и широко открываю глаза. На меня смотрит сова! Немного пугаюсь и отступаю назад. Мои волосы забраны в резинку на самом темечке и оттуда торчат во все стороны.

Волосы! И цыганам не захочется меня уносить!

…Когда бабушка вернулась, под дверью валялись скомканные тетрадные листочки – с тревожно стукнувшим сердцем развернув один комок, она увидела… волосы. Золотисто-русые кольца были и в остальных секретных пакетиках тоже!

У бабушки ослабели колени, а сердце забилось в ушах, пучок зелени выпал из рук. Перед глазами молниеносно предстал черный ужас: ребенка таки увели цыгане, а перед похищением отстригли волосы и оставили их как предупреждение – не искать!

– Господи, помоги! – взвыла бабушка и ворвалась в дом.

Перед шкафом стояла целая и относительно невредимая я. Руки зачем-то завела за спину, а голова была точь-в-точь как у новорожденного детеныша шимпанзе, которого показывали недавно «В мире животных»: сиротский пух стоял на черепе дыбарем, а кое-где был выдран клоками.

Бабушка сморгнула, открыла рот и протерла глаза. Нет, не привиделось, голова у ребенка выглядит, как будто ее драли макаки.

– Чтоб я твоему врагу гроб поставила, чтобы он завтрашнего утра не увидел, чтобы я его землей засыпала, чтобы у твоего врага все волосы сами вылезли и глаза тоже!!! – заголосила бабушка в полном потрясении, не понимая, что думать об увиденном, и тут заметила за спиной ножницы.

– Ножницы! – удивленно сказала я и вытянула руку с инструментом вперед.

– Э… э… э-э-э-э… это ты сама себе сделала?! – Бабушка перешла в ту стадию потрясения, когда человеческий голос утрачивается, а остается сипение. Она стащила с головы шляпу и швырнула в угол. – А если бы… в глаз? А если бы ухо? А если бы побежала, упала и напоролась?! Слава тебе, Господи, что уцелела!!! Стой там, где стоишь, и не двигайся!

Бабушка осторожно подкралась и вынула из моей руки ножницы.

Потом посмотрела еще раз, села на табуретку и… захохотала. Хлопая ладонями по коленям и причитая: «Что нам с тобой делать, а?»

Я, напряженно ожидавшая взбучки, запрыгала.

– Ой, думала, уже никогда так не буду смеяться, – утерев слезы, сказала бабушка.

Вечером папа выбрил мне голову начисто новой бритвой. В голове шоркало и скребло, местами было больно. На порезы налепили клочки салфеток.

– Красавица писаная, – хмыкнул папа. – У меня волос больше, чем у тебя! Полюбуйся иди, твоя мать нас убьет.

Я подбежала к зеркалу. Оттуда на меня смотрит оживший пластмассовый пупс – у меня есть такие маленькие.

– А теперь меня цыгане не унесут! – торжествующе заключаю я.

– Хазэика! Хазэика! – доносится резкий голос с улицы.

Бабушка выглядывает в окно.

– Милости просим! – машинально отвечает она – тут любому так говорят, прежде чем разберутся, кто и зачем.

– Дай старий адежка, хлеба, хазэика!

Я высовываю нос: у ворот стоит женщина, возле нее отирается мальчик.

– Цыгане, – вполголоса говорит бабушка. – Видела?

Я прячусь за бабушку, пока она передает женщине через ворота сверток.

– Дай тибе Бох здароввэ и твоэму внучку тоже. Вши были, да?

Бабушка смотрит на меня и притворно вздыхает.

– Ага, и вши, и блохи.

Я пристально смотрю в ответ и удивляюсь, почему она врет.

– А зато тебя никто не сглазит! – подхватывает она меня на руки, и я счастливо улыбаюсь: как я удачно постригла волосы!

Как меня укусила собака

Я живу в раю.

Кругом – зеленые заросли, двор с горкой песка и щебня, отданной в мое полное распоряжение, цыплята с очень сердитой мамашей, собака, вечно в ссорах с соседскими, папа на работе и где-то рядом – бабушка в соломенной шляпе.

Дом – большущий, в нем одна комната, перегороженная оранжевыми занавесками, они на ощупь как длинные волосы.

В доме четыре стены, и в трех прорезаны окошки: одна стена выходит во двор – бабушка меня сажает туда во время кормежки, и я не упускаю из виду ни шороха, ни звука на нашем куске дороги.

Стена напротив выходит в сад, оттуда я наблюдаю, как бабушка что-то делает с грядками, а еще там стоит у стены папин рабочий стол с кучей прекраснейших инструментов, из которых особенно симпатичен рубанок – из-под него выползают аппетитные стружки. А напротив стены с входной дверью – четвертая стена с единственным окошком, из которого видно море.

Правда, его видно лишь тонкой линией посреди картинки, и его перечерчивают кипарисы у нижних соседей, а ближе к дому – кусок сада-огорода с лавровишней, которую я терпеть не могу, а бабушка все равно кормит и говорит, что она от сердца хороша.

По вечерам из этого окошка можно угадывать, какая завтра будет погода: если солнце заходит ярко-красное, значит, опять не будет дождя. Но чаще солнце заходит желтое, как яйца от наших наседок.

Папа говорит: опять у меня в ухе стреляет, значит, скоро дождь. А бабушка вполголоса: да у тебя каждый день в ухе стреляет, – и посматривает на меня лукавыми глазами. А папа добавляет: если ему снится рыба, то дня через три дождь пойдет уж непременно.

