Я зачитался, я читал давно…
Р. М. Рильке в переводе Б. Пастернака
Вот бы и угомониться на этом генералу, закрепиться бы на занятых позициях и развивать потихонечку достигнутый успех – глядишь, и наладилась бы нормальная жизнь в этой чудно́й, хотя, с другой стороны, и типической семье.
Но нет! Никак не мог и, главное, не хотел Василий Иванович смириться со своим неведением, жизненно необходимо ему было и до смерти хотелось все разведать и вывести на чистую воду.
Кто таков этот коварный искуситель и будущий папаша генеральского внука (ну или внучки)?
Чьи же гены, в конце концов, будут течь в жилах (Василий Иванович именно так формулировал мучивший его вопрос) этого ребеночка?
Что вообще такое у них там произошло? Может, глупость какая-нибудь девчоночья и все еще можно поправить? В смысле – мирком да за свадебку?
В конце концов, и в Москву слетать недолго, посмотреть в глаза и поговорить по-свойски. Да запросто! Знать бы только фамилию да имя. Ну и отчество хорошо бы, а там уж через адресный стол… Василий Иванович представлял себе какого-нибудь стилягу, хотя их к тому времени уже и след простыл, наглого такого московского прощелыгу, но не окончательно потерянного, в душе хорошего, с добрыми задатками, которые генерал выявит и разовьет, но сначала, конечно, врежет от души по бесстыжей ухмыляющейся роже.
Мужик, по наблюдению поэта Некрасова, что бык; вот и эту блажь, втемяшившуюся в башку нашего героя, невозможно было выбить никаким колом и унять никакими разумными доводами.
Она стала настоящим наваждением, мономанией какой-то, неподвижная идея зудела и свербела в генеральском мозгу, как стекловата, сунутая хулиганами за шиворот.
Один раз он набрался духу и завел-таки с дочерью этот разговор, но был мягко остановлен вопросом:
– Опять? Ну вот зачем тебе это? Что изменится?
Ничего не ответил Василий Иванович. Но желаний своих неистовых не укротил.
Он и к Машке подкатывал с этими расспросами, и даже Степку подбивал выпытать у старшей сестры ее жгучую тайну.
И когда в воскресенье сразу после обеда Анечка, отправляясь на прогулку, сказала, что потом пойдет с Машкой в кино на вечерний сеанс, так что придет попозже, и спросила: «А ты-то не пойдешь? Комедия чехословацкая „Призрак замка Моррисвиль“, говорят, смешная. Это вроде бы тот же режиссер, что „Лимонадного Джо“ снял» (тут Анечка ошиблась, хотя действительно немного похоже), генерал сказал, что ему что-то неохота, и, как только Анечка ушла, направился, крадучись (хотя был в квартире один), в дочкину комнату, влекомый, как котенок запахом валерианы, описанными выше похотями…
Ох-ох-ох, Василий Иваныч!
– А что такого? – подбадривал себя генерал, но сам прекрасно понимал, что именно такого в желании без спроса пошарить в чужой комнате и посмотреть, не найдется ли каких подсказок или, как сказал бы знаменитый «мент в законе», зацепок на книжных полках или в ящиках письменного стола.
Одобрить такое поведение отца и командира мы никак не можем и ни в коем случае не собираемся его оправдывать, но просим все-таки учесть смягчающие вину обстоятельства и состояние временной невменяемости или хотя бы аффекта.
За стеклами книжных полок генерал ничего нового и подозрительного не заметил, только не очень умело вырезанную из дерева фигурку какого-то зверька, вроде бы белки, почему-то с накрашенными красным карандашом губами и подведенными шариковой ручкой глазами.
На столе лежала в мягкой обложке нерусская книга. «Пале фире» – прочел генерал, открыл, увидел на полях сделанные Аниной рукой мелкие карандашные переводы слов и выражений, покачал головой и положил на место. Тут же лежала странная, вытянутая по горизонтали, как альбом для рисованья, толстая книжка в зеленом переплете без названия. Раскрыв ее, Бочажок прочел на первой ксерокопированной странице заглавие «Записки об Анне Ахматовой». Ну конечно, как же без нее!
Два нижних ящика были пусты, а верхний закрыт на ключ, но и это не остановило седовласого следопыта, никакого ключа ему не потребовалось – просунув руку под дно тайника, Василий Иванович, приподняв и перекосив ящик, легко преодолел это препятствие.
Письма! Целых два! И фотографии!
