Мы с Ариадной пошли по битому кирпичу.

– Насколько же сильно нужно было ненавидеть Галатею Харитоновну, чтобы решиться на такой поступок, – задумчиво произнес я.

– Почему вы рассматриваете именно вариант ненависти? Убийцей могло двигать и обычное сумасшествие, – предположила Ариадна.

Я улыбнулся. Нечасто мне доводилось ловить свою напарницу на ошибке.

– Да, убийца, конечно, может быть и сумасшедшим, но поступок свой он совершил именно из-за ненависти к Галатее Харитоновне. Об этом говорит букет оранжевых лилий.

– Я вас не понимаю, Виктор. – Ариадна наклонила голову.

– Просто ты еще недостаточно прожила среди людей. Поэтому ты не все знаешь о наших обычаях. – Я мягко улыбнулся напарнице. – Ты слышала о «языке цветов»? Видишь ли, в нашей культуре каждый подаренный цветок имеет свое значение. Коралловая роза – это символ страсти, а красная – настоящей любви. Амарант же тоже означает любовь, но любовь вечную. Что еще? Одуванчик – кокетство, миндаль – обещание. Бальзамин – «Мы не ровня» или «Нетерпение», зависит от контекста.

В голове Ариадны защелкали шестерни. Она посмотрела на меня немного настороженно, точно ожидая, что я подшучиваю над ней.

– Серьезно? Вы шифруете информацию с помощью подверженных быстрому гниению органов семенного размножения цветковых растений? – Ариадна остановилась и прикрыла глаза. – Десяток секунд, Виктор, мне нужное понизить мое мнение о человечестве. В смысле еще сильнее, чем раньше.

Что-то защелкало в мозгу моей напарницы. Наконец она кивнула:

– Отлично, все сделано. Итак, какая же расшифровка у лилий?

Я недовольно посмотрел на Ариадну, но ответил:

– Тоже зависит от цвета. Белая – это чистота и непорочность. Желтая – веселье и легкомыслие. Алая – возвышенные намерения. Тигровая – процветание и гордость.

– И что же означают оранжевые лилии?

– Ненависть и отвращение. И только эти два чувства. Поэтому убийца оставил нам вполне ясное послание о своем отношении к Галатее Харитоновне.

– Я вижу, вы знаток этого, как вы выразились, «языка цветов».

Я пожал плечами.

– Каждый образованный человек обязан это знать. – Я улыбнулся напарнице. – Сейчас чуть раскидаем дела, я найду вечерок и привезу тебе цветов. Научу, как правильно делать букеты-послания. Это целая наука.

Ариадна чуть улыбнулась в ответ и покачала головой:

– Простите, Виктор, про символику цветов я почитаю – это может быть важным в расследованиях, но букеты составлять откажусь. Неподходящее занятие для машины. Давайте вы, люди, будете заниматься подобными глупостями, а я свое свободное время буду тратить на полезные вещи.

– Ариадна, ты на прошлой неделе прочитала по третьему разу словарь Ушакова, а позавчера весь обед телефонный справочник изучала. Притом устаревший, десятилетней давности. Я же тебе сколько книг купил. Ты еще стихи Фальконетова не читала, «Новомальтийские рассказы» пылятся, за «Асбестовый браслет» даже не бралась, а ты справочник телефонный читаешь.

– А что вы имеете против? Я уже изучила почти пять десятков написанных людьми художественных книг. Этого достаточно. В них все вечно повторяется: сюжеты одни и те же, людские глупости одни и те же. Те же чувства. Те же слова. Даже буквы одни и те же. Нет, Виктор, единственный достойный памятник литературы, что произвело человечество за свою историю, – это словари и, конечно же, телефонные справочники. Это немыслимо прекрасная вещь. Вы не представляете, я листаю их и каждый раз не могу оторваться. В стихах рифмы легко предсказуемы, а здесь никогда не угадаешь, какая числовая комбинация будет напротив следующей фамилии в списке! А главное, телефонные справочники, в отличие от остальной вашей литературы, смешные. – Ариадна порылась в карманах и раскрыла пеструю от закладок книжечку.

