Цитаты из книги «Угловая комната»

Всякий предпочел бы жизни книгу: жизнь бессмысленна, в ней ничего не объяснено – порой мне грустно оттого, что мы вынуждены жить.

(Отец был «всехним приятелем», я – всехним неприятелем. Лет до пятнадцати меня исключительно не любили, унижали и обижали – в детсаду, в школе, во дворе. Я ничего не знал о хоккее, не умел драться, не смотрел «Терминатора» – я зачем-то читал Стивенсона и искал жужелиц в овраге за винзаводом.

Проснувшись, вспоминаю про Фариков фейсбук: хотел ведь глянуть – словно там могла быть подсказка, словно все могло прийти в норму, сделаться прежним. Никакого Фарика в друзьях: удалил? заблокировал? Остались ли его просьбы в почте? Остались ли сообщения: пары не пропущу, напишите, где сядете? Надо проверить – нет сил – потом.

Нашел в аптечке парацетамол, выпил сразу две, чтобы наверняка. Заодно прополоскал горло – и сразу стало легче: захотелось чего-то, кроме немедленного возвращения в кровать, – например, поесть. Снова пельмени и новая пачка чернослива – и мысли бегут к Платонову: день сурка, ей-богу. Решительно отложил «Чевенгур», пошел взглядом по полкам: почитать бы что-нибудь полегче, повеселее, а то каждый первый русский роман – история болезни, сухой протокол беды, кончающийся чаще всего смертью. И зачем русские писатели так безжалостно честны? Вспомнить бы хоть один хеппи-энд, хоть одно «жили они долго и счастливо». Раскольников гнет спину на каторге, Печорин изводит самого себя, Онегин строчит бессмысленные письма, Каренина – под поездом, Катерина – в реке, Иудушка Головлев – в сугробе. Нет уж, лучше поспать еще часок – пока пельмени толкутся в желудке; снилась какая-то ерунда, какие-то лихорадочные расчеты – сорок пять тысяч туда, сорок пять тысяч сюда, плюс что-то там, минус сколько-то.

что я? В чем моя цель? Бессмысленные пьянки с Борей, бессмысленные пьянки с Серёжей. Иняз, пригодный лишь для проверки Серёжиных lyrics. Теперь филологический – зачем? Новые рассказы в стол, новые репортажи с никому не нужных выставок, с выкупленных на четверть премьер. Зачем я третий год встаю по будильнику, завтракаю впотьмах, выволакиваю себя из квартиры – чтобы ехать с двумя пересадками, а потом идти от метро дворами, выгадывая полторы минуты? Чего от меня хотят на работе? Чтобы помнил отчество председателя комитета по культуре? Чтобы знал, когда писать «вернисаж», а когда – «открытие»? Чтобы просто писал – слева направо? А зачем я пишу? Потому что все умирает – чтобы спасти умирающее? Понятия не имею. Пишу от легкомыслия, а может, из необходимости – пишу то, что пишу. Создаю свое небытие, выношу какие-то вещи, события за скобки обычной жизни. Слушаю Серёжины стенания на другом конце про́вода, одни и те же отцовские анекдоты, слушаю чаек и мотыльков, ведь все сущее говорит, только на свой манер. И отдать бы сомнения дыму, обдать копотью легкие – ведь так легко представить, что не было ни перрона, ни «Ласточки», что я уснул, убаюканный шумом колес и мерным раскачиванием вагона, и все проводники, переходы и указатели – лишь сон, дурной и нескладный.

пора наконец вырасти из смешной лоскутной курточки, сложить в футляр от швейной машинки старые игрушки – и уже открыть окно в полночь, уже задуматься, понемногу ползти без ног, искать те самые стены. Я потянул за край маминой юбки: – Пора. – Чего пора? – спросил я Серёжу – а перед глазами еще плыла кухня, полная утренним светом, еще слышался земляной запах.

Дошел до ларька на углу винзавода, купил кофе в автомате. Вернулся во двор, сел глядеть на людей, выползающих из подъездов по двое, по трое – наверное, на концерт: ложкари, нацгвардия, Егор Крид. Вот женщина с бутылкой пива, вот маленькая девочка, обсасывающая огрызок яблока. Вот дед в пиджаке с выпученными локтями, еще один дед, плюющий на расческу, еще девочка – с гипсовой манжетой на запястье. На детской площадке раскорячилась газель: четыре фарика снуют туда-сюда с коробками, мешками, обломками какой-то мебели. Наконец коробки кончились, и газель, выпотрошенная, пятится к арке, еле втискивает свое брюхо в узкий проезд. Один из фариков кричит водителю на своем, на фариковом наречии: ma chérie, à la folie – или как там; девочка, вздрогнув, роняет огрызок, наклоняется поднять – мать едва успевает ударить по курчавому затылку. Вот гаражные ракушки, сгорбившись, пытаются затеряться между трансформаторной будкой и мусорными баками. Вот доска с объявлениями, на которую никто никогда не смотрит. Вот кошка, вся в лиловых катышках чертополоха, вот обязательный хулиган, приманивший кошку мороженым и прописавший ей ботинком по хребту, вот старухи, вот разбитые качели, вот сгнившая куча прошлогодней листвы, вот дети на трехколесных «Малышах», вот собаки. Я вдруг подумал, что ненавижу их всех – собак, детей, старух, что кофе кончился и хочется еще, но не хочется идти через двор, а затем через улицу, что осталось, пожалуй, одно-единственное желание – не сделать ни шагу по этой земле, больше ни секунды не пробыть в этом городе.

или от двухсот грамм пинотажа – все стало неважно, все стало херней – даже Фариковы домогания. Я стал пересказывать Серёже: ботинки в пыли, Ален Рене, крем из спаржи – Серёже было не очень интересно. – Что заставляет человека писать по-русски о Париже? – спросил он. – Не знаю. Может, мотив второй по Оруэллу? – Что за мотив? – Оруэлл в Why I Write говорил про четыре мотива, заставляющих писать прозу. Второй мотив (я представил, как Серёжа мысленно выводит: Why I Write, Mt. II) называется «Эстетический экстаз».

Так ли мучительно умирать двадцать четыре часа, когда некоторые умирают едва ли не всю свою жизнь – с того момента, как начинают взрослеть? Таков, например, Серёжа: для него смерть – чрезвычайно долгое дело. Даже если представить, что вдруг, устав от текилы и совиньона, встало Серёжино сердце, что вот только-только он жил, а в следующее мгновение кончился, скажу ли я, схоронив Серёжу, какой-нибудь Ольге Павловне: дескать, Ольга Павловна, как повезло Серёже умереть в одну секунду, боже, как посчастливилось! Нет же, я скажу: Ольга Павловна, это был несчастный человек, решивший еще в восьмом классе, что рано или поздно умрет

Завибрировал телефон: сообщение от Полины. Прочитать не успел – мужичок в пиджаке начал очередной инструктаж: – Сейчас опустим гроб – каждому нужно будет бросить на крышку горсть земли. Понятно? Бабушка что-то говорила Валере, тот молча кивал. Я решил, что кроме ладоней и плеч, несомненно Фариковых, есть в нем что-то еще от Фарика – неочевидное, неуловимое: сколько же мы, блядь, прошли, Фарик? – кажется, то было целое путешествие, мы вернулись связанные странным товариществом. И какая же ты, товарищ, сука! – твердил я, пока Фарик опускал отцовский гроб в могилу, пока веревки впивались в его большие ладони, пока плечи под спецовкой потели, красивые широкие плечи – ну какая сука! – пока пот блестел на шее —