Фотки были бледные и мутные, но дочь свою Василий Иванович тут же узнал, а рядом с ней, иногда обнимая ее за голые плечи (картинки в основном были, кажется, пляжные), вырисовывался какой-то длинный, лохматый-бородатый и в очках.
Вот ты, значит, каков, сукин сын! Ну и что же ты в нем нашла, глупая ты девочка?
На конверте значился их адрес, Василий Иванович вспомнил, как позапрошлым летом удивлялся, доставая из почтового ящика чуть ли не каждый день письма, и как подтрунивал над Анечкой, а Травиата волновалась и пыталась еще тогда что-нибудь выведать.
Вместо обратного адреса стояло только К.К.
– Именно что КаКа! Ку-клукс-клан какой-то! – проворчал Бочажок и…
Как ни прискорбно мне признавать это, но никаких заминок и колебаний я не заметил: генерал жадно выхватил чужое письмо и тут же с первой строки задохнулся от возмущения.
«Здравствуй, бурундучок!»
– Сам ты бурундучок, козел поганый! – воскликнул про себя гневный перлюстратор, не замечая зоологической противоречивости своей реплики.
«Получил твое второе письмо, оно чудесное, и вот тебе ответ:
Те слова, что являлись блаженством для уха, – мученье для глаз.
Теплый шепот постельный, и сладостный стон твой,
детсадовский смех твой
Почта не принимает, бумага не терпит. И точность отточенных ляс
Безуспешна, ведь сколь ни глазей на Медину и Мекку
На открытках цветных, но хаджою не станешь. И больше скажу –
Не от голода страждет Тантал – от обилия яств. Твои письма
Перечитывать черт меня дергает снова и снова. Хотя побожусь,
Что приносит их ангел-хранитель. И все-таки смесь мазохизма
С онанизмом есть в этом. Ничтожество службы своей
Понимаю теперь, и красот, мною писанных, трудно
и тщательно, тщетность.
Как беспомощны буквы, и кто в этом мире слабей
И бедней, чем слуга их покорный. Подай же мне голос на бедность!
Между строк ничего не прочесть мне.
А помнишь, сколь много меж фраз
Умещали с тобой мы? Катулл бы считать отказался!
К информации этой изустной с тобой приучили мы нас,
И дыханьем естественным способ рот в рот нам казался!
Впрочем, речь ведь совсем о другом – о вибрации голосовых
Твоих связок, и не говоря уже об ощущеньях других – визуальных,
Например, не касаясь ни кожных, ни волосяных
Твоих нежных покровов и не углубляясь в твой сакраментальный
Мрак трепещущий, в паз, предназначенный соединять
Раздвоение наше, и не говоря уж о том, в стороне оставляя
Отдаленной, читаю я письма. Ищу, на кого бы пенять
И кому бы. И, как Филомела июнь, жду ответа.
Пиши, не ленись, дорогая!
А в остальном все по-прежнему. В Москве жара и скука. Накупайся там за меня. Целую. К.К.»
Глаза, полезшие на лоб, и челюсть, отвисшая, как у сломанного Щелкунчика, – таким увидел генерала голубь, севший на заоконный… Как это называется? Ну не подоконник же? Птица, помнившая баснословную Степкину щедрость, потолклась на этой самой жестяной фигне, привлекла двух других сизокрылых прожор и, разочарованно поворковав, улетела вместе с товарищами промышлять у солдатской столовой.
– Что за херомантия, в конце-то концов?! – наконец сформулировал Василий Иванович.
– Ну что уж сразу херомантия? Стихотворение смешное, конечно, но…
– Да плевать мне на ваши стихотворения проклятые!.. Парадоксель!.. Стихотворения! Мне бы только узнать, кто он, этот гаденыш!
– Да ничего вы тут не узнаете! Ну вот разве что Бродскому автор, кажется, подражает, и не очень ловко!
– А вот мы посмотрим!.. Бродскому… Уродскому! Такой же небось тунеядец!
– Ну вряд ли такой же! Бродский все-таки великий поэт. В свое время Нобелевскую премию получит, между прочим!
– Ой, да знаем мы ваши премии!
И генерал стал еще раз внимательно перечитывать стихотворное послание.
– Какая Мекка? Мусульманин, что ли?
– Ну вы как маленький, Василий Иванович. Ну это метафора такая, неуклюжая довольно…
– Онанизм тоже метафора?
– Ну да, конечно.
– Ну, поздравляю с такими метафорами! Молодцы!