Угадать с дождем в нашей деревне – плевое дело. Я люблю, когда ласточки низко летают и журчат, – почему почти все приметы к дождю, а не наоборот?

Каждые каникулы, каждые праздники, а также все выходные мы с бабушкой проводим в деревне, хотя в основном живем в городе. Мама работает в институте и частенько наезжает к нам, а папа вначале тоже так наезжал, но потом родители решили, что лучше ему жить постоянно в деревне – смотреть за домом и садом, курами и собакой, к тому же он быстро нашел работу бухгалтера. Деревня наша в получасе езды от города, так что можно ездить туда-сюда хоть каждый день, но для меня это – путешествие с одной планеты на другую.

Дождь в деревне – мертвецкая скука, но у меня есть игрушечная швейная машинка, и бабушка приносит со двора мокрые блестящие листья, и я строчу из них платья кукле Джине.

Платья рвутся, как только попробуешь надеть их на куклу, бабушка собирает зеленые лохмотья, и бросает в печку, и говорит: подожди, сейчас я тебе одеяло простегаю.

На полу лежит гора шерсти – бабушка ее уже вымыла, высушила и выбила длинной палкой, а теперь на красном крашеном полу постелила большую ткань и стала ровно раскладывать на ней шерсть комьями.

Если дождь начинает гудеть слишком сильно, бабушка уговорами укладывает меня в кровать, я не люблю днем спать, а бабушка говорит: ну что за ребенок, полежи просто тихо хоть чуть-чуть. И я послушно лежу, а потом ресницы тянет вниз, и дождь по шиферной крыше стучит все глуше и ровнее.

Если утром прохладно, а на подорожниках роса – значит, днем жди жару.

Бабушка в жару меня далеко тоже не выпускает, но все равно есть чем заняться – посреди двора нагрелась вода в моем купальном тазике, и можно поплескаться и даже засунуть голову в воду целиком, пока бабушка не вытащит оттуда со страшными рассказами о глупых задохнувшихся детях.

Ближе к вечеру папа приходит с работы. Раз в неделю он берет меня с собой на ферму покупать молоко – он говорит, привезли херсонских коров. Они огромные, как слоны, гораздо больше местных, с радужными выпуклыми глазами, и в ушах стоит фырканье, мычанье и хруст челюстей. Нас там все знают, смуглая женщина наливает через марлю пенистое молоко и говорит: пей парное, красавица вырастешь!

Я молчу, потому что молоко ненавижу – ни парное, ни кипяченое, ни в каше, ни в какао. Но бабушка поставит из него мацони в маленьких баночках, наберет горсть земляники, и будет мне десерт – почти как мороженое.

Вечером папа ведет меня в гости по соседям – там куча детей и собак, женщины сидят с платками на головах и в фартуках, пьют кофе и слушают разговоры, сложив загорелые руки под грудью, мужчины играют в нарды и курят, а бычки бросают под ноги – все равно каждое утро хозяйки начинают с выметания двора и улицы большой метлой.

Бычки мне кажутся очень соблазнительными – я пробираюсь под деревянный стол, беру один сплющенный и делаю вид, что курю – мне нравится повторять все, что делают мужчины.

Они вообще все делают такое интересное! У них лопаты, топоры, рубанки и особенно ружья, они водят машины, громко разговаривают и смеются, и еще они курят.

Женщины делают тоже много чего интересного, но их предметы – кастрюли, тазики и прищепки – можно взять в любое время, а мужские – недоступны, папа ружье даже потрогать не дает.

– Мурадович, посмотри, что твоя красавица делает!

Папа смотрит под стол и видит меня с бычком во рту.

– А ну-ка вылезай, – вытаскивает он меня оттуда и отнимает бычок. – Я в жизни ни одной папиросы не выкурил, а эта в кого пошла? Смотри, бабушка увидит – будешь все лето с курами играть.

Папа на меня никогда не сердится, называет – отрада старости.

Больше ничего интересного я не вижу – может, пойти домой? Хотя вон на крыльце спит большая хозяйская собака.

Я давно хочу с ней поиграть – она лохматая, как маленький мамонт, а у нашей Найды – шелковые гладкие волосы.

Иду к собаке и трогаю ее, она утробно рычит в полусне. Наверное, она так с детьми играет. Сажусь на собаку верхом, неожиданно та рывком вскакивает, опрокинув меня, утыкается носом в мой живот, и вдруг – ай, как больно!

Я кричу, все начинают шуметь и бегать, папа тащит меня на руках домой, бабушка причитает, и они мажут мне чем-то горючим живот.

– Ну что за ребенок, Господи, дай мне ее вырастить, ни одной такой у меня не было. – У бабушки слегка дрожат руки, и я понимаю, что я очень драгоценная. Бабушка и папа собираются везти меня в больницу.

Дальше было много дней очень интересно, потому что мы с бабушкой ходили в дальнюю дорогу до больницы и обратно.

– Укола не боишься? – поразился доктор. – Ты смотри, какая смелая, от иголок все дети орут!

– Ох, доктор, хоть вы ее напугайте, а то совсем ничего не боится, как родилась, покоя не знаю, – жалуется бабушка, но я думаю, что это она хвастается, потому что сама же недавно про меня сказала – «пятерых мальчиков стоит».

Я и сама это знаю.