– Подожди, ты его с собой теперь таскаешь?

– Конечно. Как я могу такую книгу в управлении оставить? Вот послушайте – например, вы знаете, какой телефон у Перфилия Васильевича Восьмеркина? 33–73–55. Ни одной восьмерки. И ни одной цифры, на которую бы можно было разделить восемь без остатка. Но если сложить все цифры между собой, получается-то двадцать шесть! А два и шесть – это что? Восьмерка! Ну разве не прелесть? Я положительно очарована Перфилием Васильевичем! Он теперь один из моих самых любимых литературных героев.

Ариадна с величайшей нежностью прижала телефонный справочник к груди.

Вздохнув, я пошагал дальше.

Меж тем рядом с идущей вдоль берега тропой открылась дорожка, уводящая в глубь тернового сада.

– Он возвращался на завод через сад, не находите?

Ариадна подошла к ближайшему дереву, рассматривая белую от цветов ветвь. Затем притронулась к длинным, острым шипам, ломая их нажатием своих фарфоровых пальцев.

Я вспомнил царапины на лице Жоржика. Действительно, он мог их получить, продираясь через колючие ветви.

– Что ж, значит, пойдем этой дорогой, – кивнул я, и мы свернули на тропку, уходящую в сад.

Цветущий терновник обступил нас, скрывая небо переплетением колючих ветвей. К запаху дыма и мазута примешался тонкий запах цветов, напоминающий горький миндаль. С тревогой я посмотрел наверх. То там, то здесь в кронах деревьев висели сделанные из костей амулеты, перевязанные длинными черными лентами. «Блестят словно хитин», – почему-то подумалось мне, когда я поглядел на них в свете вышедшего из-за тучи солнца.

Мы вышли на главную аллею. Мощенная плиткой, обставленная газовыми фонарями, она вела в сторону усадьбы. Костяные амулеты висели и здесь.

Минут через пять мы миновали небольшую одноэтажную винокурню, стоящую в глубине сада, а вскоре терновник расступился, открывая усадьбу Грезецких. Богатый дом, флигеля и мастерские, все это было отделено от нас высокой черной оградой, вгрызающейся в небо штыками черных шипов, а прямо перед ней был вырыт глубокий сухой ров.

Он был весьма старым и уже успел хорошенько оплыть, но на его заросшем бурьяном дне по-прежнему виднелись заточенные ржавые колья. Перекинутый через ров широченный железный мост вел к высоким решетчатым воротам, по бокам от которых стояло два бетонных постамента. Один был пуст, на втором же возлежала статуя огромного железного сфинкса. Черный, крылатый, он задумчиво поднимал к небу свое бесстрастное лицо, красоту которого не смогли отнять даже приходящие из столицы кислотные дожди.

Мы с Ариадной шагнули на металлический настил моста и направились было к воротам, но тут что-то щелкнуло, точно взвелись курки гигантского ружья. Веки на маске статуи поднялись, открывая стеклянные, светящиеся желтым огнем глаза. Раздался скрежет, и сфинкс начал подниматься. Он вставал медленно, но в каждом его движении чувствовалось лишь одно – титаническая мощь, заключенная в эту машину.

Маска робота пришла в движение, нижняя челюсть отъехала, открывая черный провал рта. Из чрева механизма послышался приглушенный шум, какой бывает, когда в автограммофон заряжают новую пластинку. Из пасти сфинкса раздалось шипение, а затем записанный на пластинку приятный женский голос произнес:

«Отгадайте загадку. Кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, а вечером лишается рук и ног и лежит в луже крови, разодранный моими когтями?»

Машина помедлила несколько секунд. Затем четко произнесла:

– Правильный ответ: это вы.