И генерал обратился ко второму письму.
«Привет, Анечка!
Прости, что долго не отвечал: хотел закончить стишок, чтоб послать тебе.
Он вышел какой-то очень странный – длинный и, кажется, невнятный, но… А вот сформулировать, что это за „но“, я не могу. Скажу только – с таким упоением и опьянением я со школьных лет ничего не сочинял.
Напиши, пожалуйста, честно, „пустого сердца не жалей“, как тебе это.
Петров обещал в Питере показать „Лиценцию“ одному человеку, который может переправить ее куда следует. Двусмысленно звучит, да? Но Петров клялся-божился, что человек надежный.
Хотя бо́льшая часть этих стихов мне уже совсем не нравится, но – еже писах писах. Да и смешно всерьез говорить о книге, число читателей которой равняется восьми человекам.
Ну, вот это стихотворение, я назвал его “Зачин”, потому что, кажется, действительно начинается что-то новое. Хорошо бы.
Край ты мой единственный, край зернобобовый,
мой ты садик-самосад, мой ты отчий край!
Я ж твоя кровиночка, колосочек тоненький,
Ты прости меня, прощай
да помнить обещай!
Ты прости меня, прощай, край древесностружечный,
край металлорежущий, хозрасчетный мой,
ой, горюче-смазочный, ой, механосборочный,
ой ты, ой, лесостепной,
да мой ты дорогой!
Ой ты, ой, суди меня, народно-хозяйственный,
социально-бытовой и камвольный наш!
Дремлют травы росные, да идут хлопцы с косами,
Уралмаш да Атоммаш,
да шарашмонтаж!
Литмонтаж, писчебумаж, да видимо-невидимо,
да не проехать – не пройти, да слыхом не слыхать!
Ах, плодово-ягодный, ах, товарно-денежный,
ах, боксит, суперфосфат,
да полно горевать!
– Господи Боже! Это ж белая горячка! Самая настоящая! – ужаснулся злосчастный читатель.
Да полно горе горевать, мать варяго-росская!
Тьфу, жидо-масонские шнобели-крючки!
Что ж вы, субподрядчики, сменщики, поста́вщики?
Что же вы, поставщики́,
дурни-дураки?
Эх вы, дурни-дураки, военно-спортивные,
грозные, бесхозные, днем с огнем искать!
Где же ваши женушки, да где же ваше солнышко?
Хва, ребята, вашу мать,
да горе горевать!
Да полно горе горевать, золотые планочки,
об рюмашечку стакашек – чок да перечок!
Спят курганы темные, жгут костры высокие,
придет серенький волчок
да схватит за бочок!
Придет черный воронок, ой, правозащитные!
Набегут, навалятся, ой, прости, прощай,
ой, лечебно-трудовой, жди-пожди, посасывай!
Бедненький мой, баю-бай,
спи, не умирай!
Прийдет серенький волчок, баю-баю-баиньки,
и дорожно-транспортный простучит вагон.
Заинька мой, заинька, маленький мой, маленький,
вот те сон да угомон,
штопаный гандон.
Заинька мой, попляши, серенький мой, серенький!
Избы бедные твои, пшик да змеевик.
Край мой, край, окраина, краешек, краюшечка.
Совесть бедная моя,
заветная моя.
Совесть, совесть, никуда не уйти мне, матушка.
Тут я, туточки стою, агитпроп мне в лоб.
„Здравствуй, здравствуй“, – я пою, а во поле чисто,
чисто во́ поле, дружок.
Зайка скок-поскок».
– Да-а, – протянул немного успокоившийся, но все еще изумленный генерал. – Типичный бред сивой кобылы. Как же Анечка-то не видит?
– Так, может, это вы не видите? Дочь-то в поэзии побольше вашего понимает!
– Да чего тут понимать-то?! Херомантия сплошная!
– Не балуете вы нас разнообразием суждений, товарищ генерал, не балуете.
– Пусть тя черти на том свете балуют со всеми твоими этими метафорами и херафорами!
Никогда, никогда Василий Иваныч по-настоящему не любил и не понимал поэзию. Начиная с детского разочарования в «Евгении Онегине» (об этом мы расскажем подробно в свое время) он стал ощущать, что без руководящей роли настоящей музыки эти хитросплетения словес чересчур уж двусмысленны (а то и трех-, и четырех-, и n-смысленны) и за редким исключением (Лермонтов, например) не вызывают того невинного и головокружительного парения духа, которое дарили смычковые, медные и даже ударные и которое, по убеждению Бочажка, было смыслом и целью всякого искусства и культуры в целом.
Да даже и оперные либретто! Ну взять ту же «Кармен», о которой уже шла у нас речь. Музыка же просто великолепная, а герои?! Дезертир, ставший уголовником, а под конец и убийцей, и, не побоюсь этого слова, блядь!
А сцена, где этот сброд издевается над офицером?!
«Ах, капитан, мой капитан!»
И пусть не брешут про то, что это, мол, социальный протест такой! Ага! Прям революционерка у нас Кармен! Клара Цеткин и Роза Люксембург! Просто на передок слаба ваша свободолюбивая цыганка, и все!
Как же генерал радовался щедринской «Кармен-сюите» – вся музыка осталась, может, даже и выразительнее еще, а вот бесстыдства этого как не бывало!
Кстати, и «Лакме» с точки зрения верности воинскому долгу тоже подгуляла!
Да что там легкомысленные французы – вот «Иван Сусанин», казалось бы, уж тут все в порядке, герои как на подбор, тема патриотическая, но и здесь либреттист умудрился напортачить: Ваня, чтобы предупредить Минина, торопится так, что верный конь в поле пал, добегает пешком до цели и что? – достучаться не может! Как вам это нравится, а? А где же часовые? То есть дрыхнет, получается, караул! Хорошенькое ополчение! Василий Иванович знал, конечно, что первоначально опера Глинки называлась «Жизнь за царя» (вынужден был композитор замаскироваться от жандармов Николая Палкина!), но не мог себе вообразить, насколько Сергей Городецкий, преодолевший и символизм, и акмеизм, и вообще всякие приличия, покуражился над текстом барона Розена.
И очень досадно было генералу, что князь Игорь не наказал как следует мерзкого князя Владимира и других гадов, воспользовавшихся его отсутствием, – во всяком случае, в опере об этом не спели ни слова.
В общем, никакого особого пиетета перед писателями и тем более поэтами у Василия Ивановича не было, и то, что Анечкин избранник оказался стихоплетом, только усугубляло его вину.
На дне ящика лежал обыкновенный канцелярский скоросшиватель; раскрыв его, генерал на первом листе папиросной бумаги увидел от руки написанные иностранные слова «Licentia poetica», а под ними наискосок надпись: «Анечке с любовью и благодарностью. Кирилл».
– Так! Имя есть. Ну давай, Кирюха, посмотрим, чего ты там еще нахерачил…
Из пустого в порожнее льется
Эта музыка. Хочется жить
Несмотря ни на что. Остается
Улыбнуться, прищурясь на солнце…
– Ну медаль тебе за самокритику! Так и есть – из пустого в порожнее! – поиронизировал генерал и, лизнув палец, перевернул тоненькую страницу.
Неплохо жить, по «Правде» говоря.
Беги трусцой, чтоб с жиру не сбеситься.
На пять процентов чаще веселится
Народ сегодня, чем позавчера.
Ждать нечего. И нечего терять.
Скажи солдату: «Дембель не случится!»
Он перестанет службой тяготиться
И крикнет троекратное «ура!».
И вот опять транслируют парад,
Благодарят за радостное детство,
Ведь нет войны, а прочее мура.
Ждать нечего. И никуда не деться.
И жить неплохо, если приглядеться.
И все-таки – пора, мой друг, пора.
– Чего тебе пора, чего пора, гаденыш? Пора вот с такими, как ты, разобраться уже, в конце концов!
– Это цитата из Пушкина.
– И что?!
– Да ничего. Орать не надо.
Мы не увидели небо в алмазах –
Небо в рубинах увидели мы!
Девушек наших, подруг ясноглазых,
в противогазах увидели мы.
На коммунальных своих керогазах
студень говяжий готовили мы.
И не увидели небо в алмазах.
На автобазах и овощебазах
дивный узор Хохломы-Колымы.
Сколько, о сколько же МАЗов и КРАЗов
мерзлой землею наполнили мы!
Сколько в казарме ночной унитазов,
Кафеля сколько отдраили мы.
И не увидели неба в алмазах.
В клеточку небо увидели мы!
Грудью прикрыли от вражьего сглаза
Стройки, помойки и фабрики мы.
Ели буржуи вдали ананасы,
рябчиков жрали – не дрогнули мы!
Стойко стояли за мясом и квасом.
О проекте
О подписке