Сфинкс со щелчком выпустил стальные когти, которыми явно можно было вскрывать бронированный жандармский локомобиль. Миг – и многотонная машина легко соскочила с постамента. Оглушительно загудел металл: тяжелые лапы ударили о мост.

Вытаскивать револьвер против такой махины я даже не пытался. Рванув за ворот выпустившую было лезвия Ариадну, я отшвырнул напарницу к себе за спину, после чего принялся медленно отступать.

Сверкая желтыми глазами, сфинкс неторопливо шел прямо на нас.

– Стоять! Стоять, идиотины кусок! – раздался громкий крик с крыльца одной из мастерских.

На дорожку выбежал молодой мужчина в кожаной куртке и белом шарфе. Следом за ним выскочила высокая, тощая как жердь женщина в простом черном платье и белом переднике, держащая в руках мокрый веник.

Сфинкс донесшимся приказам не внял от слова совсем и продолжил мягко идти в нашу сторону. Мужчина, кажется и не рассчитывающий на силу своих слов, добежал наконец до ворот и скрылся в стоящей возле них будке. Женщина же бесстрашно выскочила наружу и кинулась прямо наперерез многотонной машине.

– Варвара Стимофеевна, когти! – рявкнул мужчина, выбегающий из будки со стремянкой в руках.

Взмах отточенных лезвий охранной машины рассек воздух прямо перед лицом служанки. Ответный взмах. Мокрый веник рассек воздух прямо перед лицом сфинкса. Машина попятилась.

– Когти он мне показывать вздумал! – Варвара Стимофеевна вновь взмахнула веником и от души шлепнула сфинкса по бесстрастному железному лицу.

Янтарные глаза машины нехорошо полыхнули. В чреве робота раздался щелчок. Пластинка сменилась. Из граммофона послышалось угрожающее рычание.

– Рык он мне включать вздумал! – Варвара Стимофеевна наградила машину новым ударом веника.

Мужчина между тем уже расставил стремянку перед охранным механизмом и, взлетев по ступеням, принялся копаться в карманах. Достав оттуда целый ворох перфокарт, он быстро перебрал картонки и ловко сунул в прорезь рта сфинкса одну из них.

Робот замотал головой и попытался выплюнуть вставленную в него перфокарту, но вновь получил веником от служанки и наконец покорно принял свою участь. Прошло мгновение, затем другое. Щелкнуло. В голове механизма стремительно заработали шестерни. Цвет глаз сфинкса сменился с янтарно-желтого на изумрудно-зеленый. Облегченно вытащив перфокарту, мужчина спустился вниз. Машина же как ни в чем ни бывало вновь вспрыгнула на постамент.

– Вот ведь кара фараонова. – Служанка вскинула веник, грозя механизму. – Еще раз такое учинишь, мы тебя на запчасти пустим.

Мужчина устало поправил шарф и вздохнул:

– Варвара Стимофеевна, да что вы ему угрожаете, это машина, она ничего не понимает.

– Феникс Альбертович, я вас умоляю, да получше вас она все понимает, только вид делает, что дурная!

Я раздраженно кашлянул, привлекая к нам внимание. Вздрогнув, мужчина обернулся. Выражение на его лице было самое извиняющееся. Только сейчас я наконец нормально его разглядел. Он был моего возраста, весьма хорош собой, однако же на одну секунду чем-то Феникс Альбертович напомнил мне Орфея Клекотова, но прошел миг, странная ассоциация исчезла из головы.

– Неловко-то как вышло, простите! Братец, видно, опять утром охранный режим отменить забыл. Вот незадача. Вы не пострадали? У вас все хорошо?

Я возмущенно посмотрел на Грезецкого:

– Ничего себе охранный режим – он нас чуть не разделал!

– Да вы не беспокойтесь, сфинкс вас пугал только. Вы же видели – глаза желтым горели. Тут простая сигнализация: зеленый – иди, желтый – жди, красный – беги, и притом желательно со всех ног. – Мужчина вдруг хлопнул себя по лбу, шагнул к нам, протягивая руку: – Феникс. Без отчества можно. Брат хозяина этой усадьбы.

Он крепко пожал руку мне, затем Ариадне, посмотрев на мою спутницу с явным интересом. Потом указал на служанку:

– А это Варвара Стимофеевна, наша экономка и ангел, на котором здесь все держится. – Феникс улыбнулся.

Служанка сухо кивнула, настороженно глядя на нас.

Феникс продолжил:

– Нам уже звонили с завода. Прошу в усадьбу. Платон уже извещен, вот-вот он закончит работу в лаборатории и присоединится к нам. – Феникс еще раз покосился на охранную машину и повел нас внутрь двора.

Около мраморных ступеней главного входа в усадьбу невозмутимо возлежали на постаментах еще двое сфинксов. Глаза их горели спокойным зеленым светом.

– Занятные механизмы, – кивнул я на машины. – Давно сделаны?

– Да при декабристах еще. – Феникс пожал плечами. – Сами знаете, что в Петрополисе творилось, когда Пестель власть взял. Времена неспокойные настали, вот прадед наш, Тифонослав Грезецкий, тогда их и собрал для защиты усадьбы.

Феникс гордо улыбнулся, смотря на машины, но тут же нахмурился.

– Одна беда, постоянно штуки какие-то выкинуть норовят. Платона, как старшего в роду, они по голосу слушаются, но остальным в них перфокарты запихивать надо, а с этим так порой намучиться приходится, хоть вой.

Пройдя мимо безразлично наигрывающих какие-то граммофонные мелодии охранных машин, мы поднялись на крыльцо с безукоризненно выбеленными колоннами и вошли в усадьбу.

Расположились на втором этаже, в зале, который Феникс назвал Сибирской гостиной. Естественно, обставлена она была полностью под стать названию: полы были выстланы паркетом из кровавой ели, из угла скалилось десятком пастей многоглазое чучело ложного медведя. Стены украшали костяные копья и каменные палицы, коими пользуются воины племен, живущих за рекой Обь, а также костяные маски младших сибирских богов.

На дальней же стене висело авторское повторение знаменитой картины Архипа Еменджи «Ночь на реке Лене в 1667 году».

Затаив дыхание, я невольно шагнул ближе. Мастерство художника зачаровало меня. Рушащаяся на тайгу двухвостая зеленая комета, казалось, была написана не красками, а самим светом. Сияющая дорожка на глади реки Лены ощущалась живой и колеблющейся.

Детальность полотна изумляла. Будучи большим ценителем живописи, я видел первый вариант картины несколько лет назад, когда, отстояв огромную очередь, посетил выставку Общества поощрения художеств. Уже тогда работа мастера поразила меня, однако висящее в усадьбе полотно было еще лучше. Картина будто ожила сильнее. Воздух стал еще ощутимее. На переднем плане появились вспугнутые птицы и бегущие прочь звери. На берегу реки затеплил окошко маленький скит, увенчанный серебристым крестом, возле которого стояла крошечная, сделанная в один мазок кисти человеческая фигурка. Без сомнения, художник изобразил святого Левонтия, первого из людей, что узрел сошествие в наш мир сибирских богов.

От созерцания чудесной картины меня отвлекли раздавшиеся шаги: в зал вошел хозяин усадьбы. Профессор прикладной механической медицины Платон Альбертович Грезецкий оказался высоким, болезненно тощим человеком с короткой седой бородкой и очень умным, но сильно изможденным лицом. Одетый в лабораторный халат цвета свежевыпавшего пепла, он держал в руках изящную медную трость с рядом кнопок на рукоятке.

В целом профессор произвел бы на меня весьма хорошее впечатление, но одно мне в нем не понравилось – глаза. И не понравились они мне очень сильно. Спрятанные за золотыми очками, глаза Платона Альбертовича были настороженны и фальшивы, они бегали из стороны в сторону, а в глубине их таилось что-то пакостное, мерзкое.

– Мне уже все доложили. – Хозяин усадьбы мрачно посмотрел на нас и вздохнул. – Безумие какое-то. Цветы, голова срезанная, посылка. Как же это все не вовремя. Совсем не вовремя.

Старший Грезецкий сокрушенно покачал головой и вдруг кинул на нас опасливый взгяляд.

– Нашего брата убили. – Феникс зло посмотрел на хозяина усадьбы.

– Убили, кто же спорит? – Профессор примирительно посмотрел на брата. – Но будем материалистами – Жоржик наш ныне не что иное, как разлагающаяся плоть, а подобным субстанциям людские сожаления ни к чему. А вот я живой. И у меня сейчас каждая минута на счету. – Профессор вновь посмотрел на меня, и опасливость в его взгляде сменилась вызовом. – Итак, меня ждет работа, так что давайте закончим здесь побыстрее. Жду вопросов.

Я покачал головой от такого поведения брата покойного, но свое мнение оставил при себе и задал первый вопрос:

– Расскажите о последнем визите убитого. Он вообще часто у вас бывал?

Платон Альбертович покачал головой:

– Жоржик редко заходил к нам, раз в пару месяцев, не чаще. Мы не были особо дружны – сами понимаете, у нас с ним был разный круг интересов. Жоржик был не только самым младшим из нас, но и самым бесталанным. Я в его возрасте уже имел тридцать государственных патентов на изобретения. Феникс в его возрасте имел двенадцать патентов. – Профессор кинул на брата взгляд, полный покровительства и превосходства. – А Жоржик за свою жизнь не изобретал ничего, кроме множества способов одалживать у меня деньги. Он был настоящим позором для нашего благородного рода.

Профессор поджал губы, я же задал новый вопрос:

– Что происходило за ужином, когда Жоржик был у вас?

Платон Альбертович кинул быстрый предупредительный взгляд на Феникса. Младший брат едва заметно кивнул, и в то же мгновение профессор любезно мне улыбнулся.

– Ничего. Это был обычный ужин, – с расстановкой ответил старший Грезецкий.

– Абсолютно обычный, – подтвердил Феникс и спрятал глаза.

– Мы просто немного выпили, поговорили, а потом, ближе к полуночи, он ушел в заводскую контору. Его там ждал локомобиль, чтобы отвезти в особняк Кротовихиной. – При произнесении этой фамилии ноздри Платона Альбертовича раздулись. На лице на миг проступила острая неприязнь.

– Он ушел пешком? В полночь? Один? – Я внимательно посмотрел на братьев.

– Да это ж Жоржик, – раздраженно пожал плечами Платон Альбертович. – Он когда мадеры перепьет, его всегда на прогулки тянет. Уж сколько раз мы говорили, не стоит ходить ночью по терновому саду – примета плохая. Но нет, он не слушал никогда.

Феникс вмешался:

– Но вообще мистика какая-то. Отсюда до завода с полверсты, не больше. И ведь ночь была бездымная, и луна в небе полная, и фонари на аллее я включил. Жоржик хоть и выпил, но ведь всего три бутылки мадеры в нем было, он на ногах крепко держался. Да и пистолет у него с собой всегда имелся. Он ведь знал: места тут неспокойные, люди порой исчезают.

Платон Альбертович холодно посмотрел на брата:

– Да что ты наговариваешь такое? Все у нас нормально. И люди у нас никогда не исчезали, так, мужики порой с заводов пропадают. А с людьми благородными у нас в Искрорецке никогда неприятностей не случалось. Ни разу.

Я холодно посмотрел на хозяина усадьбы, но продолжил задавать вопросы:

– У кого-то в доме были конфликты с убитым?

Платон Альбертович нахмурился и нехорошо посмотрел на меня: